I. Полное счастье

---

Читатель, конечно, понял, что Эпонина, узнав обитательницу дома на улице Плюмэ, куда ее посылала Маньон, сначала убедила воров в том, что этот дом не представляет никакого интереса, а затем отвела туда Мариуса. Молодой человек после нескольких дней, проведенных в восторженном созерцании решетки, окружавшей обитель Козетты, поддался силе, влекущей железо к магниту, а влюбленного — к тем камням, из которых сложено жилище любимой женщины, и наконец пробрался в сад, как некогда пробрался Ромео в сад Джульетты. Сделать это для Мариуса было легче, чем для Ромео: последнему нужно было перелезть через стену, тогда как Мариусу пришлось только слегка надавить рукой одну из перекладин ветхой, проржавленной насквозь решетки, качавшейся, как зубы у стариков. Благодаря своей тонкой фигуре молодой человек легко проскользнул в образовавшееся узкое отверстие. Так как улица Плюмэ была почти всегда пуста даже днем, а Мариус выбрал для проникновения в сад ночное время, то он не рисковал быть замеченным кем бы то ни было.

С того святого, благословенного часа, когда души молодых людей слились в поцелуе, Мариус стал приходить каждый вечер. Если бы в этот момент своей жизни Козетта полюбила человека не слишком совестливого, распущенного, то она, наверное, погибла бы. Есть великодушные натуры, которые готовы отдаться, не думая о последствиям к числу таких натур принадлежала и Козетта. Уступать — одно из благородных свойств женщины. Любовь, достигнув той высоты, на которой она является безусловной властью, осложняется небесным ослеплением целомудрия. Но какой опасности подвергаетесь вы, благородные души! Часто, когда вы отдаете только сердце, мы берем ваше тело. Сердце ваше остается при вас, и скоро вы в ужасе смотрите на этот напрасный дар. У любви нет середины: она или губит, или спасает. Вся человеческая судьба заключается в рамках этой задачи, дающей на выбор только гибель или спасение, и ни одна из роковых сил судьбы не ставит этой задачи с такой беспощадной резкостью, как любовь. Любовь — это жизнь, если она не смерть. Она — колыбель, но может стать и могилой. Одно и то же чувство говорит в человеческом сердце и да и нет. Из того, что сотворено Богом, человеческое сердце более всего другого выделяет из себя света, но — увы! — немало и мрака. К счастью, Богу было угодно, чтобы любовь, которая выпала на долю Козетты, была из спасающих.

Пока стоял май 1832 года, каждую ночь в этом бедном, запущенном саду, с каждым днем все пышнее и пышнее разраставшемся и все сильнее благоухавшем своими цветами, встречались два существа, состоящие из всех сокровищ целомудрия и невинности, переполненные небесным блаженством, родственные скорее ангелам, чем людям, — существа чистые, честные, опьяненные счастьем, лучезарные, сияющие друг для друга и в потемках. Козетте казалось, что голова Мариуса окружена лучистым венцом, а Мариус видел над головой Козетты сияние. Они прикасались друг к другу, смотрели друг на друга, держались за руки, прижимались один к другому, но тем не менее был предел, который они не переступали. Они не потому не переступали его, что уважали, — нет! — они просто его не чувствовали. Мариус ощущал преграду — чистоту Козетты, а Козетта чувствовала рядом с собою опору — честность Мариуса. Первый поцелуй был вместе с тем и последним. После этого поцелуя Мариус осмеливался прикасаться губами только к руке, к косынке или к локону Козетты. Козетта была для него благоуханием, а не женщиною. Он вдыхал ее. Она не отказывала ему ни в чем, но он ничего не требовал. Козетта была счастлива, а Мариус был доволен. Они пребывали в том восхитительном состоянии, которое можно назвать взаимным очарованием двух душ. Это было невыразимо дивное объятие двух целомудренных душ в идеале. Это были точно два лебедя, встретившиеся на вершине Юнгфрау¹.

В этот час любви, когда чувственность умолкает под всемогущей властью восторга, нравственно чистый Мариус скорее был готов на что угодно, только не на то, чтобы позволить себе какую-нибудь вольность по отношению к Козетте. Как-то раз в лунный вечер Козетта нагнулась, чтобы поднять что-то с земли, причем корсаж ее довольно нескромно раскрылся, Мариус тотчас же отвернулся.

Что происходило между этими двумя существами? — Ничего. Они только обожали друг друга.

Сад, когда в нем ночью встречались молодые люди, казался святилищем, в котором все жило особенной жизнью. Цветы распускались вокруг них и воскуривали им свой фимиам, а они в свою очередь раскрывали свои души цветам и разливали по ним аромат непорочности. Могучая и сладострастная растительность трепетала от полноты соков и упоения, а находившиеся посреди нее невинные существа говорили друг другу слова любви, от которых трепетали листья на деревьях.

Что представляли собой эти слова? Дуновения, и больше ничего. Но этих дуновений было достаточно, чтобы смутить и взволновать всю окружавшую их природу. Трудно понять волшебную силу этих дуновений, когда вы читаете в книге разговоры любящих, как бы созданные для того, чтобы быть разнесенными и развеянными, подобно дыму, легким ветерком, шелестящим в чаще деревьев. Отнимите у тихого говора влюбленных ту мелодию, которая исходит прямо из души и аккомпанирует словам, как лира, и ничего не останется, кроме бледной тени. «Только-то?» — скажете вы. Да, тут ничего нет, кроме ребяческого лепета, беспрестанных повторений одного и того же, смеха из-за пустяков, глупостей и вздора, но в этом-то именно и скрывается все, что есть наиболее возвышенного и глубокого в мире; это-то и есть единственные вещи, которые стоят того, чтобы их вечно выражали и вечно слушали.

Человек, который никогда не произносил глупостей, этого вздора, и который никогда не слушал их, — или глупец, или злой человек.

Козетта говорила Мариусу.

— Знаешь что? — Несмотря на свою невинность, они как-то незаметно стали говорить друг другу «ты». — Знаешь что? Ведь меня зовут Эвфразией.

— Эвфразией? Нет, тебя зовут Козеттой, — возражал Мариус.

— Но Козетта такое некрасивое имя. Мне его дали, когда я была еще очень мала. Настоящее же имя — Эвфразия. Разве тебе не правится это имя?

— Нет, нравится... Но Козетта тоже очень миленькое имя.

— По-твоему, лучше Эвфразии?

— Да, это прекрасное имя...

— Ну, если так, то и мне больше нравится Козетта... И в самом деле это очень хорошее имя. Ты так всегда и зови меня Козеттой.

Улыбка, которой молодая девушка закончила этот диалог, была идиллией, достойной рая.

В другой раз Козетта долго и пристально смотрела на Мариуса, потом воскликнула:

— Да, вы очень хороши, вы настоящий красавец, вы умник, вы гораздо ученее меня, но я смело могу помериться с вами одним: «Я люблю тебя!»

И утопавшему в небесном блаженстве Мариусу казалось, что он слышит строфу, пропетую хором звезд.

А иногда Козетта, тихо ударяя его по плечу, говорила:

— Не извольте кашлять, сударь. Я не хочу, чтобы вы кашляли без моего разрешения. Очень нехорошо кашлять и мучить меня этим. Я хочу, чтобы ты был здоров, потому что, если ты будешь болеть, я буду очень несчастна. Что со мною тогда будет?

Все это было очень трогательно.

— Представь себе, я одно время думал, что тебя зовут Урсулой.

Над этим они просмеялись весь вечер.

В другой раз Мариус посреди разговора вдруг воскликнул:

— Раз, в Люксембургском саду, у меня было страстное желание прикончить одного инвалида!

Но он круто оборвал и не стал более продолжать эту тему. Пришлось бы упомянуть о подвязке Козетты, а он этого не мог. Тут было своего рода сопоставление с плотью, и перед этим сопоставлением невинная любовь отступила в священном трепете.

Мариус представлял себе жизнь с Козеттой именно такой, какой она была сейчас, а не иначе. Ему только и нужно было приходить каждый вечер на улицу Плюмэ, раздвигать старый податливый прут председательской решетки, садиться рядом с Козеттой на скамью, смотреть сквозь ветви деревьев на загорающиеся с наступлением темноты звезды, касаться коленом платья Козетты, ласково проводить пальцами по ногтю ее большого пальца, говорить ей «ты», вдыхать с ней по очереди аромат одного и того же цветка; он только и желал, чтобы так продолжалось всегда, бесконечно. Но в это время над их головами уже носились тучи. Всякий раз, когда дует ветер, он больше разгоняет людские надежды, чем небесные тучи.

Нельзя, однако, сказать, чтобы эта почти суровая любовь была лишена всякой галантности, — нет. Говорить комплименты той, которую любишь, — это первый способ ласки, робкая попытка дерзости. Комплимент — нечто вроде поцелуя сквозь покрывало. Скрытая еще чувственность накладывает на него свой сладкий отпечаток; сердце еще отступает перед чувственностью, чтобы еще сильнее любить. Воркование Мариуса, всецело проникнутое мечтами, было, так сказать, совсем заоблачного свойства. Когда птицы залетают в область ангелов, они, наверное, слышат там подобные слова. Но Мариус примешивал к ним все, что в нем было жизненного, человеческого, положительного. В нежных словах Мариуса сказывалось то, что говорится в гроте и что составляет прелюдию того, что будет говориться в алькове. Это были лирические излияния, смесь строфы с сонетом, прелестные гиперболы влюбленного, целый букет утонченного обожания, испускавший небесное благоухание, непередаваемый щебет сердца сердцу.

— О, — говорил Мариус, — как ты хороша! Я не смею смотреть на тебя. Я могу только созерцать тебя. Ты — небесное явление... Я сам не знаю, что со мной происходит. Когда кончиком туфельки ты приподнимаешь край своего платья, я волнуюсь... А какой волшебный свет разгорается предо мною, когда раскрывается твоя мысль! Временами мне кажется, что ты — только мечта... Говори, я слушаю тебя, я восхищаюсь тобой!.. О Козетта, как все это странно и прекрасно! Я совсем схожу с ума... Вы очаровательны, сударыня! Я изучаю твои ножки в микроскоп, а твою душу созерцаю в телескоп.

А Козетта отвечала:

— О Мариус, мне кажется, что за то время, которое прошло с сегодняшнего утра, я стала еще больше любить тебя!

Вопросы и ответы в этом диалоге чередовались, как попало, сходясь на одном пункте — на пункте любви. Все существо Козетты являлось олицетворением наивности, невинности, прозрачности, чистоты, лучезарности. О Козетте можно было сказать, что она вся прозрачна. На видевших ее она производила впечатление весны и утренней зари. В ее глазах блестела часть той росы, которой бывают обрызганы в весеннее утро цветы. Козетта была предрассветным сиянием, вылившимся в образе женщины.

Очень естественно, что Мариус, обожая ее, восхищался ею. В самом деле, эта маленькая пансионерка, только что выпущенная из монастыря, рассуждала с пленительною проницательностью и порой говорила глубоко правдивые и осмысленные слова. Речь ее была прямо восхитительной. Она ни в чем не ошибалась и на все смотрела совершенно правильно. Женщина чувствует и говорит с тем нежным инстинктом сердца, который представляется непогрешимостью. Никто, кроме женщины, не умеет говорить вещи, в одно и то же время и глубокие и нежные. Нежность и глубина — в этом вся женщина, все ее небеса.

Среди этого полного счастья у них то и дело навертывались на глаза слезы. Раздавленная божья коровка, упавшее из гнезда перышко, сломанная ветка боярышника — все это вызывало в них глубокую жалость, и их чувства, нежно заволакиваемые печалью, как будто только и просили слез. Лучший признак любви — это умиление, подчас становящееся почти невыносимым.

В то же время все эти противоречия сталкиваются в любви, как свет и тени при блеске молнии, — они и смеялись, притом с такой чарующей искренностью и непринужденностью, что иногда почти походили на двух мальчиков. Между тем бессознательно для сердец, упоенных целомудрием, природа никогда не позволяет забывать о себе. Она всегда тут со своей грубой и вместе с тем высокой целью, и, какова бы ни была невинность душ, в самом целомудренном свидании все-таки чувствуется тот пленительный и таинственный оттенок, который отличает чету влюбленных от четы друзей.

Они боготворили друг друга. Незыблемое ничем не может быть изменено в своем основании. Можно любить друг друга, улыбаться, смеяться, делать маленькие гримасы кончиками губ, сжимать руки друг другу, говорить «ты» — все это не мешает делу вечности. Любящие укрываются вечером, сумерками, тишиной вместе с птицами, с розами, чаруют друг друга в тени своими сердцами, которые отражаются в их взглядах, шепчут, лепечут, — в то же время не поддающиеся вычислению движения светил наполняют и оживляют бесконечное.

---

¹ Юнгфрау — третья по величине вершина в Альпах, одна из самых красивых гор в Швейцарии.

---

Глава 1. Полное счастье
Часть 4. Идиллия улицы Плюмэ и эпопея улицы Сен-Дени
Книга 8. Восторги и печали
Роман «Отверженные» В. Гюго

« Часть 4. Книга 7. Глава 4

Часть 4. Книга 8. Глава 2 »