II. Заранее обеспеченное веселье

---

Легль из Mo жил, как известно, скорее у Жоли, чем где-либо. Он находил себе приют, как птица находит ветку, на которой может отдохнуть. Он и Жоли жили вместе, ели вместе, спали вместе. У них все было общее, отчасти даже и Музикетта. Это были своего рода близнецы. Утром 5 июня они отправились завтракать в «Коринф». Жоли схватил сильный насморк, начинавший приставать и к Леглю. Последний щеголял в довольно поношенном сюртуке, а Жоли был одет хорошо.

Было около девяти часов утра, когда они вошли в кабачок. Они поднялись на второй этаж. Их встретили Матлотта и Жиблотта.

— Устриц, сыру и ветчины, — приказал Легль.

Приятели уселись за стол. Кабак был пуст, других посетителей еще не было. Жиблотта, узнав приятелей, поставила на стол бутылку вина. Только они успели съесть несколько устриц, как вдруг из люка показалась чья-то голова и раздался голос:

— Проходил мимо. Слышу, отсюда несется соблазнительный запах сыра бри, я и вошел.

Это был Грантэр. Он взял табурет и сел к столу приятелей. Увидав его, Жиблотта подала еще две бутылки вина. Итого три бутылки.

— Неужели ты выпьешь обе эти бутылки? — спросил Легль у Грантэра.

— Все люди как люди, только ты один постоянно сомневаешься, ответил Грантэр. — Кого же, кроме тебя, могут удивить две бутылки?

Легль и Жоли начали с еды, а Грантэр — прямо с вина. Он залпом осушил половину бутылки.

— У тебя, должно быть, дыра в желудке! — заметил Легль.

— Как у тебя на локте! — огрызнулся Грантэр. И, допив свой стакан, добавил:

— Однако, Легль, хотя ты и орел надгробных речей, а сюртук-то твой стар.

— Я им очень доволен, — ответил Легль. — Это только доказывает, что мы с ним живем дружно. Он усвоил все мои изгибы, приспособился ко всем недостаткам моей фигуры, не стесняет меня, послушен всем моим движениям. Я чувствую его только потому, что он меня греет. Старое платье — то же самое, что старые друзья.

— Это верно, — подхватил Жоли, — старое платье все равно что давнишний приятель.

— Эк как ты, мой красавец, разгнусавился со своим насморком! — съязвил Грантэр.

— Ты откуда, Грантэр, — осведомился Легль, — с бульвара?

— Нет.

— А мы с Жоли только что видели начало шествия.

— Славное зрелище! — добавил Жоли.

— Как, однако, тихо на этой улице! — воскликнул Легль. — Ну кто бы мог подумать, сидя здесь, что весь Париж встал вверх дном? Как это заметно, что здесь когда-то были одни монастыри! Дюбрейль¹ и Саваль дают полный список этих монастырей, как и аббат Лебеф. Тут все вокруг так кишмя и кишело монахами: обутыми, босоногими, бритыми, бородатыми, серыми, черными, белыми, францисканцами, капуцинами, кармелитами, новыми августинцами, старыми августинцами... чистый муравейник...

— Перестань говорить о монахах! При одном воспоминании о них начинается чесотка, — прервал Грантэр и, помолчав немного, продолжал. — Тьфу! Какую я пакостную устрицу проглотил! Поневоле здесь захандришь: устрицы гнилые, служанки безобразные... Ненавижу весь род людской. Я только что прошел по улице Ришелье мимо большой публичной библиотеки. Эта груда устричной скорлупы, которую называют библиотекой, положительно претит мне. Сколько там бумаги, сколько чернил, сколько мазни пером! Представить только себе, что все это написано пером! Какой это дурак сказал, что человек — животное двуногое и бесперое?.. Потом я встретил хорошенькую девушку, прекрасную, как весна, вполне достойную быть названной Флореалью. Негодная так и сияет от восхищения, радости и счастья, что какой-то ужасный банкир, весь изъеденный оспой, соблаговолил соблазнить ее. Увы, женщина так же падка на ростовщиков, как на пустых щеголей. Кошки одинаково охотятся как на мышей, так и на птичек. Каких-нибудь два месяца тому назад эта девица скромно жила в мансарде и существовала тем, что продевала медные кружочки в корсеты, не знаю, как это называется. Она работала, спала на веревочной кроватке, имела у себя на окне несколько цветочков и была довольна своей участью. А теперь она, изволите ли видеть, банкирша! Это превращение совершилось в одну ночь. Говорю вам — я встретил эту жертву сегодня утром, всю сияющую. Но хуже всего то, что эта шельма сегодня так же хороша, как была хороша вчера. Ее финансиста у нее на лице не видно. Розы тем и отличаются от женщин, что на них видны следы, оставляемые гусеницами... Да, — увы! — нравственности на земле более уже не существует. Взгляните на мирт — этот символ любви, на лавр — символ войны, на масличное дерево — символ мира, — все это только обман... Ах, сколько в этом мире хищных зверей, сколько орлов! Просто мороз продирает по коже, когда вспомнишь об этом... Налей!

И он протянул Жоли свой стакан, в который тот ему налил вина. Грантэр опорожнил стакан и продолжал:

— Бренн², взявший Рим, — орел, банкир, овладевающий девушкой, — тоже орел. Есть только одна действительность — выпивка! Каковы бы ни были ваши убеждения, — стоите ли вы за петуха тощего, как кантон Ури, или за петуха жирного, как кантон Гларус, — все равно — пейте! Вы говорите мне о бульваре, о шествии и тому подобном вздоре. Впрочем, я критикую, но никого не оскорбляю. Мир таков, каков он есть. Я говорю это без всякого злого намерения, а так, для очистки совести... Прими, о провидение, уверение в моем полном уважении!.. Но, клянусь всеми богами Олимпа, я вовсе не создан быть парижанином, чтобы вечно перелетать рикошетом, как мяч между двумя ракетками, от лагеря бездельников к лагерю буянов. Я создан, чтобы быть турком и целые дни любоваться, как восточные плясуньи исполняют бесподобные египетские танцы, сладострастные, как мечты целомудренного человека, или босеронским крестьянином, или венецианским вельможей, окруженным прелестными доннами, или мелким немецким князьком, поставляющим германской конфедерации полпехотинца и на досуге занимающимся просушкою своих холстинных панталон на своем заборе, то есть на своей границе. Вот для каких судеб я рожден! Я сказал, что мог бы быть турком, и не отказываюсь от этого. Я не понимаю, почему это принято так дурно относиться к туркам. У Магомета немало хорошего. Свидетельствую свое уважение изобретателю сералей с одалисками рая и с гуриями! Не будем осуждать магометанство — единственную религию, принявшую в свой культ женщину легкого поведения. Пью за это! Да, наша земля — великая глупость... чисто дом для умалишенных! Разве не сумасшедшие те, которые собираются драться и разбивать друг другу морды в этот чудный летний месяц, вместо того чтобы под руку с певицей отправиться в поле упиваться ароматом свежескошенной травы? Право, чересчур уж дурят люди!.. Я сейчас видел у старьевщика старый разбитый фонарь, и он навел меня на мысль, что пора бы просветить человечество. Ну, вот я опять начинаю хандрить. Впрочем, это не удивительно при данных обстоятельствах... Не шутка проглотить за раз испорченную устрицу и глупую революцию! О, до чего безобразен этот наш старый мир! В нем только и умеют мошенничать, надувать друг друга, резаться, продаваться и кривляться...

Здесь припадок красноречия у Грантэра сменился вполне заслуженным припадком кашля.

— Кстати о революции, — прогнусил Жоли. — Мариус, очевидно, не на шутку влюблен.

— В кого, не знаешь? — спросил Легль.

— Не знаю.

— Верно?

— Говорю тебе — не знаю.

— Воображаю, какого свойства любовные похождения Мариуса! — воскликнул Грантэр. — Мариус, этот воплощенный туман, наверное, нашел себе какое-нибудь воплощенное облачко. Мариус из породы поэтов, то есть сумасшедших... Святое безумие Аполлона! Любопытную парочку влюбленных должен представлять Мариус со своей Марией, Мэри, Мариеттой или Марионой. Представляю себе, как они плавают в экстазе, забывая о поцелуях. Целомудрствуют на земле, утопая в блаженстве в бесконечном. Это — души, сгорающие страстью на звездном ложе.

Грантэр принялся за вторую бутылку, которая, быть может, вдохновила бы его на вторую речь, как вдруг в четырехугольном отверстии люка показалось новое лицо. Это был мальчик лет около десяти, очень маленький ростом, желтый, худой, оборванный, с лицом, смахивающим на морду животного, с живыми глазами, косматой гривой волос, весь вымокший под ливнем, но с довольным видом.

Очевидно, не зная никого из трех присутствующих, мальчик, окинув их всех проницательным взглядом, смело, без колебания, обратился к Леглю из Mo:

— Не вы ли господин Боссюэт? — спросил он.

— Да, это мое прозвище, — ответил Легль. — Что тебе нужно от меня?

— Да вот какой-то высокий белокурый господин остановил меня на бульваре и спросил: «Знаешь тетушку Гюшлу?» — «Еще бы не знать! Это, мол, старикова вдова, что живет в улице Шанврери». — «Ну вот, говорит, ступай туда, отыщи там господина Боссюэта и скажи ему от меня: Абецеды!» — «И больше ничего?» — спросил я. «Больше ничего». Наверное, ему хочется подурачить вас, не правда ли?.. Он дал мне десять су.

— Жоли, дай мне десять су, — сказал Легль. — Грантэр, и ты одолжи мне столько же.

Получилось двадцать су. Легль отдал их мальчику.

— Благодарю, господин, — пискнул маленький посол.

— Как тебя зовут? — спросил Легль.

— Навэ. Я приятель Гавроша.

— Оставайся с нами, — предложил Легль.

— Кстати, позавтракаешь, — добавил Грантэр.

— Не могу, — ответил мальчик, — я занят в шествии, я кричу: «Долой Полиньяка!» Благодарю вас. До свидания!

И, шаркнув ногой в знак особого почтения, мальчуган поспешно ушел.

— Чистокровный гамен! — снова заговорил Грантэр. — Есть много разновидностей гаменов. Гамен в нотариальной конторе называется попрыгунчиком, гамен кухонный — поваренком, гамен в булочной — подмастерьем, гамен-лакей — грумом, гамен-матрос — юнгой, гамен-солдат — кадетом, гамен-живописец — мазилкой, гамен в лавке — мальчиком на побегушках, гамен при дворе — пажом, гамен... Да что говорить, мало ли еще всяких гаменов...

Пока Грантэр перечислял разновидности гаменов, Легль вполголоса бормотал себе под нос:

— «Абецеды» — это значит похороны Ламарка...

— А «высокий белокурый господин», это — Анжолрас, извещающий тебя об этом, — добавил Жоли.

— Пойдем, что ли? — спросил Боссюэт.

— Дождь идет, — отвечал Жоли. — Я клялся идти в огонь, а не в воду, и вовсе не желаю простужаться.

— Я тоже остаюсь здесь, — заявил Грантэр, — потому что предпочитаю завтрак катафалку.

— И я тоже. Значит, мы все остаемся, — заметил Легль. — Так будем пить... Ведь можно пропустить похороны, не пропуская мятежа...

— О, что касается мятежа, то я в нем непременно буду участвовать! — вскричал гнусавый Жоли.

Легль потер руки и весело проговорил:

— Принялись-таки исправлять революцию 1830 года. Хорошее дело: она немного жала нам под мышками.

— Меня ваша революция нисколько не интересует, — сказал Грантэр. — Я не чувствую никакой ненависти к нынешнему правительству, которое представляется в виде короны, замаскированной ночным колпаком, и скипетра, к которому приделан дождевой зонт. Сегодня благодаря дурной погоде Луи-Филипп может утилизировать свое королевское достоинство с двух концов: скипетром защищаться от народа, а зонтом — от дождя...

В кабачке и без того всегда было темно, а тут густые тучи и совсем заволокли небо и не пропускали в единственное окошко ни одного проблеска света. Ни в кабачке, ни даже на улице возле него не было ни души: все ушли «смотреть на политику».

— Что теперь — полдень или полночь? — проговорил Боссюэт. — Ничего не видно... Жиблотта, подай огня! — крикнул он.

Захандривший Грантэр продолжал пить.

— Анжолрас пренебрегает мною, — бормотал он про себя. — Он говорит: «Жоли болен, а Грантэр пьян». Прислал мальчишку к Боссюэту. Приди он сам за мной, я бы пошел за ним. Тем хуже для него: я не пойду на его похороны.

Таким образом, Боссюэт, Жоли и Грантэр не тронулись с места. Часов около двух дня стол, за которым они сидели, был сплошь покрыт пустыми бутылками. Перед кутившими горели две свечи, одна в медном позеленевшем подсвечнике, а другая — в горлышке пустой бутылки. Грантэр вызвал в Жоли и Боссюэте жажду к вину, а Боссюэт и Жоли пробудили в Грантэре прежнюю веселость.

Сам Грантэр уже в полдень бросил вино, как слишком слабый источник для мечтаний. Вино для настоящих пьяниц имеет лишь второстепенное значение. В области пьянства тоже скрывается своего рода белая и черная магия. Грантэр в пьянстве искал средства для возбуждения грез. Мрачная бездна крайнего опьянения, зиявшая перед ним, не пугала, напротив, только привлекала его. Оставив бутылки с вином, он принялся за посудины с другими спиртными напитками, в которых именно и заключалась бездна. Не имея под рукой ни опия, ни гашиша и желая во что бы то ни стало затуманить свой мозг, он прибегнул к той страшной смеси водки, абсента и пива, которая производит такой ужасный эффект. Из паров этих трех напитков, — пива, абсента и водки — образуется свинец, угнетающий душу. Это — тройной мрак, в котором утопает небесная бабочка Психея, и рождаются в слегка сгущенных, наподобие перепончатых крыльев летучей мыши, парах, три безгласные фурии: Кошмар, Ночь и Смерть, витающие над уснувшей Психеей.

Грантэр еще не дошел до этого мрачного состояния, он был еще далек от него. Он пока находился в фазе шумной веселости, и его собутыльники только вторили ему. Все трое беспрестанно чокались. Эксцентричность мыслей и слов Грантэр подчеркивал соответствующими жестами. Сидя верхом на табурете, он, растрепанный, со съехавшим набок галстуком, ухарски опирался левым кулаком в колено и с поднятым в правой руке стаканом торжественно говорил, обращаясь к толстой Матлотте:

— Да будут настежь отворены двери дворца, да будет всем свободный доступ во французскую академию, и пусть каждый пользуется правом целовать госпожу Гюшлу! Пьем, друзья! — И, обернувшись к госпоже Гюшлу, он добавил: — О ты, античная женщина, освященная Древностью, приблизься, чтобы я мог полюбоваться тобою!

— Жиблотта и Матлотта, послушайте! — гнусил Жоли. — Не давайте больше пить Грантэру. Он пропивает бешеные деньги. С утра он уже проглотил в виде этих снадобий два франка девяносто пять сантимов.

— Кто это осмелился без моего разрешения стащить с неба звезды и поставить их на стол в виде свечей?! — кричал Грантэр.

Боссюэт, хотя тоже сильно опьяневший, сохранял, однако, полное спокойствие. Усевшись на подоконник и подставив спину дождю, хлеставшему через открытое окно, он молча наблюдал своих друзей. Вдруг он услышал позади себя шум, торопливые шаги и крики: «К оружию!» Обернувшись, он увидел на улице Сен-Дени, на углу улицы Шанврери, Анжолраса с винтовкой, Гавроша с пистолетом, Фейи с саблей, Курфейрака со шпагой, Жана Прувера с мушкетом, Комбферра и Багореля с ружьями, а за ними — всю примкнувшую к ним толпу, тоже вооруженную чем попало.

Вся длина улицы Шанврери не превышала расстояния ружейного выстрела. Боссюэт приставил обе ладони в виде рупора к губам и крикнул:

— Эй, Курфейрак! А, Курфейрак!

Курфейрак услышал зов и, увидев Боссюэта, отправился к улице Шанврери. Потом, подойдя поближе, тоже громко спросил:

— Ну, что тебе нужно?

— Куда идешь?

— Строить баррикаду, — отвечал Курфейрак.

— Ну и строй ее здесь: место подходящее.

— И то правда, — согласился Курфейрак.

И по его знаку вся толпа тоже хлынула на улицу Шанврери.

---

¹ Дюбрейль Гийом (?—1345) — французский юрист, адвокат при парижском парламенте, автор знаменитого трактата «Стиль парижского парламента», где приводятся систематическое изложение гражданского процесса, дополнения из области уголовного процесса и материального гражданского права, то есть по сути являющегося первым европейским учебником по судопроизводству.

² Бренн — кельтский вождь, разрушивший в 387 г. до н.э. Рим, кроме Капитолия, который, по легенде, во время ночного штурма спасли гуси, предупредившие осажденных. Предание повествует, что, взвешивая на весах сумму откупа, он бросил на чашу весов свой меч со словами, впоследствии ставшими крылатыми: «Горе побежденным».

---

Глава 2. Заранее обеспеченное веселье
Часть 4. Идиллия улицы Плюмэ и эпопея улицы Сен-Дени
Книга 12. «Коринф»
Роман «Отверженные» В. Гюго

« Часть 4. Книга 12. Глава 1

Часть 4. Книга 12. Глава 3 »