Сцена третья

В замке Мооров. Комната Амалии. Франц. Амалия.

Франц. Ты не смотришь на меня, Амалия? Разве в глазах твоих я ниже того, над кем тяготеет отцовское проклятие?

Амалия. Прочь! О! чадолюбивый, милосердый отец, отдавший сына на съедение волкам и чудовищам! Сам пьет дорогия вина, покоит свои дряхлые члены на пуховых подушках, тогда как его великий, благородный сын — погибает. Стыдитесь — вы, безчеловечные! стыдитесь — вы, змеиные души, вы, поношение человечества! И поступить так с единственным сыном!

Франц. Я до сих пор думал, что у него их двое.

Амалия. Да, он заслуживает таких: сыновей, как ты. На своем смертном одре он тщетно будет протягивать исхудалые руки к своему Карлу, и с ужасом отдернет их, встретив ледяную руку Франца.

Франц. Ты в бреду, моя милая! Мне жаль тебя.

Амалия. Скажи мне, ужели не жаль тебе твоего брата? Нет, чудовище, ты ненавидишь его! А меня? ты также ненавидишь?

Франц. Я люблю тебя, как самого себя, Амалия!

Амалия. Если ты меня любишь, то верно не откажешь мне в моей просьбе?

Франц. Никогда, никогда! если только она не более моей жизни.

Амалия. О, если так — это просьба, которую ты так легко можешь исполнить. (Гордо). Ненавидь меня! Я сгораю от стыда, когда, думая о Карле, мне приходит на мысль, что ты меня ненавидишь. Ты обещаешь мне это? Теперь ступай и оставь меня: мне так хорошо одной.

Франц. Прелестная мечтательница! не могу не удивляться твоему кроткому, любящему сердцу. Здесь (касаясь её груди), здесь царствовал Карл; Карл стоял перед тобою на яву; Карл управлял твоими снами; все создание, казалось тебе, сливалось в нем одном, в нем одном отражалось, об нем одном звучало твоему сердцу.

Амалия (растроганная). Да, я сознаюсь в этом. На зло вам, извергам, со! знаюсь пред целым светом, что люблю его.

Франц. бесчеловечно! жестоко! За такую любовь заплатить так! Позабыть ту…

Амалия (вспылив). Что? меня позабыть?

Франц. Не давала ли ты ему перстня! на прощаньи — бриллиантового перстня в залог верности?.. И то правда, — как юноше противустоять прелестям какой‑нибудь развратницы? Да и кто станет осуждать его, когда, кроме этой вещи, ему уже нечего было отдать и когда, притом, она с лихвою заплатила за него своими ласками и! поцелуями.

Амалия (возмущенная). Мой перстень — развратнице?

Франц. Что за низость! Но это еще не все! Перстень, как бы ни был он дорог, все же можно достать у любого жида. Вероятно, работа ему не понравилась — и он выменял его на лучший.

Амалия (вспыльчиво). Но мой перстень, я говорю — мой перстень?

Франц. Не другой же, Амалия! И этакое сокровище и на моем пальце… и еще от Амалии! Смерть его бы у меня не вырвала. Не правда ли, Амалия — не ценность бриллианта, не искусство работы — любовь определяет ему цену? Милое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто выжимает эти драгоценные капли из таких небесных глаз! Ах! если б ты все знала, видела его самого… и в том виде!..

Амалия. Чудовище! как? в каком виде?

Франц. Тише, тише, ангельская душа, не спрашивай меня ни о чем! (Как будто про себя, но громко). Когда б, по крайней мере, хоть завеса скрывала отвратительный порок от глаз света! Но он страшно смотрит из‑за желтых, свинцовых кругов под глазами; изобличает себя в болезненно‑бледном, исхудалом лице, выставляя на показ острые кости; дрожит в гнусливом, искаженном голосе; говорит о себе во всем слабом, измозженном теле… высасывает мозг из костей и разрушает свежия силы юности. Тьфу! мне становится гадко! Нос, глаза, уши — все трясется… Ты помнишь того несчастного, Амалия, который умер в нашей богадельне? Казалось, сама стыдливость закрывала перед ним свои робкие очи… Ты плакала над ним. Повтори в душе своей этот ужасный образ, и — Карл перед тобою. Его поцелуи — чума, на губах его — яд.

Амалия (ударяет ею). бесстыдный клеветник!

Франц. Тебе страшно за Карла? Дрожишь перед бледной картиной? Поди же, полюбуйся на него самого, на твоего прекрасного, ангелоподобного, божественного Карла! Поди, упейся его благовонным дыханием и умри от амбры, веющей из его пасти: оно поразит тебя тою смертоносною тошнотою, какую производит запах расшевеленной падали, или вид рва, наполненного трупами.

Амалия (отворачивается).

Франц. Что за волнение любви. Сколько сладострастия в этих объятиях! Но справедливо ли осуждать человека за отвратительную наружность? И в самом гадком эзоповом теле¹ может блистать великая и нежная душа, как рубин среди грязи. (Злобно улыбаясь). И на зараженных губах может цвесть любовь. Правда, если порок потрясает также и силу характера; если с целомудрием улетает и добродетель, как испаряется запах из поблекшей розы; если вместе с телом и дух становится калекой…

Амалия (весело вспрыгивает). А! Карл! теперь я узнаю тебя снова! Ты все тот! же — тот же! Все это ложь! Разве ты не знаешь, злодей, что в Карле это невозможно? (Франц стоит некоторое время погруженный в глубокое размышление, потом вдруг оборачивается в намерении уйти). Куда так скоро? Иль бежишь своего собственного стыда?

Франц (закрыв лицо руками). Оставь меня, Амалия! оставь меня! — дай литься, этим слезам! Жестокосердый отец! лучшего из сыновей своих предать на произвол нищеты и прильнувшего к нему порока! Оставь меня, Амалия! Я пойду я; паду к его ногам, буду молить, чтобы он меня, меня одного поразил своим проклятием, меня одного лишил наследства… меня… мою кровь… жизнь… все…

Амалия (падает ему на шею). Брат моего Карла! милый, дорогой Франц.

Франц. О, Амалия! как люблю я тебя! за эту непреклонную верность моему брату! Прости, что я осмелился так жестоко испытывать любовь твою. Как прекрасно, оправдала ты мои желания. Эти слезы, эти вздохи, это небесное негодование существуют также и для меня: наши души были всегда так согласны!

Амалия. О, нет, этого никогда не было!

Франц. Ах, они были всегда так гармонически согласны, что я думал — мы родились близнецами! И не будь этого наружного различия, где, конечно, бедный Франц ему во многом уступает², нас бы десят раз на день принимали друг за друга. Ты — говорил я часто самому себе — ты весь Карл — его эхо, его образ и подобие!

Амалия (качает головою). Нет! нет! клянусь целомудренным светом небес — ни одного его нерва, ни одной искры его чувств!

Франц. Мы совершенно сходны по склонностям. Роза была его любимым цветком: какой цветок для меня лучше розы? Он страстно любил музыку: всезрящие звезды! будьте свидетелями — вы так часто в ночной тиши подслушивали меня за клавикордами, когда все вокруг меня спало мертвым сном. И как можешь ты еще сомневаться, Амалия, когда любовь у нас обоих сосредоточивалась на одном совершенстве? А если любовь одна и та же — могут ли не быть похожи её дети?

Амалия (смотрит на него с удивлением).

Франц. Был тихий, весенний вечер, последний перед его отъездом в Лейпциг, когда он меня провел в ту беседку, где вы часто сиживали в мечтах о любви. Долго мы молчали; наконец он схватил мою руку и тихо, со слезами сказал мне; «Я оставляю Амалию; не знаю почему, но у меня есть предчувствие, что навеки. Не покидай ее, брат! Будь ей другом — её Карлом, если Карл никогда не возвратится!» (Бросается перед ней на колени и с жаром целует ей руку). Никогда, никогда, никогда он не возвратится, и я дал ему священную клятву!

Амалия (отскакивая). Предатель, я ловлю тебя на словах! В той же самой беседке заклинал он меня никого не любить, если ему суждено умереть. Видишь ли, как безбожен, как отвратителен ты. Прочь с глаз моих!

Франц. Ты не знаешь меня, Амалия; ты совсем меня не знаешь!

Амалия. О, я тебя знаю! с этой минуты я тебя знаю — ты хотел быть похожим на него? Стал бы он перед тобой плакать обо мне? Скорей бы он написал мое имя на позорном столбе! Прочь с глаз моих!

Франц. Ты оскорбляешь меня!

Амалия. Поди прочь, говорю я. Ты украл у меня драгоценные минуты: да будут они вычтены из твоей жизни!

Франц. Ты ненавидишь меня!

Амалия. Я презираю тебя. Поди прочь!

Франц (топая ногами). Постой же! ты затрепещешь предо мною! Мне предпочитать нищего? (Уходит в бешенстве).

Амалия. Иди, низкий плут! Я теперь опять с моим Карлом. Нищий, говорит он? — стало‑быть свет перевернулся! Нищие стали королями и короли нищими. Рубище, которое он носит, я не променяю на пурпур помазанников Божиих. Взгляд, которым он просит милостыню, должен быть царский взгляд, взгляд, уничтожающий величие, пышность, триумфы великих и сильных. Во прах ничтожное украшение! (Срывает с шеи жемчуг). Носите вы — золото, серебро и драгоценные камни — вы, сильные и великие, пресыщайтесь за роскошными столами! покойте члены свои на мягком ложе сладострастия! Карл! Карл! без них я достойна тебя! (Уходит).

---

¹ В эзоповом теле. Эзоп, греческий баснописец (6 в. до Р. Х.), был по преданию уродлив, но благороден и нежен душой.

² Где, конечно, бедный Франц ему во многом уступает — неверно. В оригинале: «И не будь этого наружного различия, отчего, увы, проиграл бы, конечно, Карл».

---

Действие 1. Сцена 3
Пьеса «Разбойники» Ф. Шиллер

« Действие 1. Сцена 2

Действие 2. Сцена 1 »