Часть 5

Если бы
               выставить в музее
плачущего большевика,
весь день бы
                       в музее
                                     торчали ротозеи.
Еще бы —
                   такое
                             не увидишь и в века!
Пятиконечные звезды
                                      выжигали на наших спинах
                                                                                    панские воеводы.
Живьем,
               по голову в землю,
                                               закапывали нас банды Мамонтова.
В паровозных топках
                                    сжигали нас японцы,
рот заливали свинцом и оловом,
отрекитесь! — ревели,
                                       но из
горящих глоток
                           лишь три слова:
— Да здравствует коммунизм! —
Кресло за креслом,
                                  ряд в ряд
эта сталь,
                  железо это
вваливалось
                       двадцать второго января
в пятиэтажное здание
                                      Съезда советов.
Усаживались,
                        кидались усмешкою,
решали
              по̀ходя
                           мелочь дел.
Пора открывать!
                             Чего они мешкают?
Чего
         президиум,
                             как вырубленный, поредел?
Отчего
             глаза
                       краснее ложи?
Что с Калининым?
                                Держится еле.
Несчастье?
                     Какое?
                                  Быть не может!
А если с ним?
                         Нет!
                                  Неужели?
Потолок
               на нас
                           пошел снижаться вороном.
Опустили головы —
                                   еще нагни!
Задрожали вдруг
                              и стали черными
люстр расплывшихся огни.
Захлебнулся
                       колокольчика ненужный щелк.
Превозмог себя
                            и встал Калинин.
Слёзы не сжуешь
                              с усов и щек.
Выдали.
               Блестят у бороды на клине.
Мысли смешались,
                                 голову мнут.
Кровь в виски,
                         клокочет в вене:
— Вчера
                в шесть часов пятьдесят минут
скончался товарищ Ленин! —
Этот год
               видал,
                           чего не взвидят сто.
День
         векам
                    войдет
                                в тоскливое преданье.
Ужас
          из железа
                            выжал стон.
По большевикам
                              прошло рыданье.
Тяжесть страшная!
                                Самих себя же
                                                          выволакивали
                                                                                    волоком.
Разузнать —
                       когда и как?
                                            Чего таят!
В улицы
               и в переулки
                                      катафалком
плыл
          Большой театр.
Радость
               ползет улиткой.
У горя
           бешеный бег.
Ни солнца,
                   ни льдины слитка —
всё
      сквозь газетное ситко
черный
              засеял снег.
На рабочего
                      у станка
весть набросилась.
                                 Пулей в уме.
И как будто
                    слезы́ стакан
опрокинули на инструмент.
И мужичонко,
                       видавший виды,
смерти
             в глаз
                        смотревший не раз,
отвернулся от баб,
                                но выдала
кулаком
               растертая грязь.
Были люди — кремень,
                                        и эти
прикусились,
                       губу уродуя.
Стариками
                    рассерьезничались дети,
и, как дети,
                    плакали седобородые.
Ветер
           всей земле
                               бессонницею выл,
и никак
              восставшей
                                    не додумать до конца,
что вот гроб
                      в морозной
                                          комнатеночке Москвы
революции
                    и сына и отца.
Конец,
            конец,
                       конец.
                                  Кого
уверять!
               Стекло —
                                 и видите под…
Это
       его
              несут с Павелецкого
по городу,
                  взятому им у господ.
Улица,
            будто рана сквозная —
так болит
                 и стонет так.
Здесь
            каждый камень
                                       Ленина знает
по топоту
                 первых
                              октябрьских атак.
Здесь
           всё,
                  что каждое знамя
                                                 вышило,
задумано им
                       и велено им.
Здесь
           каждая башня
                                    Ленина слышала,
за ним
            пошла бы
                              в огонь и в дым.
Здесь
           Ленина
                        знает
                                 каждый рабочий,
сердца́ ему
                    ветками елок стели.
Он в битву вел,
                          победу пророчил,
и вот
          пролетарий —
                                    всего властелин.
Здесь
           каждый крестьянин
                     Ленина имя
в сердце
                вписал
                             любовней, чем в святцы.
Он зѐмли
                 велел
                            назвать своими,
что дедам
                  в гробах,
                                 засеченным, снятся.
И коммунары
                        с-под площади Красной,
казалось,
                 шепчут:
                             — Любимый и милый!
Живи,
           и не надо
                            судьбы прекрасней —
сто раз сразимся
                              и ляжем в могилы! —
Сейчас
             прозвучали б
                                    слова чудотворца,
чтоб нам умереть
                               и его разбудят, —
плотина улиц
                       враспашку раство́рится,
и с песней
                   на́ смерть
                                     ринутся люди.
Но нету чудес,
                         и мечтать о них нечего.
Есть Ленин,
                     гроб
                              и согнутые плечи.
Он был человек
                            до конца человечьего —
неси
         и казнись
                          тоской человечьей.
Вовек
           такого
                      бесценного груза
еще
         не несли
                         океаны наши,
как гроб этот красный,
                                      к Дому союзов
плывущий
                  на спинах рыданий и маршей.
Еще
        в караул
                        вставала в почетный
суровая гвардия
                            ленинской выправки,
а люди
            уже
                   прожидают, впечатаны
во всю длину
                       и Тверской
                                          и Димитровки.
В семнадцатом
                           было —
                                          в очередь дочери
за хлебом не вышлешь —
                                             завтра съем!
Но в эту
               холодную,
                                 страшную очередь
с детьми и с больными
                                        встали все.
Деревни
                строились
                                  с городом рядом.
То мужеством горе,
                                  то детскими вызвенит.
Земля труда
                      проходила парадом —
живым
            итогом
                        ленинской жизни.
Желтое солнце,
                           косое и лаковое,
взойдет,
               лучами к подножью кидается.
Как будто
                 забитые,
                                 надежду оплакивая,
склоняясь в горе,
                              проходят китайцы.
Вплывали
                  ночи
                           на спинах дней,
часы меняя,
                      путая даты.
Как будто
                 не ночь
                               и не звезды на ней,
а плачут
               над Лениным
                                       негры из Штатов.
Мороз небывалый
                                жарил подошвы.
А люди
              днюют
                           давкою тесной.
Даже
          от холода
                           бить в ладоши
никто не решается —
                                     нельзя,
                                                  неуместно.
Мороз хватает
                          и тащит,
                                         как будто
пытает,
             насколько в любви закаленные.
Врывается в толпы.
                                  В давку запутан,
вступает
                вместе с толпой за колонны.
Ступени растут,
                           разрастаются в риф.
Но вот
            затихает
                            дыханье и пенье,
и страшно ступить —
                                     под ногою обрыв —
бездонный обрыв
                               в четыре ступени.
Обрыв
            от рабства в сто поколений,
где знают
                 лишь золота звонкий резон.
Обрыв
             и край —
                             это гроб и Ленин,
а дальше —
                      коммуна
                                     во весь горизонт.
Что увидишь?!
                           Только лоб его̀ лишь,
и Надежда Константиновна
                                               в тумане
                                                               за…
Может быть,
                      в глаза без слез
                                                  увидеть можно больше.
Не в такие
                   я
                      смотрел глаза.
Знамен
              плывущих
                                склоняется шелк
последней
                   почестью отданной:
«Прощай же, товарищ,
                                       ты честно прошел
свой доблестный путь, благородный».
Страх.
            Закрой глаза
                                   и не гляди —
как будто
                 идешь
                             по проволоке про́вода.
Как будто
                 минуту
                              один на один
остался
              с огромной
                                 единственной правдой.
Я счастлив.
                    Звенящего марша вода
относит
              тело мое невесомое.
Я знаю —
                  отныне
                               и навсегда
во мне
             минута
                          эта вот самая.
Я счастлив,
                    что я
                              этой силы частица,
что общие
                   даже слезы из глаз.
Сильнее
                и чище
                            нельзя причаститься
великому чувству
                              по имени —
                                                    класс!
Знамённые
                    снова
                               склоняются крылья,
чтоб завтра
                     опять
                                подняться в бой —
«Мы сами, родимый, закрыли
орлиные очи твои».
Только б не упасть,
                                  к плечу плечо,
флаги вычернив
                             и ве́ками алея,
на последнее
                        прощанье с Ильичем
шли
         и медлили у мавзолея.
Выполняют церемониал.
Говорили речи.
                          Говорят — и ладно.
Горе вот,
                что срок минуты
                                             мал —
разве
          весь
                   охватишь ненаглядный!
Пройдут
               и на̀верх
                               смотрят с опаской,
на черный,
                   посыпанный снегом кружок.
Как бешено
                     скачут
                                 стрелки на Спасской.
В минуту —
                     к последней четверке прыжок.
Замрите
                минуту
                             от этой вести!
Остановись,
                     движенье и жизнь!
Поднявшие молот,
                                стыньте на месте.
Земля, замри,
                         ложись и лежи!
Безмолвие.
                    Путь величайший окончен.
Стреляли из пушки,
                                  а может, из тыщи.
И эта
          пальба
                       казалась не громче,
чем мелочь,
                     в кармане бренчащая —
                                                                в нищем.
До боли
               раскрыв
                              убогое зрение,
почти заморожен,
                               стою не дыша.
Встает
            предо мной
                                 у знамён в озарении
тёмный
              земной
                           неподвижный шар.
Над миром гроб,
                             неподвижен и нем.
У гроба —
                   мы,
                          людей представители,
чтоб бурей восстаний,
                                      дел и поэм
размножить то,
                           что сегодня видели.
Но вот
            издалёка,
                             оттуда,
                                          из алого
в мороз,
               в караул умолкнувший наш,
чей-то голос —
                          как будто Муралова —
«Шагом марш».
Этого приказа
                         и не нужно даже —
реже,
           ровнее,
                        тверже дыша,
с трудом
                отрывая
                               тело-тяжесть,
с площади
                   вниз
                           вбиваем шаг.
Каждое знамя
                         твердыми руками
вновь
           над головою
                                 взвито ввысь.
Топота потоп,
                       сила кругами,
ширясь,
              расходится
                                  миру в мысль.
Общая мысль
                         воедино созвеньена
рабочих,
                крестьян
                                и солдат-рубак:
— Трудно
                 будет
                            республике без Ленина.
Надо заменить его —
                                      кем?
                                               И как?
Довольно
                 валяться
                                  на перине клоповой!
Товарищ секретарь!
                                   На́ тебе —
                                                      вот —
просим приписать
                               к ячейке еркаповой
 сразу,
            коллективно,
                                   весь завод… —
Смотрят
               буржуи,
                             глазки раскоряча,
дрожат
             от топота крепких ног.
Четыреста тысяч
                              от станка
                                              горячих —
Ленину
             первый
                           партийный венок.
— Товарищ секретарь,
                                       бери ручку…
Говорят — заменим…
                                      Надо, мол…
Я уже стар —
                        берите внучика,
не отстает —
                       подай комсомол. —
Подшефный флот,
                                подымай якоря,
в море
            пора
                     подводным кротам.
«По морям,
                    по морям,
нынче здесь,
                      завтра там».
Выше, солнце!
                          Будешь свидетель —
скорей
             разглаживай траур у рта.
В ногу
            взрослым
                              вступают дети —
тра́-та-та-та́-та
                          та́-та-та-та́.
«Раз,
         два,
                 три!
Пионеры мы.
Мы фашистов не боимся,
                                            пойдем на штыки».
Напрасно
                  кулак Европы задран.
Кроем их грохотом.
                                 Назад!
                                             Не сметь!
Стала
           величайшим
                                 коммунистом-организатором
даже
          сама
                    Ильичева смерть.
Уже
        над трубами
                              чудовищной рощи,
руки
        миллионов
                           сложив в древко,
красным знаменем
                                 Красная площадь
вверх
          вздымается
                               страшным рывком.
С этого знамени,
                             с каждой складки
снова
           живой
                      взывает Ленин:
— Пролетарии,
                          стройтесь
                                            к последней схватке!
Рабы,
           разгибайте
                              спины и колени!
Армия пролетариев,
                                   встань стройна!
Да здравствует революция,
                                               радостная и скорая!
Это —
            единственная
                                     великая война
из всех,
              какие знала история.

Часть 5. «Владимир Ильич Ленин» В. Маяковский