4. О том, что такое слово

¹

Пушкин, когда прочитал следующие стихи из оды Державина к Храповицкому:

За слова меня пусть гложет,
За дела сатирик чтит,² —

сказал так: «Державин не совсем прав: слова поэта суть уже его дела». Пушкин прав. Поэт на поприще слова должен быть так же безукоризнен, как и всякий другой на своем поприще. Если писатель станет оправдываться какими-нибудь обстоятельствами, бывшими причиной неискренности, или необдуманности, или поспешной торопливости его слова, тогда и всякий несправедливый судья может оправдаться в том, что брал взятки и торговал правосудием, складывая вину на свои тесные обстоятельства, на жену, на большое семейство, словом — мало ли на что можно сослаться. У человека вдруг явятся тесные обстоятельства. Потомству нет дела до того, кто был виной³, что писатель сказал глупость или нелепость, или же выразился вообще необдуманно и незрело. Оно не станет разбирать, кто толкал его под руку: близорукий ли приятель, подстрекавший его на рановременную деятельность, журналист ли, хлопотавший только о выгоде своего журнала. Потомство не примет в уважение ни кумовство, ни журналистов, ни собственную его бедность и затруднительное положение. Оно сделает упрек ему, а не им. Зачем ты не устоял противу всего этого? Ведь ты же почувствовал сам честность званья своего; ведь ты же умел предпочесть его другим, выгоднейшим должностям и сделал это не вследствие какой-нибудь фантазии, но потому, что в себе услышал на то призванье Божие, ведь ты же получил в добавку к тому ум, который видел подальше, пошире и поглубже дела, нежели те, которые тебя подталкивали. Зачем же ты был ребенком, а не мужем, получа все, что нужно для мужа? Словом, еще какой-нибудь обыкновенный писатель мог бы оправдываться обстоятельствами, но не Державин. Он слишком повредил себе тем, что не сжег, по крайней мере, целой половины од своих. Эта половина од представляет явленье поразительное: никто еще доселе так не посмеялся над самим собой, над святыней своих лучших верований и чувств, как это сделал Державин в этой несчастной половине своих од. Точно как бы он силился здесь намалевать карикатуру на самого себя: все, что в других местах у него так прекрасно, так свободно, так проникнуто внутреннею силою душевного огня, здесь холодно, бездушно и принужденно; а что хуже всего — здесь повторены те же самые обороты, выражения и даже целиком фразы, которые имеют такую орлиную замашку в его одушевленных одах и которые тут просто смешны и походят на то, как бы карлик надел панцирь великана, да еще и не так, как следует. Сколько людей теперь произносит сужденье о Державине, основываясь на его пошлых одах. Сколько усумнилось в искренности его чувств потому только, что нашли их во многих местах выраженными слабо и бездушно; какие двусмысленные толки составились о самом его характере, душевном благородстве и даже неподкупности того самого правосудья, за которое он стоял. И все потому, что не сожжено то, что должно быть предано огню. Приятель наш П…н имеет обыкновение, отрывши, какие ни попало, строки известного писателя, тот же час их тиснуть в свой журнал, не взвесив хорошенько, к чести ли оно или к бесчестью его. Он скрепляет это дело известной оговоркой журналистов: «Надеемся, что читатели и потомство останутся благодарны за сообщение сих драгоценных строк; в великом человеке все достойно любопытства»⁴, — и тому подобное. Все это пустяки. Какой-нибудь мелкий читатель останется благодарен; но потомство плюнет на эти драгоценные строки, если в них бездушно повторено то, что уже известно, и если не дышит от них святыня того, что должно быть свято. Чем истины выше, тем нужно быть осторожнее с ними; иначе они вдруг обратятся в общие места, а общим местам уже не верят. Не столько зла произвели сами безбожники, сколько произвели зла лицемерные или даже просто неприготовленные проповедатели Бога, дерзавшие произносить имя Его неосвященными устами. Обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю в те поры, когда он находится под влиянием страстных увлечений, досады, или гнева, или какого-нибудь личного нерасположения к кому бы то ни было, словом — в те поры, когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желанием добра можно произвести зло. Тот же наш приятель П…н тому порука: он торопился всю свою жизнь, спеша делиться всем с своими читателями, сообщать им все, чего он набирался сам, не разбирая, созрела ли мысль в его собственной голове таким образом, дабы стать близкой и доступной всем, словом — выказывал перед читателем себя всего во всем своем неряшестве. И что ж? Заметили ли читатели те благородные и прекрасные порывы, которые у него сверкали весьма часто? приняли ли от него то, чем он хотел с ними поделиться? Нет, они заметили в нем одно только неряшество и неопрятность, которые прежде всего замечает человек, и ничего от него не приняли. Тридцать лет работал и хлопотал, как муравей, этот человек, торопясь всю жизнь свою передать поскорей в руки всем все, что ни находил на пользу просвещенья и образованья русского… И ни один человек не сказал ему спасибо; ни одного признательного юноши я не встретил, который бы сказал, что он обязан ему каким-нибудь новым светом или прекрасным стремленьем к добру, которое бы внушило его слово. Напротив, я должен был даже спорить и стоять за чистоту самих намерений и за искренность слов его перед такими людьми, которые, кажется, могли бы понять его. Мне было трудно даже убедить кого-либо, потому что он сумел так замаскировать себя перед всеми, что решительно нет возможности показать его в том виде, каков он действительно есть. Заговорит ли он о патриотизме, он заговорит о нем так, что патриотизм его кажется подкупной; о любви к царю, которую питает он искренно и свято в душе своей, изъяснится он так, что это походит на одно раболепство и какое-то корыстное угождение. Его искренний, непритворный гнев противу всякого направления, вредного России, выразится у него так, как бы он подавал донос на каких-то некоторых, ему одному известных людей. Словом, на всяком шагу он сам свой клеветник. Опасно шутить писателю со словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!⁵ Если это следует применить ко всем нам без изъятия, то во сколько крат более оно должно быть применено к тем, у которых поприще — слово и которым определено говорить о прекрасном и возвышенном. Беда, если о предметах святых и возвышенных станет раздаваться гнилое слово; пусть уже лучше раздается гнилое слово о гнилых предметах. Все великие воспитатели людей налагали долгое молчание именно на тех, которые владели даром слова, именно в те поры и в то время, когда больше всего хотелось им пощеголять словом и рвалась душа сказать даже много полезного людям. Они слышали, как можно опозорить то, что стремишься возвысить, и как на всяком шагу язык наш есть наш предатель. «Наложи дверь и замки на уста твои,⁶ — говорит Иисус Сирах, — растопи золото и серебро, какое имеешь, дабы сделать из них весы, которые взвешивали бы твое слово, и выковать надежную узду, которая бы держала твои уста».

1844

¹ Адресат письма неизвестен. Настоящая глава перекликается с выдержкой из толкования св. Иоанна Златоуста на 140-й Псалом, содержащейся в гоголевском сборнике выписок из творений святых отцов и учителей Православной Церкви, составленном не позднее марта 1844 г. Приводим эту выдержку, названную Гоголем «О слове», целиком.

«Язык есть такой член, которым мы беседуем с Богом, чрез который возносим Ему хвалу. Такое блюдение имеет Иов, посему и не произнес ни одного непристойного слова, напротив, большею частию молчал; когда же и надлежало ему говорить с женою, то произнес слова, исполненные любомудрия. Ибо должно говорить тогда только, когда разговор полезнее молчания. Потому и Христос сказал: всяко слово праздное еже рекут человецы, воздадят о нем слово. И Павел: слово гнило да не исходит из уст ваших. А как можно содержать эту дверь в безопасности и иметь над нею точное наблюдение, об этом вот что говорит (Сирах): вся повесть твоя в закон Вышняго. Ибо если та приучишь себя ничего не говорить лишнего, напротив, непрестанно будешь беседою о Божественном писании ограждать и мысль, и уста свои, то стража твоя будет тверже адаманта.

И ты, когда увидишь, что кто-либо нуждается в душевном или телесном врачевании, не говори себе: почему такой-то и такой-то не излечил его? но сам избавь больного от недуга и не требуй от всех отчета в их небрежении о нем. Ведь если ты заметишь, что лежит золотая монета, то не говоришь, зачем такой-то и такой-то не поднял ее, но спешишь схватить ее прежде всех. Так рассуждай и о падших братиях и заботливость о них считай за находку сокровища. Ибо если ты прольешь на него, как масло, слово учения, если обвяжешь его кротостию, если уврачуешь терпением, то он обогатит тебя более, нежели какое-либо сокровище. Аще изведеши честное от недостойного, яко уста моя будеши, говорит Господь (Иер 13, 19)» (ОР ЦНБ АН Украины. Ф Гог. 78 С. 45)

«Приятель наш П.....Н» — Михаил Петрович Погодин (1800—1875), известный историк, писатель и журналист, который своим бестактным поведением по отношению к Гоголю не однажды доставлял ему огорчения (см. напр., коммент. к с 43) Характерна дарственная надпись Гоголя на Экземпляре «Выбранных Мест…»:

«Неопрятному и растрепанному душой Погодину, ничего не помнящему, наносящему на всяком шагу оскорбления другим и того не видящему, Фоме Неверному, близоруким и грубым аршином меряющему людей, дарит сию книгу, в вечное напоминание грехов его, человек, также грешный, как и он, и во многом еще неопрятнейший его самого». Этот автограф Погодин вклеил в свой дневник за 1847 г. (ныне хранится в Отделе рукописей бывшей Румянцевской библиотеки). В первом издании книги несколько резких строк о Погодине были исключены цензурой. Многие друзья Гоголя, в том числе С. Т Аксаков и С П Шевырев, были возмущены выпадами Гоголя. Шевырев отказался заниматься вторым изданием «Выбранных мест…», требуя исключения из них всего, что компрометирует Погодина. В ответ на это Гоголь решил поместить в новом издании книги статью под названием «О достоинстве сочинений и литературных трудов Погодина». Замысел этот остался неосуществленным.

² Из стихотворения Г. Р. Державина «Храповицкому» (1797).

³ Здесь Гоголь исповедует и собственный грех. 6 февраля 1842 г. он писал П. А. Плетневу об издании первого тома «Мертвых душ»: «…что ж делать: у меня больше никаких не оставалось средств». Ссылка на «обстоятельства, важные для одного только Автора» предваряла и первую поэму Гоголя «Ганц Кюхельгартен». Также, издавая «Арабески», Гоголь признавался: «Недосуг и обстоятельства <…> не позволяли мне пересматривать спокойно и внимательно свои рукописи…» Обобщая все это, Гоголь питал между 1 и 14 декабря н. ст. 1844 г. П. А. Плетневу: «Крутые обстоятельства заставили меня прежде времени выдать некоторые сочинения, на которых я не имел времени даже взглянуть моими тогдашними глазами, не только теперешними, и в каком ярком виде я показал всем и свое невежество и неряшество и своими же словами опозорил то, что хотел возвысить».

⁴ Вероятно, Гоголь оспаривает здесь суждение А. С. Пушкина из статьи «Вольтер» (Современник. 1836. Кн. 3): «Всякая строчка великого писателя становится драгоценной для потомства. Мы с любопытством рассматриваем автографы, хотя бы они были не что иное, как отрывок из расходной тетради или записка к портному об отсрочке платежа. Нас невольно поражает мысль, что рука, начертавшая эти смиренные цифры, эти незначащие слова, тем же самым почерком и, может быть, тем же самым пером написала и великие творения, предмет наших изучении и восторгов».

⁵ Послание апостола Павла к Ефесянам (гл. 4, ст. 29).

⁶ Гоголь цитирует Книгу Премудрости Иисуса сына Сирахова (гл. 28, ст. 28—29). В традиции Восточной Церкви (в отличие от Западной) эта книга считается неканонической и, следовательно, не обладающей качеством боговдохновенности, хотя издревле рассматривалась как глубоко поучительная для тех, кто искал уроков мудрости и благочестия, особенно для вступающих в Церковь. Святые отцы нередко пользовались этой книгой в своих писаниях Синодальный перевод данного места выглядит так: «Свяжи серебро твое и золото, и для слов твоих сделай вес и меру, и для уст твоих — дверь и запор». Каким переводом пользовался Гоголь — неизвестно. Возможно, что это его собственный перевод.

Глава 4. О том, что такое слово
«Выбранные места из переписки с друзьями» Николай Гоголь