6

Дул,
        как всегда,
                           октябрь
                                         ветра́ми
как дуют
               при капитализме.
За Троицкий
                      дули
                              авто и трамы,
обычные
                рельсы
                             вызмеив.
Под мостом
                     Нева-река,
по Неве
              плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
          Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
                                          покрышки сбивши,
тихий,
           вроде
                      упакованной трубы,
за Гатчину,
                   забившись,
                                       улепетывал бывший —
«В рог,
            в бараний!
                               Взбунтовавшиеся рабы!..»
Видят
           редких звёзд глаза,
окружая
               Зимний
                             в кольца,
по Мильонной
                         из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
                          в думах
                                         о битве и войске,
Ильич
           гримированный
                                      мечет шажки,
да перед картой
                            Антонов с Подвойским
втыкают
               в места атак
                                     флажки.
Лучше
            власть
                        добром оставь,
никуда
             тебе
                      не деться!
Ото всех
                идут
                        застав
к Зимнему
                  красногвардейцы.
Отряды рабочих,
                              матросов,
                                                голи —
дошли,
             штыком домерцав,
как будто
                 руки
                          сошлись на горле,
холёном
               горле
                         дворца.
Две тени встало.
                             Огромных и шатких.
Сдвинулись.
                      Лоб о лоб.
И двор
            дворцовый
                               руками решетки
стиснул
              торс
                      толп.
Качались
                две
                       огромных тени
от ветра
               и пуль скоростей, —
да пулеметы,
                       будто
                                 хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
«В политику…
                         начали…
                                         ба́ловаться…
Куда
         против нас
                            бочкаревским дурам?!
Приказывали б
                           на штурм».
Но тень
              боролась,
                                спутав лапы, —
и лап
          никто
                    не разнимал и не рвал.
Не выдержав
                       молчания,
                                         сдавался слабый —
уходил
             от испуга,
                              от нерва́.
Первым,
               боязнью одолён,
снялся
            бабий батальон.
Ушли с батарей
                            к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Ке́ренский —
                           спрятался,
                                              попробуй
                                                               вымань его!
Задумывалась
                         казачья башка.
И
    редели
                 защитники Зимнего,
как зубья
                 у гребешка.
И долго
              длилось
                             это молчанье,
молчанье надежд
                               и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
                     в мягких мебеля́х
с бронзовыми вы́крутами,
сидят
          министры
                            в меди блях,
и пахнет
                гладко выбритыми.
На них не глядят
                              и их не слушают —
они
       у штыков в лесу.
Они
        упадут
                    переспевшей грушею,
как только
                   их
                        потрясут.
Голос — редок.
Шёпотом,
                 знаками.
— Ке́ренский где-то? —
— Он?
            За казаками. —
И снова молча
И только
                по́д вечер:
— Где Прокопович? —
— Нет Прокоповича. —
А из-за Николаевского
                                       чугунного моста́,
как смерть,
                    глядит
                                неласковая
Авроровых
                    башен
                                сталь.
И вот
          высоко
                       над воротником
поднялось
                   лицо Коновалова.
Шум,
          который
                         тёк родником,
теперь
             прибоем наваливал.
Кто длинный такой?..
                                     Дотянуться смог!
По каждому
                     из стёкол
                                     удары палки.
Это —
            из трёхдюймовок
шарахнули
                   форты Петропавловки.
А поверху
                  город
                            как будто взорван:
бабахнула
                  шестидюймовка Авророва.
И вот
          ещё
                  не успела она
рассыпаться,
                       гулка и грозна, —
над Петропавловской
                                     взви́лся
                                                   фонарь,
восстанья
                  условный знак.
— Долой!
                 На приступ!
                                      Вперёд!
                                                    На приступ! —
Ворвались.
                    На ковры!
                                      Под раззолоченный кров!
Каждой лестницы
                               каждый выступ
брали,
            перешагивая
                                   через юнкеров.
Как будто
                 водою
                             комнаты по́лня,
текли,
           сливались
                             над каждой потерей,
и схватки
                вспыхивали
                                     жарче полдня
за каждым диваном,
                                   у каждой портьеры.
По этой
              анфиладе,
                                 приветствиями о́ранной
монархам,
                  несущим
                                  короны-клады, —
бархатными залами,
                                   раскатистыми коридорами
гремели,
                бились
                             сапоги и приклады.
Какой-то
                смущённый
                                     сукин сын,
а над ним
                  путиловец —
                                         нежней папаши:
«Ты,
        парнишка,
                          выкладывай
                                                ворованные часы —
часы теперича наши!»
Топот рос
                 и тех
                          тринадцать
сгрёб,
           забил,
                       зашиб,
                                   затыркал.
Забились
                 под галстук —
                                            за что им приняться? —
Как будто
                 топор
                           навис над затылком.
За двести шагов…
                                за тридцать…
                                                        за двадцать…
Вбегает
              юнкер:
                          «Драться глупо!»
Тринадцать визгов:
                                 — Сдаваться!
                                                          Сдаваться! —
А в двери —
                      бушлаты,
                                       шинели,
                                                      тулупы…
И в эту
             тишину
                          раскатившийся всласть
бас,
        окрепший
                          над реями рея:
«Которые тут временные?
                                             Слазь!
Кончилось ваше время».
И один
             из ворвавшихся,
                                          пенснишки тронув,
объявил,
                как об чем-то простом
                                                      и несложном:
«Я,
      председатель реввоенкомитета
                                                            Антонов,
Временное
                    правительство
                                              объявляю низложенным».
А в Смольном
                         толпа,
                                    растопырив груди,
покрывала
                   песней
                                фе́йерверк сведений.
Впервые
                вместо:
                              — и это будет… —
пели:
          — и это есть
                                 наш последний… —
До рассвета
                      осталось
                                       не больше аршина, —
руки
         лучей
                    с востока взмо́лены.
Товарищ Подвойский
                                     сел в машину,
сказал устало:
                         «Кончено…
                                             в Смольный».
Умолк пулемет.
                           Угодил толко́в.
Умолкнул
                 пуль
                         звенящий улей.
Горели,
              как звёзды,
                                  грани штыков,
бледнели
                 звёзды небес
                                         в карауле.
Дул,
        как всегда,
                           октябрь ветра́ми.
Рельсы
              по мосту вызмеив,
гонку
         свою
                  продолжали трамы
уже —
            при социализме.

Глава 6. Поэма «Хорошо!» В. Маяковского.