Глава XXIV

---

Юдифь с нетерпением ожидала на платформе возвращения Бумпо. Вахта и Гэтти еще спали, а могикан растянулся на полу в ближайшей комнате с карабином около себя и во сне переживал происшедшие события. На краю ковчега горела лампа, употреблявшаяся только в экстренных случаях. По всей ее внешности сразу можно было заключить, что она хранилась когда-то в заветном сундуке.

Завидев лодку, Юдифь перестала ходить по платформе взад и вперед и приготовилась принять молодого охотника. Они вместе привязали лодку и Зверобой заметил с первого взгляда, что молодая девушка имела очень озабоченный вид.

— Вы ведите, Зверобой, — начала Юдифь, — что я зажгла лампу в каюте нашего ковчега. Это мы делаем только в важных случаях, а я думаю, что эта ночь будет иметь важное значение для всей моей жизни. Хотите ли вы итти за мною? Я намерена вам показать некоторые вещи и открыть в то же время свою тайну.

Зверобой несколько изумился, но без отговорок пошел за своей спутницей в каюту ковчега. Возле большого сундука стояли две скамейки, и тут же был приготовлен стол, чтобы складывать на нем вынутые вещи, Все замки были отперты и сняты: оставалось только приподнять тяжелую крышку и начать выкладывать вещи…

— Отчасти я понимаю, что все это значит, — сказал Зверобой. — Но почему же здесь нет вашей сестрицы? После смерти старого Тома Гэтти имеет одинаковое с вами право на все эти редкости…

— Гэтти спит, Зверобой! Все наряды и сокровища не имеют, к счастью, никакой цены в ее глазах. Притом она сама нынче вечером отдала мне в полное распоряжение все, что отыщется в этом сундуке.

— Но с полным ли сознанием бедная Гэтти согласилась на такую уступку? --спросил молодой охотник, обнаруживая здесь, как и везде, свою обычную любовь к справедливости.

— Будьте уверены, Зверобой, что Гэтти не будет обижена ни в чем. Она знает все, что я намерена делать, и понимает побудительную причину моего поступка. Садитесь же и потрудитесь приподнять тяжелую крышку. На этот раз мы осмотрим все, что есть здесь. Очень будет жаль, если мы не найдем объяснения загадочной судьбы Томаса Гуттера и моей матери.

— Почему же, Юдифь, вы называете его Томасом Гуттером, а не отцом? Разве он, как мертвец, потерял право на ваше уважение?

— Давно я догадывалась, Зверобой, что Томас Гуттер не отец мой, хотя я думала, что Гэтти — родная его дочь. Но оказалось, что мы обе родились не от него. Он сам объявил нам об этом перед смертью. Я помнила, что в детстве меня окружали совсем не те предметы, которые видим здесь, на озере. Но эти отдаленные воспоминания мелькают передо мной, как сон, и я ничего не представляю ясно.

Зверобой сел; как желала Юдифь, и они начали вынимать из сундука различные вещи. Прежде, само собой разумеется, попались на глаза уже знакомые предметы, которые поэтому не возбудили особенного любопытства. Юдифь не посмотрела даже на парчевое платье и отложила его в сторону.

— Все это мы видели; — оказала она, — и бесполезно было бы пересматривать в другой раз. Но вот этот сверток, что в ваших руках, Зверобой, еще не был вскрыт и его следует осмотреть внимательно, из него, может-быть, мы узнаем что-нибудь о происхождении моем и бедной Гэтти.

— Да, если бы некоторые свертки могли говорить, мы открыли бы удивительные тайны, — отвечал молодой охотник, развертывая толстый полотняный пакет. — Что это такое? Ведь это, если не ошибаюсь, знамя, хотя и не знаю, какому народу оно может принадлежать.

— Разверните его совсем, Зверобой, — с нетерпением вскричала Юдифь, — надо хорошенько рассмотреть цвета.

— Нельзя не пожалеть о бедном прапорщике, который таскал его на своих плечах во время битвы. Ух, какое огромное знамя! Из него, на мой взгляд, можно бы выкроить целую дюжину обыкновенных королевских знамен. Это, должно-быть, не офицерское, а генеральское знамя.

— Может-быть, это корабельный флаг, Зверобой! Томас Гуттер входил в какие-то сношения с людьми, которых называл буканьерами. Вам не случалось об этом слышать?

— Нет, Юдифь, я совсем не знаю, что это за буканьеры. Молва носилась, говорил Скорый Гэрри, будто старик Том имел когда-то связь с морскими разбойниками. Это, может-быть, клевета, и потому безрассудно, основываясь на ней, обвинять мужа вашей матери.

— Муж моей матери! Да, к несчастью, это, должно-быть, так. Но каким образом женщина с ее характером выбрала себе в мужья такого человека, как Томас Гуттер, этого нельзя объяснить простыми соображениями. Вы никогда не видали моей матери, Зверобой, и не можете понять, какая неизмеримая пропасть лежала между ними.

— Такие вещи, однако, бывают на белом свете, и не редко. Но будем продолжать наши поиски: вот еще какая-то странная четырехугольная пачка.

Развернув грубое полотно, Зверобой нашел под ним небольшую запертую шкатулку прекрасной работы. Не отыскав ключа, он принужден был, с согласия Юдифи, открыть ее железным инструментом. В шкатулке были письма, тетради, лоскутки исписанной бумаги. Юдифь тотчас же набросилась на этот родник секретных сведений с быстротою ястреба, подкарауливавшего свою добычу. Первые письма, которые она пробежала, повидимому, вполне удовлетворили ее, и удовольствие ясно проглянуло во всех чертах ее лица. Эта была переписка умной и нежной матери с отсутствующей дочерью. Ответов самой дочери не было, но они оказались совершенно понятными из ясных намеков матери. Давая благоразумные наставления и советы, она, между прочим, уговаривала дочь не сближаться с одним европейским офицером, который, по ее мнению, не мог иметь честных видов на американку.

В другом пакете хранились любовные записки. Юдифь читала их, и рука ее задрожала, когда в одном из этих писем она открыла поразительное сходство с любовным посланием, адресованным к ней самой. Она склонила голову на грудь и на минуту прекратила чтение.

Все письма были расположены в хронологическом порядке, и, читая одно за другим, можно было узнать подробную историю удовлетворенной, охладевшей и сменившейся отвращением страсти. В одном месте был с точностью обозначен день ее рожденая, и тут оказалось, что имя Юдифи было ей дано по желанию ее отца. Собственные имена были стерты везде, кроме этого места и еще другого, где говорилось о рождении Гэтти, которую сама мать, независимо от воли отца, назвала Эсфирью. Слабоумная дочь родилась в момент полного охлаждения между их матерью и неизвестным им отцом. С этой поры покинутая несчастная мать постоянно оставляла копии со своих собственных писем. Их было очень немного, но они весьма красноречиво изображали ее страдания.

Всех писем в этой пачке было больше сотни; около двадцати она прочла с напряженным вниманием, останавливаясь на каждой фразе. Так прошел целый час.

Оставалось разобрать еще связку писем — корреспонденцию матери двух дочерей с Томасом Гови, который впоследствии принял имя Гуттера. За каждым письмом следовал ответ, и эта переписка, тщательно подобранная, объяснила Юдифи первоначальную связь ее матери с Томасом Гови. Юдифь узнала, что несчастная женщина первая сделала ему предложение соединить свою жизнь с его судьбой. Ответы Гови обличали в нем человека грубого. В последних письмах несчастная женщина склоняла своего мужа удалиться от света, сделавшегося опасным для них обоих.

Из разных бумаг на дне шкатулки прежде всего бросился в глаза старый журнал с прокламацией губернатора, предлагавшего значительную денежную награду за поимку и представление ему в суд известных разбойников, между которыми значилось также и имя Томаса Гови. Ничто, однако, не указывало фамилию матери. Все подписи и числа были вырезаны, и все собственные имена в самом тексте тщательно зачеркнуты. Таким образом Юдифь отказалась от всякой надежды напасть на следы своей фамилии и просила своего товарища окончить поскорее разбор других вещей, оставшихся в этом сундуке.

— Извольте, Юдифь, я согласен, — сказал Зверобой, — но если еще попадутся здесь такие же письма, вам не прочитать их до солнечного восхода. Вы больше двух часов разбирали все эти бумаги.

— Из них, Зверобой, я узнала историю своих родителей. Вы, надеюсь, охотно простите дочь, что она слишком долго занималась подробностями, которые объясняют судьбу ее матери. Очень жалею, что я так долго заставила вас ждать.

— Не беспокойтесь об этом, Юдифь: я привык не спать по ночам. Вы прекрасны, Юдифь, и всякий, конечно, смотрит на вас с удовольствием; но признаюсь, что не слишком приятно видеть, когда вы плачете так долго. Слезы, говорят, не убивают женщин и даже приносят им некоторую пользу, но, во всяком случае, мне гораздо приятнее смотреть на ваши улыбки, чем на слезы.

Юдифь улыбнулась на этот комплимент и попросила своего товарища окончить поскорее разбор вещей.

— Теперь, Зверобой, — сказала Юдифь, — мы можем поговорить, как высвободить вас из плена. Я и Гэтти с удовольствием готовы предложить за вашу свободу все, что только есть в этом сундуке.

— Это очень великодушно с вашей стороны и по-женски. Слыхивал я, что женщина не любит останавливаться на полдороге: если она почувствует к кому-нибудь истинную дружбу, — все вещи для нее нипочем и она готова жертвовать ими в пользу друга. От всего сердца благодарю вас обеих! Но этого, к несчастью, никак не может случиться по двум главным причинам.

— Какие это причины, Зверобой, если я и Гэтти готовы пожертвовать всем нашим имуществом за вашу свободу?

— Прекрасная мысль, Юдифь, нечего сказать: но на этот раз она совсем ни к чему. Минги, вероятно, охотно согласятся принять от вас все, что в этом сундуке, но это предложение ничем не будет вознаграждено с их стороны. Что бы вы сказали, Юдифь, если бы кто-нибудь вздумал объявить, что вот за такую-то цену он отдает этот сундук в полное ваше распоряжение?

— Да он и без того в полном моем распоряжении. Нет надобности покупать за деньги свою собственность.

— Однако, минги думают не так. По их понятиям, все ваше имение принадлежит им и они не захотят купить ключа от этого сундука.

— Понимаю вас, Зверобой. Но это озеро все-таки наше, и мы можем держаться в своем доме до тех пор, пока не прибудет из колонии военный отряд. Если притом вы останетесь с нами, мы будем в состоянии выдержать продолжительную осаду. Неужели вы намерены непременно отдаться в руки этих дикарей?

— Если бы это сказал мне Скорый Гэрри, я бы не был изумлен, так как знаю, что он не способен понимать чувства и мысли честного человека. Но вы, Юдифь, не то, что Генрих Марч, и я прошу сказать мне по совести: неужели вы не перемените обо мне своего мнения, как о честном человеке, если я решусь не сдержать своего слова?

— Ничто на свете не заставит меня переменить о вас мнения и я убеждена, что вы навсегда останетесь самым честным, благородным и правдивым человеком.

— Ну, так и не принуждайте меня забыть обещание, данное гуронам. Отпуск — долг чести как для воина, так и вообще для всех людей, в каком бы положении они ни были. Стыдно мне будет показаться на глаза старику Таменунду и всем моим делаварским друзьям, если я опозорю себя низким вероломством. Надеюсь, Юдифь, вы легко это поймете.

— К несчастью, вы правы, Зверобой, — отвечала печально Юдифь после минутного размышления. — Человек, подобный вам, не может и не должен поступать, как бесчестный эгоист. Воротитесь в ирокезский лагерь: я не стану больше отговаривать вас. Действуя по совести, вы, по крайней мере, не станете думать, что Юдифь… и вот, я не знаю теперь, какую фамилию присоединить к этому имени.

— Отчего же это? Гуттер был ваш отец, и фамилия Гуттера должна остаться за его дочерьми.

— Ни я, ни Гэтти не можем больше, да и не захотим называться девицами Гуттер. Притом его настоящая фамилия не Гуттер.

— Это очень, очень странно, и я никак не могу вас понять. Старый Гуттер — не Гуттер, и его дочери — не его дочери! Что это значит? Кто же был Томас Гуттер, и кто его дочери?

— Разве вы, Зверобой, ничего не слыхали о первоначальной жизни этого человека?

— Слыхал я кое-что, но, признаюсь, Юдифь, никогда не верил молве. Генрих Марч рассказывал мне, что Томас Гуттер провел свою молодость на соленой воде и жил привольно, вероятно, на чужой счет.

— То-есть он говорил вам, что Томас Гуттер был морским разбойником: зачем смягчать выражения, когда разговариваешь с друзьями? Прочтите это письмо и вы увидите, кто был мой мнимый отец. Томас Гови, о котором идет здесь речь, есть тот самый Томас Гуттер, которого вы знали.

Говоря таким образом, Юдифь подала ему газетную статью с губернаторской прокламацией, и при этом глаза ее засверкали необыкновенным блеском.

— Я не умею ни читать, ни писать, — возразил Зверобой, улыбаясь. — Мое воспитание началось и окончилось в лесу: единственною книгою для меня были озера, деревья, гром, бури и ненастья. Только эту книгу, исполненную дивных тайн и глубоких познаний, я и умею читать.

— Извините, Зверобой, я совсем забыла образ вашей жизни и не имела ни малейшего намерения вас обидеть.

— Меня обидеть? Чему же тут обижаться, когда вы просите меня читать, а я не могу читать?

— Хорошо, Зверобой, оставим это. Дело в том, что Томас Гови и Томас Гуттер — одно и то же лицо.

— Ну, так, стало-быть, остается вам принять фамилию вашей матушки.

— Да, но я совсем не знаю, как прозывалась моя мать. В этих бумагах нет никакого следа относительно ее происхождения.

— Это слишком странно. Я, например, человек очень скромный и бедный, но родовое имя осталось за мною. Прозываемся мы Бумпо, и я слыхал, что эта фамилия в свое время была хорошо известна.

— Вы носите почтенное имя, любезный Зверобой. Гэтти и я с величайшей охотой согласились бы променять свою фамилию на фамилию Бумпо.

— Но в таком случае вам или Гэтти пришлось бы унизиться до замужества со мною, — сказал Зверобой, улыбаясь.

Юдифь внутренно обрадовалась, что разговор сам собою затронул тот вопрос, который занимал ее, и она поспешила ответить:

— Я никак не думаю, Зверобой, чтобы Гетти вышла замуж. Если кому-нибудь из нас суждено носить вашу фамилию, так, вероятно, мне.

— Будто бы? В нашей фамилии бывали, говорят, красавицы, и, пожалуй, никто не удивится, если еще присоединится к ним Юдифь Бумпо.

— Не шутите, Зверобой: вы коснулись теперь одного из самых важных вопросов в жизни женщины, и я желала бы поговорить с вами серьезно. Скажите мне чистосердечно: такая женщина, как я, может ли осчастливить мужчину, подобного вам?

— Такая женщина, как вы, Юдифь? Но зачем, в самом деле, шутить такими вещами? Вы прекрасны, умны и отлично образованы. Всякий офицер сочтет за счастье жениться на девушке, подобной вам. Впрочем, что же такое? Вам, разумеется, приятно пошутить над бедным охотником, воспитанным между делаварами.

— Еще раз повторяю вам, что я совсем не намерена шутить, любезный Зверобой! Напротив: за всю свою жизнь я не говорила ничего серьезнее, и мои слова — плод продолжительных размышлений. Может-быть, вам известно, что многие просили моей руки. В продолжение четырех лет почти все холостые охотники, приходившие на это озеро, делали это.

— Знаю я этих людей. Все они думают только о самих себе, не заботясь о других.

— И все они получили от меня один и тот же отказ. Однако, были между ними молодые люди, стоившие некоторого внимания: ваш знакомый Генрих Марч, например.

— Да, его фигура слишком бросается в глаза, и я сначала думал, что вы имеете намерение сделаться его женою; но под конец увидел, что обоим вам было бы слишком тесно в одном и том же доме.

— На этот раз вы совершенно ко мне справедливы. Генрих Марч никогда не мог сделаться моим мужем, хотя бы он был в тысячу раз красивее и храбрее.

— Отчего же, Юдифь? Признаюсь, я желал бы узнать, почему такой мужчина, как Генрих Марч, не может нравиться такой девушке, как вы?

— Извольте, я удовлетворю ваше любопытство. Во-первых, красота мужчины не имеет почти никакого значения в женских глазах, разумеется, если он не совсем урод или калека…

— Едва ли это правда, Юдифь! Чингачгук, например, был любимцем всех делаварок именно за то, что он молодец с ног до головы.

— Искренность, прямодушие и честность, поверьте мне, лучше всяких внешних преимуществ в глазах рассудительной женщины.

— Вы меня чрезвычайно удивляете, Юдифь!

Зверобой был поражен словами молодой девушки. Теперь только в первый раз пришло ему в голову, что Юдифь в самом деле может сделаться неразлучной подругой всей его жизни. Эта перспектива была так заманчива и вместе неожиданна, что он на несколько минут погрузился в глубокое раздумье. Юдифь между тем сидела возле него, наблюдая за всеми изменениями его подвижного и честного лица. Никогда более чарующая мечта не представлялась пылкому воображению молодого охотника, но, привыкнув владеть собою во всех случаях жизни, он скоро пришел в себя и улыбнулся своей слабости. Он опять вернулся к действительности и решил смотреть на вещи с их практической стороны.

— Юдифь, — сказал он, — вы обворожительно прекрасны в этот вечер, и я понимаю отчаяние Гэрри после вашего отказа.

— Неужели вам хотелось бы, Зверобой, чтобы я вышла за такого человека, как этот Генрих Марч?

— Трудновато отвечать на это. Можно, впрочем, поручиться, что многие девушки на вашем месте предпочли бы его всякому другому мужу.

— Только не я. Юдифь ни за какие блага в мире не будет Юдифь Марч. Пусть лучше останется она тем, что есть: без всякого имени.

— Но, по моему мнению, Юдифь Бумпо звучит ничут не лучше Юдифи Марч.

— Ах, Зверобой, до звуков ли тут? Всякий звук приятен, раз он удовлетворяет твоему желанию. Если бы Натти Бумпо назывался Генрих Марч, для меня было бы совершенно все равно, и я любила бы это последнее имя точно так же, как могла бы ненавидеть фамилию Бумпо, если бы ее носил человек с характером Генриха Марча.

— Скажите, пожалуйста, ведь это в самом деле часто бывает. Вот, например, я терпеть не могу змеиную породу, и самое слово змея вызывает у меня отвращение и страх. Однако, когда делавары прозвали Чингачгука Великим Змеем, это имя сделалось чрезвычайно приятным для моего слуха. Да, Юдифь, ваша правда: приятность звука тесно соединена с чувством.

— Согласитесь же и с тем, Зверобой, что для меня прямодушие и честность в мужчине лучше всякой наружной красоты.

— Может-быть. Есть, однако, много людей, для которых внешние формы важнее всего на свете. Я очень рад, что вы смотрите на вещи с другой точки зрения.

— Стало-быть, вас нисколько не удивит и то, что при выборе мужа я исключительно обращаю внимание на его внутренние свойства.

— Прекрасно, но уверены ли вы, что такие же чувства будут у вас при столкновении с действительностью? Представьте, что в настоящую минуту стоят перед вами два человеке: один из них молодой и прекрасный, в полном расцвете мужественной красоты; другой — с загорелым лицом, узким лбом, тусклыми глазами, черными мозолистыми руками и в грубой одежде из звериной кожи. Если тот и другой сделают вам предложение, кого вы предпочтете?

— Разумеется, последнего, если при этих наружных недостатках будет в нем прекрасная душа.

— Это делает вам честь, Юдифь! Зато грубый и неотесанный мужчина будет глуп, если позволит себе мечтать о девушке, подобной вам. Могу вас уверить, что я, по крайней мере, не способен на такую дерзость.

— Кто же вам сказал, Зверобой, что вы неотесанны и грубы? Человек, изучивший книгу природы с таким усердием, как вы, вполне образован в глазах мыслящей женщины, способной отличить истинное просвещение во всех его формах. И, будьте уверены, такая женщина будет предана вам на всю свою жизнь.

— Вы, Юдифь, гораздо выше меня во всех отношениях. Неравенство в браке так же, как в дружбе, никогда не поведет к добру. Впрочем, я говорю об этом, как о несбыточной мечта, и совершенно убежден, что девушка с вашими достоинствами не унизится до брака с невеждою, подобным мне.

Юдифь устремила на него свои большие голубые глаза, как-будто желая прочесть затаенную мысль в глубине его души. Вскоре, однако, она убедилась, что он совсем не понимал настоящей сущности дела, и весь этот разговор о браке считал обыкновенным спором, не направленным к определенной цели. В эту критическую минуту с быстротою молнии возник в ее изобретательной голове смелый и совершенно новый план, обещавший, по ее мнению, блестящие результаты. Он заставил ее отложить этот разговор до другого, удобнейшего времени. Чтобы не слишком резко прервать начатую беседу, она поспешила ответить на последнее замечание Зверобоя.

— Вы слишком добры, дорогой друг, находя во мне небывалые достоинства.

— Не лучше ли нам прекратить этот разговор на эту ночь? — сказал Зверобой, взяв ее за руку. — Вы слишком взволнованы, и покой для вас необходим. Усните, и завтра поутру, я надеюсь, вас не будут тревожить мрачные мысли. Все, что сказано теперь между нами, останется вечною тайною для всех, даже для Чингачгука, от которого до сих пор я ничего не скрывал. Вы молоды и еще можете надеяться на лучшее будущее. С вашим проницательным и быстрым умом не мудрено выпутаться из всяких затруднений. При такой блестящей красоте, как ваша, девушка не имеет основательных причин жаловаться на свою судьбу. Не мешает отдохнуть и мне для возобновления сил на завтрашний день, может-быть, последний в моей жизни.

Говоря это, Зверобой встал со своего места, и Юдифь последовала его примеру. Когда сундук бы заперт, они расстались молча, пожав на прощанье друг другу руку. Юдифь пошла в свою комнату, а молодой охотник, накрывшись одеялом, лег на полу каюты, где и заснул минут через пять. Но Юдифь не спала долго. Она не знала, радоваться ей или печалиться, что разговор не достиг определенной цели. С одной стороны. ее женская деликатность была пощажена; с другой — исполнение ее заветной надежды было отложено опять на неопределенное время, и будущность представлялась ей в мрачном свете. Наконец сон невольно сомкнул ее усталые веки, радостные сновидения успокоили ее.

---

Глава 24. «Зверобой» Ф. Купер

« Глава 23

Глава 25 »