стр. 2

---

Я вскочил на лошадь и дал ей шпоры. Я обещал себе на возвратном пути из Ясс завернуть в эту деревню, и эта надежда, хотя и отдаленная, мало-помалу развеяла мои грустные мысли. Я уже с удовольствием думал о своем возвращении, и разыгравшееся воображение заранее рисовало мне сладостные подробности, как вдруг неожи­данное движение моей лошади чуть не выбило меня из седла. Конь стал, вытянул передние ноги и фыркнул, как бы чуя близкую опасность. Я внимательно огляделся во все стороны и увидел шагах в ста от нас волка, рывшегося в земле. Заметив нас, он бросился бежать. Я вонзил шпо­ры в бока моего скакуна и заставил его двинуться с ме­ста. Я увидал тогда на том месте, где рылся волк, свежевырытую яму. Кроме того, мне показалось, что там на несколько вершков над землей торчал кол. Впрочем, я этого за верное не утверждаю, так как очень быстро про­ехал мимо этого места.

Здесь маркиз остановился и взял щепотку табаку.

— Как, и все? — спросили дамы.

— Увы, не все! отвечал д'Юрфе. — То, что̀ мне теперь при­дется вам рассказывать, мне очень тяжело вспоминать, и я дорого бы дал, чтоб освободить себя от этого воспоминания. Дела, по которым я прибыл в Яссы, задержали меня там долее, нежели я предполагал. Для приведения их к концу требовалось полгода. Как вам сказать? Печальная истина, но, тем не менее, все-таки истина, что на свете нет прочных чувств. Успех моих переговоров, одобре­ния, получаемые мной от Версальского кабинета, словом, политика, эта противная политика, наделавшая нам столько хлопот, и за это последнее время не преминула ослабить в моем сердце воспоминания о Зденке. К тому же, прибавьте, что супруга господаря Молдавского, красавица и в совершенстве владевшая нашим языком, стала, видимо, отличать меня из среды других молодых иностранцев, находившихся в то время в Яссах. Воспитанный в прави­лах французской любезности, с галльской кровью в жи­лах, я не мог, конечно, отвечать неблагодарностью на лест­ные для меня знаки внимания красавицы, и в видах инте­ресов Франции, которой имел честь быть представителем при ее супруге, постарался усердно доказать, насколько по­читал приятнейшим для себя долгом повиноваться жела­ниям его прекрасной половины. Настоящие выгоды моего отечества я всегда разумел, mesdames, как вы видите…

Отозванный на родину, я возвращался тою же дорогой, ко­торою ехал в Яссы.

Я более не думал ни о Зденке, ни об ее семье, когда однажды, едучи полем, услыхал где-то колокол, прозво­нивший восемь раз. Звук его показался мне как бы зна­комым, и мой проводник сказал мне что звонят в ближней обители. Я спросил, как она называется, и узнал, что то был монастырь Божией Матери под дубом. Я немедленно пришпорил лошадь, и вскоре очутился у монастырских врат. Отшельник впустил нас и указал помещение для приезжих, но оно было битком набито богомольцами, и я спросил нельзя ли найти ночлег где-нибудь в деревне.

— Да и не один найдется, отвечал, тяжело вздыхая, от­шельник; — благодаря проклятому Горше, там много пус­тых домов стало.

— Что̀ это значит? Разве старый Горша еще жив?

— Нет, он-то должным порядком лежит в сырой земле пронзенный колом в сердце… Но он высосал кровь внуку, маленькому сыну Георгия. Мальчик пришел однаж­ды ночью плача и говоря, что ему холодно, и просил, чтоб его впустили. Дура мать, несмотря на то, что сама его хоронила, не имела духа отправить его снова на кладбище и впустила его. Он тогда бросился на нее и засосал ее до смерти. Когда ее схоронили, она в свою очередь пришла за кровью своего меньшего сына, потом высосала кровь у мужа и у деверя. Всех постигла одна участь.

— А Зденка? — спросил я трепетно.

— Ну, эта помешалась с горя, бедняжка! Лучше и не говорить о ней…

Ответ старика был загадочен, но у меня не стало духа спрашивать далее.

— Вампиризм заразителен, — продолжал отшельник, — много семей в деревне страдают им, много семей вымерло до последнего члена, и если хочешь послушаться меня, останься на ночь в монастыре; если тебя в деревне и не съедят вурдалаки, так все же натерпишься столько страху, что голова твоя поседеет, как лунь, прежде чем успею я прозвонить к заутрене. Я хоть и бедный монах, — продолжал он, — но щедроты путешественников дают мне возможность заботиться о всех их нуждах. Есть у меня отличный творог и такой изюм, что у тебя от одного вида его слюнки потекут; найдется и несколько бутылок токайского, которое не уступит и тому, что̀ подается за столом его святейшества патриарха…

Мне показалось, что в эту минуту говорил скорее трактирщик, чем отшельник, что он нарочно рассказал мне обо всех этих ужасах, чтобы вызвать меня к подражанию в щедротах тем странникам, которые давали святому человеку возможность заботиться об их нуждах. Да и притом слово страх производило на меня всегда то же действие, как на боевого коня звук трубы. Мне бы самого себя стало стыдно, если б я тотчас затем не собрался в путь. Мой проводник, дрожа, попросил позволения остаться в монастыре, на что̀ я охотно согласился.

Я употребил около получаса, чтобы добраться до деревни, которую нашел пустою. Нигде ни огонька, ни песни. Молча проехал я мимо всех этих домов, по большей части мне знакомых, и достиг наконец избы Георгия. Было ли то романическим чувством или просто юношескою смелостью, только я решился ночевать здесь.

Я слез с лошади и постучался у ворот. Ответа не было. Я толкнул ворота, они растворились, визжа петлями, и я вошел на двор. Привязав под каким-то навесом моего коня, не расседлывая его, сам я направился к дому. Ни одна дверь не была заперта, а между тем в доме, казалось, никто не жил. Комната Зденки имела вид покинутой только накануне. Несколько платьев валялись еще на постели. Кое-какие золотые вещицы, подаренные мною, и между прочими неболь­шой эмалевый крестик, купленный мною в Пеште, блесте­ли на столе при свете луны. Сердце во мне невольно сжалось, несмотря на то, что любовь давно миновала… Я вздохнул, завернулся покрепче в плащ свой и улегся на кровати. Меня вскоре одолел сон. Не помню подробностей, но знаю, что привиделась мне тут Зденка, прелестная, на­ивная и любящая как тогда, прежде. Я укорял себя, гля­дя на нее, за эгоизм свой и непостоянство. «Как же это мог я, — спрашивал я себя, — забыть эту милую девочку, ко­торая так любила меня?» Мысль о ней вскоре смешалась с воспоминанием о герцогине де Грамон, и в этих двух образах я уже видел одну и ту же особу. Я кинулся к ногам Зденки и умолял ее о прощении. Все существо мое, вся душа преисполнились каким-то невыразимым ощуще­нием грусти и счастья… Так снилось мне, как вдруг я наполовину проснулся от какого-то приятного звука, подоб­ного шелесту колосьев, колеблемых ветром. Мне почу­дился говор этих колосьев и пение птиц, к которым как бы примешивался отдаленный шум падающих вод и тихий шепот древесных листьев. Затем показалось мне, что все эти звуки сливались воедино — в шуршанье женского платья, и на этой мысли я остановился. Открыв глаза, я увидал у своей кровати Зденку. Луна светила так ясно что я хорошо мог различать мельчайшие подробности этих дорогих мне когда-то черт, но всю прелесть кото­рых я как бы понял только сейчас во сне. Мне пока­залось, что Зденка еще похорошела и развилась. На ней был тот же небрежный наряд, как в тот раз, когда я видел ее одну: простая рубашка, шитая золотом и шелком, и юбка, стянутая у талии.

— Зденка, — воскликнул я, быстро подымаясь на моем ложе, — Зденка, ты ли это?

— Да, это я, — отвечала она тихим и грустным голосом, — да, это твоя Зденка, которую забыл ты. Ах, зачем не вернулся ты раньше? Все теперь кончено; тебе нужно уезжать сейчас, еще мгновение — и ты пропал! Прощай, друг мой, прощай навсегда!

— Зденка, — сказал я, — ты перенесла много горя, мне гово­рили; побеседуй со мной, тебе легче будет!

— О, друг мой, не верь всему, что̀ тебе про нас говорят, но уезжай, уезжай скорее, не то погибнешь, безвозвратно погибнешь!…

— Но, Зденка, что̀ же угрожает мне? Неужели ты мне не дашь и часу, одного часу, поговорить с тобой?

Зденка вздрогнула и вдруг словно вся переменилась.

— Хорошо, сказала она, — час, один час, не правда ли, как тогда когда я пела песню о старом крале и ты пришел ко мне в комнату… Ты этого хочешь? Хорошо, даю тебе этот час… Ах, нет, нет, — вскликнула она вдруг опять, спохватясь, — уходи, уходи!.. Беги скорее, уезжай, говорю тебе… Беги, пока еще можешь.

Дикая энергия одушевляла ее черты.

Мне непонятна была причина, заставлявшая ее говорить так, но она была так хороша, что я решил остаться по­мимо ее воли. Уступив, наконец, моим просьбам, она села подле меня, заговорила о прошлом и призналась что полюбила меня с первого взгляда… И по мере того, как говорила она, мне все яснее сказывалась какая-то стран­ная перемена, совершившаяся в ней. Это была уже не та, знакомая мне прежде, сдержанная, застенчивая, вечно крас­неющая девушка. В движениях ее, в блеске глаз было что-то нескромное, не девически смелое и вызывающее…

«Неужели возможно, — говорил я сам себе, — что Зденка не была тою чистою и невинною девушкой, какою казалась она мне полгода тому назад? Неужели она надевала только личину, из боязни брата? Неужели меня одурачила ее заем­ная скромность? Но тогда зачем же заставлять было меня уехать? Или это какое-нибудь утонченное кокетство? А я-то воображал, что знаю ее!… А впрочем, не все ли равно! Если Зденка не Диана, как я воображал, так все же она может быть сравнена с другою богиней, не менее прелестною, а я со своей стороны предпочитаю, конечно, участь Адо­ниса участи Актеона.»

Если эта классическая фраза, сказанная мной самому себе, кажется вам теперь не к месту, mesdames, то потрудитесь вспомнить, что я имею удовольствие рассказывать вам слу­чай, происходивший в 1769 году. Мифология была тогда в духе времени, а я не имел претензии опережать свой век. С тех пор многое изменилось, и еще очень недавно револю­ция, уничтожив воспоминания язычества в одно время с христианскою религией, возвела на их место новое божество — Разум. Культ этого божества никогда не был моим, когда я находился в женском обществе, а в то время, о кото­ром я говорю, я, тем менее, был расположен приносить ему жертвы. Я без стеснения предался чувств,у которое влекло меня к Зденке, и радостно отвечал на ее заигры­вания… В сладостном забытьи прошло несколько времени, в течение коего я, забавляясь между прочим примериванием на Зденке то одной, то другой из найденных мной на ее столе драгоценных вещиц, вздумал надеть ей на шею эмалевый крестик, о котором я имел уже случай упомянуть. Едва поднял я его над нею, Зденка отскочила вздрогнув.

— Довольно дурачества, милый, — сказала она, — брось эти побрякушки и поговорим о тебе и о твоих намерениях!

Смущение Зденки заставило меня невольно задуматься. Разглядывая ее пристальнее, я заметил что у нее на шее не было, как прежде, тех образков и ладанок, которые Сербы носят обыкновенно с самого раннего детства и до смерти.

— Зденка, — сказал я, — где же все образки, которые носи­ла ты на шее?

— Потеряла, отвечала она нетерпеливо и тотчас же пе­ременила разговор.

Во мне заныло вдруг какое-то смутное предчувствие не­доброго. Я собрался ехать. Зденка остановила меня.

— Как, — сказала она, — ты просил у меня часа времени и уезжаешь, едва проведя со мной несколько минут?

— Зденка, — ответил я, — ты была права, уговаривая меня уехать; я слышу шум и боюсь, чтобы нас не увидали с тобой!

— Будь покоен, друг мой, все спит кругом, и только кузнечик в траве да стрекоза в воздухе могут услы­шать, что̀ я хочу сказать тебе.

— Нет, нет, Зденка, я должен ехать…

— Постой, постой, — заговорила Зденка, — я люблю тебя боль­ше души своей, больше своего спасения; ты сказал мне что жизнь твоя и кровь — мои…

— Но брат твой, Зденка… я предчувствую, он придет!

— Успокойся, сердце мое, брать мой спит, убаюканный ветром, что̀ шелестит в деревьях; глубок его сон, длин­на эта ночь, и я у тебя прошу только часа!

Говоря это, Зденка была так хороша, что безотчетный страх, волновавший меня, стал уступать желанию остаться с нею. Какая-то смесь боязни и невыразимой неги напол­няла все существо мое. По мере того, как воля моя ослабевала, Зденка делалась все нежнее, так что я решился уступить, но быть однако настороже. Но, увы! как я уже сказал, я бывал всегда благоразумен только наполо­вину, и когда Зденка, заметив мою сдержанность, предложила мне согреться от ночного холода несколькими глотками доброго вина, приобретенного ею, говорила она, у отшель­ника, я согласился с поспешностью, заставившею ее улыб­нуться. Вино произвело свое действие. На втором стакане впечатление, произведенное на меня эпизодом с крестиком и образками, совершенно изгладилось. Зденка в своем не­брежном наряде, с полурасплетенными белокурыми воло­сами, в блестевших при свете луны запястьях, показа­лась мне неотразимо прекрасною. Я более не сдерживал себя и заключил ее в свои объятия....

Тогда, mesdames, произошло одно из тех таинственных указаний, объяснения коим я никогда найти не мог, но в которые опыт заставил меня, наконец, поверить, хотя до тех пор я далеко не был расположен допустить их.

Я так сильно обнял Зденку, что вследствие этого дви­жения одна из оконечностей креста, виденного вами и на­детого на меня пред отъездом моим из Парижа герцо­гиней де Грамон, вонзилась мне в грудь.

Боль, которую я испытал при этом была точно луч света, озаривший меня внезапно. Я глянул на Зденку — и увидал, что над ее чертами, все еще прекрасными, витала смерть, что глаза ее ничего не видели и что улыбка ее была лишь судорогой агонии на лице мертвеца. В то же самое время я ощутил в комнате острый залах непритворенного склепа. Ужасная истина открылась мне во всем безобразии своем, и я слиш­ком поздно припомнил предостережения отшельника. Я понял, в каком находился отчаянном положении и почувствовал, что все зависело от моей смелости и присут­ствия духа. Я отвернулся от Зденки, чтобы не дать ей заме­тить того, что, вероятно, выражалось на лице моем. Взгляд мой невольно обратился к окну, и я увидал страшного Горшу, опиравшегося на окровавленный кол и смотревшего на меня взглядом гиены. В другом окне стоял Георгий, в эту минуту ужасно походивший на отца. Оба они, каза­лось, следили за каждым моим движением и было ясно, что они бросятся на меня при малейшей попытке бежать. Я сделал поэтому вид, что не заметил их, и имел настолько силы воли, что продолжал все так же ласкать Зденку, будто ничего не случилось, но в то же время только и думал, как бы мне спастись. Я видел, что Горша и Георгий пере­глядываются со Зденкой и начинают терять терпение. И тут же во дворе послышались мне женский голос и плач детей, но такие ужасные, что их можно было скорее при­нять за вытье диких кошек.

«Пора убираться, — сказал я сам себе, — и чем скорее, тем лучше!»

И, обратясь к Зденке, я заговорил с ней настолько громко, чтобы страшные родственники ее могли слышать:

— Я устал, милая моя, мне бы хотелось лечь и поспать несколько часов, но надо прежде накормить мою лошадь. Прошу тебя, не уходи и подожди меня здесь.

Я приложил губы к ее похолодевшим и бледным устам и вышел. Лошадь свою нашел я всю в пене и рвущеюся из-под навеса. Ржание, которым она встретила меня, обдало меня холодом, так как я боялся, как бы оно меня не выдало. Но вурдалаки, слышавшие, конечно, разговор мой со Зденкой, не трогались с места. Тогда я, удостоверясь, что ворота не заперты, быстро вскочил в седло и вонзил сразу шпоры в бока моего скакуна. Выскакав из ворот, я успел только заметить что тол­па, собравшаяся вокруг дома и стоявшая прильнув ли­цами к стеклам, была весьма многочисленна. Полагаю, что мой внезапный выезд озадачил их, так как в первые минуты затем я в молчании ночи различал толь­ко однообразный топот несшегося подо мной коня.

Я уже готов был поздравить себя с благополучным концом этой истории, как вдруг услыхал за собой шум подобный вою урагана в горах. Тысячи голосов стонали, ревели и точно спорили друг с другом. Потом вдруг все смолкло, и раздался как бы мерный гул и топот не­скольких бегущих пехотинцев.

Я подгонял шпорами коня моего до крови. Жилы мои чуть не разрывались от пожиравшего меня лихорадочного огня, и между тем как все усилия мои направлены были к тому чтобы сохранить еще некоторое присутствие духа, я услыхал позади себя голос, взывавший ко мне:

— Погоди, погоди, милый! Я люблю тебя более души своей, более своего спасения! Постой, постой, твоя кровь — моя!

В то же время холодное дыхание коснулось моих ушей и Зденка прыгнула на круп моей лошади.

— Сердце мое, душа моя! — говорила она мне: — я только тебя вижу, только тебя хочу; я не властна над собой, я повинуюсь высшей власти; прости меня, милый, прости меня!..

И, обвив меня руками, она старалась опрокинуть меня и укусить за горло. Страшная борьба завязалась между нами. Долго защищался я с трудом, но, наконец, напряг все силы, схватил Зденку одною рукой за пояс, а другою за косы и, приподнявшись на стременах, швырнул ее наземь.

Тотчас затем силы оставили меня, и я впал в бред. Тысячи безумных и страшных образов преследовали меня, угрожая мне. Сначала Георгий и брат его Петр все бежали по краям дороги и старались перерезать мне путь. Им это не удавалось, и я радовался уже этому, когда, обернувшись, увидел старого Горшу, который, опираясь на свой кол, делал при помощи его неимоверные прыжки, подобно тирольцам, перекидывающимся через обрывы. Но и Горша остался позади. Тогда невестка его, волочившая за собой двоих детей, подкинула ему одного из них, которого он и поймал на острие кола. Орудуя им как пращей, он изо всех сил пустил ребенком в меня. Я избег удара, но детеныш со свирепою цепкостью бульдога так и вцепился в шею моей лошади, и мне еле-еле удалось оторвать и скинуть его. Горша кинул в меня другим ребенком, но этот свалился под копыта лошади, и она раздавила его… Не знаю что̀ было далее, но когда я очнулся — было уже светло и я лежал на краю дороги, а рядом со мной издыхала моя лошадь.

Так кончилось, mesdames, это мое любовное похождение, которое должно было, казалось бы, навсегда отбить у меня охоту искать новых. Из остающихся в живых бабушек ваших некоторые могли бы сообщить вам, насколько в действительности стал я с течением времени более благоразумным.

Как бы ни было, но я и теперь еще содрогаюсь при мысли, что, попадись я во власть моих врагов — я бы в свою очередь стал вампиром; но Провидение не допустило до этого, и я, mesdames, не только не жажду вашей крови, но готов за вас и всю свою отдать до последней капли.

---

Примечание. Рассказ этот, вместе с другим, Свидание через 300 лет (Le rendez-vous dans trois cents ans), заключающимся в той же имеющейся у меня тетради покойного графа А. К. Толстого, принадлежат к эпохе ранней молодости нашего поэта. Они написаны по-французски, с намеренным подражанием несколько изысканной манере и архаическими оборотами речи conteur'ов Франции XVIII века. Это придает им в оригинале своеобразную прелесть, трудно передаваемую в переводе, но читатели оценят во всяком случае, не сомневаюсь, самый интерес помещаемого здесь рассказа и ту реальность ощущений, если можно так выразиться, которую автор сумел ввести в содержание чистого вымысла. Фантастический мир производил с юных и до последних лет на Толстого неотразимое обаяние… В те же молодые его годы напечатан был им по-русски, в малом количестве экземпляров и без имени автора, подобный же из области вампиризма рассказ под заглавием Упырь, составляющий ныне величайшую библиографическую редкость. Б. Маркевич.

---

стр 1. Рассказ «Смерть вурдалака» А.К. Толстого.

« стр. 1

Книга »