10. О лиризме наших поэтов

---

(Письмо к В. А. Ж.......му) ¹

Поведем речь о статье, над которою произнесен смертный приговор, то есть о статье под названием: «О лиризме наших поэтов». Прежде всего благодарность за смертный приговор! Вот уже во второй раз я спасен тобою, о мой истинный наставник и учитель! Прошлый год твоя же рука остановила меня, когда я уже было хотел послать Плетневу в «Современник» мои сказания о русских поэтах²; теперь ты вновь предал уничтожению новый плод моего неразумия. Только один ты меня еще останавливаешь, тогда как все другие торопят неизвестно зачем. Сколько глупостей успел бы я уже наделать, если бы только послушался других моих приятелей! Итак, вот тебе прежде всего моя благодарственная песнь! А затем обратимся к самой статье. Мне стыдно, когда помыслю, как до сих пор еще я глуп и как не умею заговорить ни о чем, что поумнее. Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенно становится все у меня напыщенно, темно и невразумительно. Мою же собственную мысль, которую не только вижу умом, но даже чую сердцем, не в силах передать. Слышит душа многое, а пересказать или написать ничего не умею. Основание статьи моей справедливо, а между тем объяснился я так, что всяким выражением вызвал на противоречие. Вновь повторяю то же самое: в лиризме наших поэтов есть что-то такое, чего нет у поэтов других наций, именно — что-то близкое к библейскому, — то высшее состояние лиризма, которое чуждо движений страстных и есть твердый возлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости³. Не говоря уже о Ломоносове и Державине, даже у Пушкина слышится этот строгий лиризм повсюду, где ни коснется он высоких предметов. Вспомни только стихотворенья его: к пастырю Церкви⁴, «Пророк» и, наконец, этот таинственный побег из города⁵, напечатанный уже после его смерти. Перебери стихи Языкова и увидишь, что он всякий раз становится как-то неизмеримо выше и страстей, и самого себя, когда прикоснется к чему-нибудь высшему. Приведу одно из его даже молодых стихотворений, под названием «Гений»; оно же не длинно:

Когда, гремя и пламенея, Пророк на небо улетал, Огонь могучий проникал Живую душу Елисея6. Святыми чувствами полна, Мужала, крепла, возвышалась, И вдохновеньем озарялась, И Бога слышала она. Так гений радостно трепещет, Свое величье познает, Когда пред ним гремит и блещет Иного гения полет. Его воскреснувшая сила Мгновенно зреет для чудес, И миру новые светила — Дела избранника небес.

Какой свет и какая строгость величия! Я изъяснял это тем, что наши поэты видели всякий высокий предмет в его законном соприкосновенье с верховным источником лиризма — Богом, одни сознательно, другие бессознательно, потому что русская душа вследствие своей русской природы уже слышит это как-то сама собой, неизвестно почему. Я сказал, что два предмета вызывали у наших поэтов этот лиризм, близкий к библейскому. Первый из них — Россия. При одном этом имени как-то вдруг просветляется взгляд у нашего поэта, раздвигается дальше его кругозор, все становится у него шире, и он сам как бы облекается величием, становясь превыше обыкновенного человека. Это что-то более, нежели обыкновенная любовь к отечеству. Любовь к отечеству отозвалась бы приторным хвастаньем. Доказательством тому наши так называемые квасные патриоты: после их похвал, впрочем довольно чистосердечных, только плюнешь на Россию. Между тем заговорит Державин о России — слышишь в себе неестественную силу и как бы сам дышишь величием России. Одна простая любовь к отечеству не дала бы сил не только Державину, но даже и Языкову выражаться так широко и торжественно всякий раз, где ни коснется он России. Например, хоть бы в стихах, где он изображает, как наступил было на нее Баторий⁷:

…Повелительный Стефан8 В один могущественный стан Уже сбирал толпы густые — Да ниспровергнет псковитян, Да уничтожится Россия! Но ты, к отечеству любовь, Ты, чем гордились наши деды, Ты ополчилась. Кровь за кровь — И он не праздновал победы!

Эта богатырски трезвая сила, которая временами даже соединяется с каким-то невольным пророчеством о России, рождается от невольного прикосновения мысли к верховному Промыслу, который так явно слышен в судьбе нашего отечества. Сверх любви участвует здесь сокровенный ужас при виде тех событий, которым повелел Бог совершиться в земле, назначенной быть нашим отечеством, прозрение прекрасного нового здания, которое покамест не для всех видимо зиждется и которое может слышать всеслышащим ухом поэзии поэт или же такой духовидец, который уже может в зерне прозревать его плод. Теперь начинают это слышать понемногу и другие люди, но выражаются так неясно, что слова их похожи на безумие. Тебе напрасно кажется, что нынешняя молодежь, бредя славянскими началами и пророча о будущем России, следует какому-то модному поветрию. Они не умеют вынашивать в голове мыслей, торопятся их объявлять миру, не замечая того, что их мысли еще глупые ребенки, вот и все. И в еврейском народе четыреста пророков пророчествовали вдруг: из них один только бывал избранник Божий, которого сказанья вносились в святую книгу еврейского народа; все же прочие, вероятно, наговаривали много лишнего, но тем не менее они слышали неясно и темно то же самое, что избранники умели сказать здраво и ясно; иначе народ побил бы их камнями. Зачем же ни Франция, ни Англия, ни Германия не заражены этим поветрием и не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? — Затем, что сильнее других слышит Божью руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия. Оттого и звуки становятся библейскими у наших поэтов. И этого не может быть у поэтов, других наций, как бы ни сильно они любили свою отчизну и как бы ни жарко умели выражать такую любовь свою. И в этом не спорь со мною, прекрасный друг мой!

Но перейдем к другому предмету, где также слышится у наших поэтов тот высокий лиризм, о котором идет речь, то есть — любви к царю. От множества гимнов и од царям поэзия наша, уже со времен Ломоносова и Державина, получила какое-то величественно-царственное выражение. Что их чувства искренни — об этом нечего и говорить. Только тот, кто наделен мелочным остроумием, способным на одни мгновенные, легкие соображенья, увидит здесь лесть и желанье получить что-нибудь, и такое соображенье оснует на каких-нибудь ничтожных и плохих одах тех же поэтов. Но тот, кто более нежели остроумен, кто мудр, тот остановится перед теми одами Державина, где он очертывает властелину широкий круг его благотворных действий, где сам, со слезою на глазах, говорит ему о тех слезах, которые готовы заструиться из глаз, не только русских, но даже бесчувственных дикарей, обитающих на концах его империи, от одного только прикосновенья той милости и той любви, какую может показать народу одна полномощная власть. Тут многое так сказано сильно, что если бы даже и нашелся такой государь, который позабыл бы на время долг свой, то, прочитавши сии строки, вспомнит он вновь его и умилится сам перед святостью званья своего. Только холодные сердцем попрекнут Державина за излишние похвалы Екатерине; но кто сердцем не камень, тот не прочтет без умиленья тех замечательные строф, где говорит, что если и перейдет его мраморный истукан в потомство, так это потому только,

Что пел я россов ту царицу,9 Какой другой нам не найти Ни здесь, ни впредь в пространном мире: Хвались, хвались моя тем лира!

Не прочтет он также без непритворного душевного волненья сих уже почти предсмертных стихов:

Холодна старость дух, у лиры глас отъемлет:10 Екатерины муза дремлет. …Петь Уж не могу. Другим певцам греметь Мои оставлю ветхи струны. Да черплют вновь из них перуны Тех чистых пламенных огней, Как пел я трех царей.

Старик у дверей гроба не будет лгать. При жизни своей носил он, как святыню, эту любовь, унес и за гроб ее, как святыню. Но не об этом речь. Откуда взялась эта любовь? — вот вопрос. Что весь народ слышит ее каким-то сердечным чутьем, а потому и поэт, как чистейшее отражение того же народа, должен был ее услышать в высшей степени — это объяснит только одну половину дела. Полный и совершенный поэт ничему не предается безотчетливо, не проверив его мудростию полного своего разума. Имея ухо слышать вперед, заключа в себе стремленье воссоздавать в полноте ту же вещь, которую другие видят отрывочно, с одной или двух сторон, а не со всех четырех, он не мог не прозревать развития полнейшего этой власти. Как умно определял Пушкин значение полномощного монарха и как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! «Зачем нужно, — говорил он, — чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона?¹¹ Затем, что закон — дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполненьем закона не далеко уйдешь; нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти. Государство без полномощного монарха — автомат: много-много, если оно достигнет того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что такое Соединенные Штаты? Мертвечина; человек в них выветрился до того, что и выеденного яйца не стоит. Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движеньем палочки всему подавал знак, никуды не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабан или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, «верховодец верховного согласья!» Как метко выражался Пушкин! Как понимал он значенье великих истин! Это внутреннее существо¹² — силу самодержавного монарха он даже отчасти выразил в одном своем стихотворении, которое между прочим ты сам напечатал в посмертном собранье его сочинений, выправил даже в нем стих, а смысла не угадал. Тайну его теперь открою. Я говорю об оде императору Николаю, появившейся в печати под скромным именем: «К Н***»¹³. Вот ее происхожденье. Был вечер в Аничковом дворце, один из тех вечеров, к которым, как известно, приглашались одни избранные из нашего общества. Между ними был тогда и Пушкин. Все в залах уже собралося; но государь долго не выходил. Отдалившись от всех в другую половину дворца и воспользовавшись первой досужей от дел минутой, он развернул «Илиаду» и увлекся нечувствительно ее чтеньем во все то время, когда в залах давно уже гремела музыка и кипели танцы. Сошел он на бал уже несколько поздно, принеся на лице своем следы иных впечатлений. Сближенье этих двух противуположностей скользнуло незамеченным для всех, но в душе Пушкина оно оставило сильное впечатленье, и плодом его была следующая величественная ода, которую повторю здесь всю, она же вся в одной строфе:

С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали. И светел ты сошел с таинственных вершин И вынес нам свои скрыжали. И что ж? Ты нас обрел в пустыне под шатром, В безумстве суетного пира, Поющих буйну песнь и скачущих кругом От нас созданного кумира. Смутились мы, твоих чуждаяся лучей, В порыве гнева и печали Ты проклял нас, бессмысленных детей, Разбив листы своей скрыжали. Нет, ты не проклял нас. Ты любишь с высоты Сходить под тень долины малой, Ты любишь гром небес, и также внемлешь ты Журчанью пчел над розой алой.

---

¹ Обращено к Василию Андреевичу Жуковскому (1783—1852). Это второй вариант письма, что явствует из начальных строк статьи (первый был написан в 1845 г.). Посылая П. А. Плетневу 16 октября н. ст. 1846 г. заключительную тетрадь «Выбранных мест…», Гоголь писал, имея в виду настоящую главу: «Нужно выбросить все то место, где говорится о значении власти монарха, в каком оно должно явиться в мире. Это не будет понято и примется в другом смысле. К тому же сказано несколько нелепо, о нем после когда-нибудь можно составить умную статью. Теперь выбросить нужно ее непременно, хотя бы статья была и напечатана, и на место ее вставить то, что написано на последней странице тетради». Плетнев выполнил просьбу Гоголя.

Многие современники усмотрели в статье искательство перед царем. В записной книжке Гоголя 1845—1846 гг. содержится набросок, помогающий уяснить его представления о назначении монарха: «Соединяя в лице <своем> званье верховного хранителя и блюстителя Церкви, из которой исходит свет просвещения и которая неумолкаемо молится о свете просвещения, государь у нас <нрзб.> стремится к свету. И если только он вполне христианин, если первый выполнит долг свой в том духе, какой повелевает ему Церковь, и как строгий христианин будет взыскательнее всех к самому себе, ничего не может произвести он худого, ибо Сам Дух Божий двинет его повеленьями».

Цитаты в настоящей статье не всегда точны, так как приводятся Гоголем большей частью по памяти.

² Речь идет, по-видимому, о первоначальной редакции статьи «В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность».

³ Здесь, как и в главе XXXI — В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность, — слышны отзвуки древнего учения исихастов («безмолвников»), известного также под именем «трезвения» или «умного делания». Оно восходит к истокам монашества, ко временам св. отцов Антония Великого, Макария Великого, Иоанна Лествичника и др. В позднейшие века учителями «умного делания» были преподобный Григорий Синаит (умер в 1346 г.), Солунский архиепископ св. Григорий Палама (1296—1359) и др. подвижники Восточной Церкви, а затем преподобные отцы Нил Сорский (ок. 1433—1508) и Паисий Величковский (1722—1794). Эта традиция получила развитие у старцев Оптиной Пустыни. Подробнее см. об этом: Концевич И. М. Стяжание Духа Святаго в путях Древней Руси. Париж, 1952.

⁴ Имеется в виду стихотворение А. С. Пушкина «В часы забав иль праздной скуки…» (1830). История его создания такова. В 1828 г. Пушкин написал стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…». Митрополит Московский Филарет (в мире Василий Михайлович Дроздов; 1782—1867) ответил Пушкину стихотворным посланием «Не напрасно, не случайно…», которое распространялось в списках. Впервые опубликовано С. А. Бурачком в его статье «Видение в царстве духов» без указания на авторство преосвященного Филарета (Маяк. 1840. Ч. 10):

Не напрасно, не случайно Жизнь от Господа дана! Не без цели Его тайной На тоску осуждена! Сам я своенравной властью Зло из бездн земных воззвал; Сам наполнил душу страстью, Ум сомненьем взволновал. Вспомнись мне, забытый мною! Просияй средь смутных дум — И созиждется Тобою Сердце чисто, светлый ум!

Пушкин ответил на это стихотворением «В часы забав иль праздной скуки…» (напечатано в «Литературной газете» 25 февраля 1830 г.).

В марте 1845 г. Гоголь, живший во Франкфурте, обращается к своему парижскому знакомому Ф. Н. Беляеву с просьбой, чтобы отец Димитрий Вершинский, настоятель русской посольской церкви в Париже, списал для него «стихи Филарета в ответ Пушкину». Беляев через графа А. П. Толстого переслал стихотворение Гоголю.

⁵ Стихотворение А. С. Пушкина «Странник» (1835; впервые опубликовано в т. 9 посмертного собрания сочинений Пушкина в 1841 г. под заглавием «Отрывок»). Есть свидетельство П. И. Бартенева, касающееся этого стихотворения: «Припомним также загадочное стихотворение «Отрывок», которое Гоголь в статье о лиризме наших поэтов назвал таинственным побегом из города. По словам Гоголя, которые удалось узнать мне частным образом, Пушкин за год до смерти действительно хотел бежать из Петербурга в деревню; но жена не пустила…» (цит. по: 3айцев А. Д. Петр Иванович Бартенев. М., 1989. С. 78). Это свидетельство подтверждается записью в дневнике Екатерины Александровны Хитрово, передавшей слова Гоголя о Пушкине: «Он хотел оставить Петербург и уехать в деревню; жена и родные уговорили остаться» (Гоголь в Одессе. 1850-1851 ; / Русский архив. 1902. № 3. С. 554).

⁶ Ветхозаветный пророк из Третьей и Четвертой книг Царств.

⁷ Стефан Баторий (1533—1586) — польский король, в 1581—1582 гг. осаждал Псков.

⁸ Из стихотворения Н. М. Языкова «Тригорское» (1826).

⁹ Из стихотворения Г. Р. Державина «Мой истукан» (1794).

¹⁰ Из стихотворения Г. Р. Державина «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из отечества» (1812).

¹¹ Здесь и далее Гоголь, по-видимому, передает слова А. С. Пушкина, сказанные в личной беседе. Приводимое высказывание Пушкина о Соединенных Штатах подтверждается в мемуарах В. И. Анненковой: «Разговор был всеобщим, говорили об Америке. И Пушкин сказал: «Мне мешает восхищаться этой страной, которой теперь принято очаровываться, то, что там слишком забывают, что человек жив не единым хлебом» (цит. по: Андроников Ираклий. Лермонтов: Исследования и находки. М., 1964. С. 175).

Слова Пушкина о «высшей милости, умягчающей закон», по наблюдению М. Новиковой, прямо перекликаются с финалом первоначальной редакции «Повести о капитане Копейкине» в «Мертвых душах». Копейкин после разбойничьих похождений бежит в Соединенные Штаты а пишет оттуда государю письмо с объяснением мотивов своих поступков, — царь прощает его и повелевает учредить комитет по обеспечению раненых воинов.

¹² Отрывок от Это внутреннее существо до личность императора Николая — в первом издании был исключен цензурой. (Впервые опубликован П. И. Бартеневым в «Русском архиве» за 1866 г.) К словам «уподобить его» была сделана сноска: «В стихотворении, начинающемся:

С Гомером долго ты беседовал один, Тебя мы долго ожидали — и проч.».

¹³ Гоголь имеет в виду стихотворение А. С. Пушкина «К Н***» (1832), опубликованное в томе 9 посмертного Собрания сочинений поэта (1841). Современники считали адресатом стихотворения Н. И. Гнедича. Так, В. Г. Белинский в пятой статье пушкинского цикла упоминает его под заглавием «К Гнедичу» (Отечественные записки. 1844. № 2). В советском литературоведении также утвердилось мнение, что это стихотворение обращено к Н. И. Гнедичу, как к переводчику «Илиады» (историю вопроса см.: Мейлах Б. С. «С Гомером долго ты беседовал один.. // Стихотворения Пушкина 1820—1830-х годов. Л., 1974). Однако обращенность данного стихотворения к Гнедичу проблематична. Вопрос требует дальнейшего изучения. Спор по этому поводу был начат С. П. Шевыревым, который писал Гоголю 30 января 1847 г.: «Как мог ты сделать ошибку, нашел в послании Пушкина к Гнедичу совершенно иной смысл, смысл неприличный даже? Не знаю, как Плетнев не поправил тебя Послание адресовано к Гнедичу: как же бы Пушкин мог сказать кому другому «ты проклял нас»?» (Переписка Н. В. Гоголя. Т. 2. С. 345). С. П. Шевырев цитирует стихи Пушкина по первой публикации. Ни он, ни Гоголь не видели автографа стихотворения, — а в нем указанная строка читается: «Ты проклял ли, пророк, бессмысленных детей…» Аргумент Шевырева, таким образом, оказывается несостоятельным. В ответ Гоголь посылает ему исключенный цензурой отрывок статьи и в приписке сообщает: «Слух о том, что это стихотворение Гнедичу, распустил я. С моих слов повторили это «Отечественные записки» (Миллер О. <1>. Неизданные письма Гоголя // Русская старина. 1875. № 12.,С. 661).

---

Глава 10. О лиризме наших поэтов
«Выбранные места из переписки с друзьями» Николай Гоголь

«  9. О том же

Глава 10. О лиризме наших поэтов (продолжение)  »