Часть 2

Вся Москва.
                     Промерзшая земля
                                                        дрожит от гуда.
Над кострами
                        обмороженные с ночи.
Что он сделал?
                          Кто он
                                      и откуда?
Почему
              ему
                      такая почесть?
Слово за̀ словом
                              из памяти таская,
не скажу
                ни одному —
                                        на место сядь.
Как бедна
                  у мира
                              сло́ва мастерская!
Подходящее
                      откуда взять?
У нас
           семь дней,
у нас
           часов — двенадцать.
Не прожить
                    себя длинней.
Смерть
              не умеет извиняться.
Если ж
             с часами плохо,
мала
          календарная мера,
мы говорим —
                         «эпоха»,
мы говорим —
                          «эра».
Мы
       спим
                 ночь.
Днем
          совершаем поступки.
Любим
             свою толочь
воду
          в своей ступке.
А если
             за всех смог
направлять
                     потоки явлений,
мы говорим —
                          «пророк»,
мы говорим —
                          «гений».
У нас
          претензий нет, —
не зовут —
                     мы и не лезем;
нравимся
                  своей жене,
и то
        довольны донѐльзя.
Если ж,
              телом и духом слит,
прет
         на нас непохожий,
шпилим —
                   «царственный вид»,
удивляемся —
                          «дар божий».
Скажут так, —
                         и вышло
                                        ни умно, ни глупо.
Повисят слова
                           и уплывут, как ды́мы.
Ничего
             не выколупишь
                                        из таких скорлупок.
Ни рукам
                 ни голове не ощутимы.
Как же
            Ленина
                          таким аршином мерить!
Ведь глазами
                        видел
                                    каждый всяк —
«эра» эта
                  проходила в двери,
даже
          головой
                         не задевая о косяк.
Неужели
                про Ленина тоже:
«вождь
              милостью божьей»?
Если б
             был он
                          царствен и божествен,
я б
      от ярости
                       себя не поберег,
я бы
         стал бы
                        в перекоре шествий,
поклонениям
                        и толпам поперек.
Я б
       нашел
                   слова
                              проклятья громоустого,
и пока
            растоптан
                              я
                                  и выкрик мой,
я бросал бы
                      в небо
                                  богохульства,
по Кремлю бы
                         бомбами
                                         метал:
                                                     долой!
Но тверды
                   шаги Дзержинского
                                                     у гроба.
Нынче бы
                   могла
                               с постов сойти Чека.
Сквозь мильоны глаз,
                                      и у меня
                                                      сквозь оба,
лишь сосульки слез,
                                   примерзшие
                                                         к щекам.
Богу
         почести казенные
                                        не новость.
Нет!
        Сегодня
                       настоящей болью
                                                      сердце холодей.
Мы
       хороним
                       самого земного
изо всех
               прошедших
                                    по земле людей.
Он земной,
                    но не из тех,
                                          кто глазом
упирается
                  в свое корыто.
Землю
             всю
                     охватывая разом,
видел
           то,
                что временем закрыто.
Он, как вы
                   и я,
                          совсем такой же,
только,
             может быть,
                                   у самых глаз
мысли
            больше нашего
                                       морщинят кожей,
да насмешливей
                              и тверже губы,
                                                       чем у нас.
Не сатрапья твердость,
                                         триумфаторской коляской
мнущая
               тебя,
                         подергивая вожжи.
Он
      к товарищу
                           милел
                                       людскою лаской.
Он
      к врагу
                   вставал
                                 железа тверже.
Знал он
               слабости,
                                знакомые у нас,
как и мы,
                 перемогал болезни.
Скажем,
               мне бильярд —
                                           отращиваю глаз,
шахматы ему —
                             они вождям
                                                  полезней.
И от шахмат
                      перейдя
                                      к врагу натурой,
в люди
             выведя
                          вчерашних пешек строй,
становил
                 рабочей — человечьей диктатурой
над тюремной
                         капиталовой турой.
И ему
           и нам
                      одно и то же дорого.
Отчего ж,
                 стоящий
                                 от него поодаль,
я бы
         жизнь свою,
                              глупея от восторга,
за одно б
                 его дыханье
                                       о́тдал?!
Да не я один!
                       Да что я
                                       лучше, что ли?!
Даже не позвать,
                              раскрыть бы только рот —
кто из вас
                  из сёл,
                              из кожи вон,
                                                    из штолен
не шагнет вперед?!
В качке —
                  будто бы хватил
                                                вина и горя лишку —
инстинктивно
                        хоронюсь
                                          трамвайной сети.
Кто
       сейчас
                    оплакал бы
                                         мою смертишку
в трауре
                вот этой
                               безграничной смерти!
Со знаменами идут,
                                   и так.
                                              Похоже —
стала
           вновь
                      Россия кочевой.
И Колонный зал
                            дрожит,
                                          насквозь прохожен.
Почему?
                Зачем
                            и отчего?
Телеграф
                  охрип
                             от траурного гуда.
Слезы снега
                      с флажьих
                                         покрасневших век.
Что он сделал,
                          кто он
                                      и откуда —
этот
        самый человечный человек?

Часть 2. «Владимир Ильич Ленин» В. Маяковский