Глава четвертая

---

На чистом, безоблачном небе сияло яркое солнце и заливало своими лучами маленький, мирный городок. Было воскресенье. После завтрака тетя Полли прочла молитву, примешивая к изречениям Священного Писания собственные нравоучения, и закончила чтением главы из книги Моисея.

Затем Том собрался с силами и отправился «зубрить» тексты из Библии. Сид, как прилежный и умный мальчик, давным-давно уже успел приготовить свои уроки. Том с рвением принялся за пять стихов из Нагорной проповеди, которые он выбрал, потому что они были короче всех, которые он только мог найти во всем Евангелии.

Через полчаса он уже имел кое-какое представление о своем уроке, но оно было очень смутно, потому что постоянно думать об одном и том же Том не был в силах, и его мысли постоянно витали неизвестно где, а руки были заняты то одним, то другим. Наконец, Мэри сжалилась над ним, взяла книгу и начала спрашивать урок, между тем как он кое-как старался выбраться из окружавшего его тумана.

— Блаженна... а... а... а...

— Нищие...

— Да, да, помню! нищие... а... а...

— Духом...

— Духом... Блаженны нищие духом, ибо они...

— Ибо их есть...

— Да-да-да! Постой! Блаженны нищие духом, ибо их есть царствие небесное. Блаженны плачущие, ибо они...

— У?...

— Ибо они... а... а...

— Уте...

— Ибо они уте... да почем я знаю, что они сделают!

— Утешатся!

— Да-да! Теперь я вспомнил! Блаженны плачущие, ибо они... а... а... плачущие, ибо они.... да что же они?! Почему ты мне не подскажешь, Мэри? Как тебе не стыдно дразнить меня, да еще в воскресенье!

— Ах, Том, какой ты глупый! Я вовсе не хочу тебя дразнить, я хочу только помочь тебе. Пойди, поучи еще немного, ты, наверное, скоро запомнишь это, а потом я тебе кое-что подарю. Слышишь?

— Хорошо, хорошо, я сейчас пойду. Только скажи сначала, что ты мне хочешь подарить?

— Это ты потом увидишь. Ведь ты знаешь, что если я сказала, что подарю, значит подарю что-нибудь хорошее.

— Да, я это знаю. Так хорошо же! Давай сюда книгу, Мэри, я мигом выдолблю все пять стихов.

Действительно, вскоре урок был «выдолблен» Томом, и «выдолблен» так, что лучшего нельзя было и желать. Этому содействовали, конечно, две причины: во-первых, любопытство, а во-вторых, самый подарок, который оказался совсем новым перочинным ножиком, стоящим, по крайней мере, двадцать пять центов. Правда, ножик был не очень острый и ручка его была сделана не из слоновой кости, но он отлично резал дерево, в чем Том очень скоро убедился, начав вырезывать свои вензеля на дверце шкапа. Затем он принялся было за обеденный стол, но тут его позвали: было уже пора собираться в воскресную школу.

Мэри дала ему жестяной таз с водой и кусок мыла, и он вышел на двор. Там он поставил таз на скамеечку, обмакнул мыло в воде и положил его рядом с тазом, затем вылил всю воду на землю, засучил рукава и, вернувшись обратно в кухню, начал усердно тереть полотенцем совершенно сухое лицо. Но Мэри было не так-то легко обмануть: она вырвала у него из рук полотенце и громко воскликнула:

— Ах, Том! Как тебе не стыдно: неужели ты так боишься воды!

Том несколько сконфузился, и когда таз снова наполнили водой, то он собрался с духом и, постояв перед ним несколько секунд в нерешимости, скрепя сердце, принялся за умывание. Когда он опять вернулся в кухню с зажмуренными глазами и ощупью отыскивая полотенце, с его лица текли целые потоки мыльной воды. Однако такого подвига с его стороны оказалось недостаточно: чистое пространство доходило лишь до подбородка, дальше же вся шея была черна, как сажа. Мэри потеряла терпение и сама принялась за дело, и скоро Том вышел из ее рук чистеньким и беленьким, с тщательно причесанными кудрями. Эти кудри были настоящим несчастием для Тома, так как он находил их слишком женственными; он стыдился их и делал все возможное, лишь бы пригладить их. Затем Мэри вынула его праздничное платье, которое в течение целых двух лет он надевал лишь по воскресеньям. Это платье называлось просто «другим платьем»; отсюда легко заключить, насколько велик был гардероб Тома. Когда он надел это «другое платье», Мэри аккуратно застегнула на нем курточку, надела ему на шею белый воротничок, обчистила его всего щеткой, и в заключение подала ему коричневую соломенную шляпу с желтыми крапинками. В этом наряде Том казался очень хорошеньким, но было видно, что такой парадный костюм его страшно стесняет. И действительно, чистое, не разорванное платье было для него настоящим наказанием: ежеминутно приходилось думать о том, как бы его не разорвать или не выпачкать.

Том надеялся, что Мэри, по крайней мере, забудет о башмаках, но увы: башмаки стояли тут же, старательно вымазанные салом. При виде этого наш герой окончательно потерял терпение и начал ворчать, что его вечно заставляют делать то, чего ему вовсе не хочется.

— Ну, Том, не упрямься. Прошу тебя: сделай это для меня, — начала упрашивать Мэри.

Делать было нечего, и Том, ворча, надел и эти орудия пытки. Мэри живо справилась со своим туалетом, и все трое отправились в воскресную школу — место, которое Том ненавидел так же сильно, как любили его Сид и Мэри.

Занятия в воскресной школе, помещавшейся в церкви, продолжались от девяти часов до половины одиннадцатого, а затем начиналось богослужение. Двое из наших друзей всегда оставались слушать проповедь по собственному желанию, третий же — имея в виду цели, вовсе не относящияся к молитве.

У входа Том немного отстал и подошел к товарищу, тоже одетому по-праздничному.

— Послушай, Билл, есть у тебя желтый билетик?

— Да!

— Что ты возьмешь за него?

— А ты что дашь?

— Кусок лакрицы и крючок от удочки.

— Покажи-ка!

Том показал обе вещи, Билл осмотрел их, и мена состоялась. Затем Том выменял еще три красных и два синих билетика. В течение десяти или пятнадцати минут он продолжал скупать билетики, подкарауливая мальчиков, входивших в церковь, и в результате набрал их изрядное количество. Наконец, он вошел в церковь вместе с целой толпой мальчиков и девочек, сел на свое место и тотчас же затеял ссору со своим соседом. Учитель, серьезный, добродушный старик, поспешил вмешаться в дело, но едва он отвернулся, как Том дернул за волосы сидевшого впереди него мальчика и уколол иголкой другого соседа в руку. Последний невольно вскрикнул, и так как Том, как ни в чем не бывало, уткнулся в свою книгу, то сосед и получил строгий выговор от учителя. Весь класс Тома был на один покрой: беспокойный, невнимательный и шаловливый. Когда пришлось отвечать уроки, ни один из школьников не знал заданного как следует. За каждые два стиха из Евангелия, отвеченные без ошибки, учитель выдавал маленький синий билетик с напечатанным на нем текстом из Св. Писания. Получивший десять синих билетиков мог обменять их на один красный, за каждые же десять красных выдавался желтый. Счастливец, собравший таким образом десять желтых билетиков, получал в награду за прилежание небольшую Библию в очень простом переплете (стоила она каких-нибудь сорок центов). Кто из моих читателей имел бы настолько терпения и прилежания, чтобы выучить наизусть две тысячи стихов, если бы даже за это ему обещана была роскошная Библия с иллюстрациями Густава Доре? А между тем, Мэри удалось приобрести упорным двухлетним трудом две Библии. Только немногим из старших учеников, и то из самых прилежных и усидчивых, удавалось собрать нужное количество желтых билетиков и получить Библию. Поэтому выдача Библии происходила при очень торжественной обстановке и была целым событием в школе. Получавший награду становился героем дня, и это обстоятельство часто воспламеняло сердца остальных школьников так сильно, что они начинали усердно учиться, по крайней мере, в течение двух недель. Получить такое отличие было горячим желанием и Тома — не потому, конечно, что ему было интересно иметь Библию, нет — но его соблазняла слава и величие, которые окружали счастливца.

В конце урока у кафедры появился директор школы с закрытым молитвенником в руках, между страниц которого он засунул свой указательный палец, и попросил уделить ему несколько минут внимания. Когда директор воскресной школы произносит с кафедры речь, то молитвенник почему-то является для него такой же необходимой вещью, как тетрадка нот в руках певца, выходящего петь перед публикой. Почему это так делается — трудно сказать: всем известно, что в этих случаях ни тот, ни другой никогда не пользуются обоими названными предметами. Директор воскресной школы в городке С.-Петербурге был худощавым, небольшого роста человеком лет около двадцати пяти, с рыжей козлиной бородкой и рыжими же волосами. Лицо его было серьезно, а голос звучал очень торжественно, когда он начал свою речь:

— Слушайте, дети! Сидите, пожалуйста, тихо и смирно, пока я буду говорить; это займет всего только несколько минут. Ну, вот так: хорошо! Впрочем, вон там сидит одна маленькая девочка и смотрит в окно. Неужели ты думаешь, девочка, что я сижу там, на дворе, где-нибудь на дереве и рассказываю птичкам о нашем Спасителе? а? (Сдержанный смех среди школьников). Итак, прежде всего я должен вам сказать, что мне очень приятно видеть перед собой столько веселых, чисто вымытых личиков, которые пришли сюда, в это священное место, чтобы выучиться быть хорошими, добрыми и честными...

И так далее, и так далее. Нет никакой надобности приводить речь директора до конца; она была похожа на все речи, которые говорятся в таких случаях и которые известны каждому из нас.

Последняя половина речи несколько раз прерывалась проказами и шепотом школьников, мешавшими слушать даже таким непоколебимым любителям знания и просвещения, как Сид и Мэри. Но когда по смыслу речи и голосу оратора стало видно, что речь близится к концу, всякий шум затих, и конец ее был всеми встречен общей молчаливой благодарностью.

Большая часть шума в продолжение речи директора была вызвана событием настолько же замечательным, насколько и редкостным — в церковь вошли посторонние посетители! Это были бургомистер и два господина: один — очень старый и дряхлый, другой же — помоложе и более статный, хотя с поседевшими уже волосами. С ними вошла еще дама, по-видимому, жена последнего, с девочкой, которую она вела за руку. Все утро перед тем Том чувствовал себя очень неловко: его мучила совесть, и он не мог без стыда взглянуть на Эмми Лоуренс, преследовавшую его нежными взглядами. Увидев же теперь вошедшую девочку, он забыл об угрызениях совести и тотчас же начал выделывать разные штуки, чтобы обратить на себя внимание — толкал соседей, дергал их за волосы, строил гримасы, одним словом, пускал в ход все средства, которыми, по его мнению, можно было покорить сердце маленькой девочки. Одно только немного омрачало его веселость: это было воспоминание о том позоре, который он испытал в саду этого ангела, но в своем увлечении Том скоро перестал думать об этом неприятном случае. Вошедшие посетители заняли самые почетные места, и когда директор окончил свою речь, выяснилось, кто они были. Статный седой господин оказался очень важной особой: это был не кто иной, как главный судья округа — высший сановник, какого когда-либо приходилось видеть детям, собравшимся в школе. Они смотрели на него с любопытством и нетерпением, но в το же время и со страхом ожидали, когда он заговорит. Приехал он из Константинополя — городка, лежащего в двенадцати милях от С.-Петербурга, следовательно, он успел таки попутешествовать и кое-что повидать на своем веку. Было очень возможно, что он бывал и в самом Вашингтони {Вашингтон — столица Сев.-Американских Соединенных Штатов.} и видел там «Белый Дом» {«Белый Дом» — дворец президента Соединенных Штатов.}. Все это в глазах детей придавало судье столько важности, что они затаили дыхание и молча таращили на него глаза. Перед ними был великий судья Тэтчер, брат бургомистра их городка и дядя Вилли Тэтчера, который, нисколько не смущаясь, соскочил со своей скамейки и подал руку великому человеку с таким видом, как будто это было самым обыкновенным делом. Если бы Вилли слышал шепот, пронесшийся при этом между школьниками, он невольно должен бы был возгордиться.

— Смотри, смотри, Джим! Он подходит к нему... подает ему руку! Каково! Да я бы готов был отдать целых три стеклянных шарика, чтобы быть на его месте!

Директор тоже старался как нибудь «отличиться»: он, как сумасшедший, бегал взад и вперед, отдавал приказания, хвалил одних, делал выговоры другим. Не отставал от него в этом отношении и библиотекарь, суетившийся точно на пожаре с целой охапкой книг под мышкой. Вообще после того, как в воскресную школу прибыли посторонние посетители, она сразу преобразилась. Все о чем-то усиленно хлопотали, бегали из угла в угол и наперебой старались показать себя с самой лучшей стороны. Молодые учительницы, сладко улыбаясь, наклонялись над ученицами, которых только что бранили, и очень мило грозили пальчиками непослушным школьникам и ласково гладили по головке прилежных и послушных; молодые учителя громко читали свои наставления и всячески старались доказать, что пользуются влиянием на своих питомцев; маленькие девочки-ученицы старались «отличиться» по-своему, мальчики выбивались из сил, чтобы перещеголять их, притом с таким усердием, что в воздухе беспрерывно носилась целая туча бумажных шариков. Но несмотря на всю эту суету, великий человек оставался совершенно спокойным и только улыбался, сознавая, что причиной всей суматохи был он, только он. Чтобы окончательно довершить блаженство директора школы, не хватало только одного — иметь возможность наградить какого-нибудь мальчика библией за выученные две тысячи стихов. Но — увы! — по справкам, которые он навел, оказалось, что только у нескольких лучших учеников было по два, по три желтых билетика.

И вдруг, в самый последний момент, когда, казалось, уже всякая надежда исчезала, со своего места встал Том Сойер и смело протянул девять желтых, девять красных и десять синих билетиков. Это было ударом грома при безоблачном небе! Директор окончательно растерялся — ничего подобного он не ожидал; но билетики были налицо, с этим нельзя было не согласиться. И вот Тома повели на возвышение, где сидел судья и прочие гости; оттуда провозгласили и великую новость; впечатление, которое она произвела, было потрясающее: все точно окаменели и смотрели на Тома, как на величайшее чудо в свете; на время был забыт даже сам господин главный судья. Все мальчики сгорали от зависти, в особенности же те, которые только теперь поняли, с какой целью выменял у них Том билетики. Они презирали и проклинали самих себя, что дали себя так ловко надуть.

Между тем, награда была выдана Тому с такой торжественностью, какую только мог придумать бедный директор: он чувствовал, что дело не совсем чисто, и в то же время не знал, как объяснить себе подобный случай. И действительно, разве возможно было предполагать, чтобы такой мальчик, мальчик, который едва-едва мог запомнить два-три стиха, был в состоянии выучить ни больше, ни меньше, как две тысячи стихов! Эмми Лоуренс ликовала и старалась всеми силами показать это Тому, но он даже не хотел взглянуть на нее. Это сильно удивило и огорчило девочку, но затем в ее голове мелькнуло подозрение, и она решила наблюдать; неосторожный взгляд Тома на дочь судьи объяснил ей все. Бедная Эмми едва удерживалась от слез: она ревновала, сердилась и начала ненавидеть весь свет, и больше всех, разумеется, Тома.

Тома представили судье; но язык не повиновался ему, он едва мог дышать от волнения, охватившего его. Объяснялось это, конечно, отчасти, величием человека, к которому его подвели, но главным образом тем, что ведь он был ее отцом. Судья погладил его по голове, сказал, что он славный, умный мальчик и, наконец, спросил, как его зовут. Том покраснел и с усилием произнес:

— Том.

— Ну, разве так? Разве тебя зовут только Томом?

— Томас.

— Вот, вот! Но ведь этого мало. У тебя есть, вероятно, и фамилия, не так ли, мой милый?

— Скажи этому джентльмену свою фамилию, Томас, — вмешался директор, — и не забудь прибавить «сэр» или «господин судья». Надо быть вежливым.

— Томас Сойер, господин судья!

— Вот это хорошо! Ты славный мальчик! очень хороший мальчик! Две тысячи стихов из библии — очень много, очень много! Но знай, Томас, что ты никогда не раскаешься в том, что их выучил. Знание дороже всего на свете; без него трудно быть хорошим и умным человеком. И когда ты вырастешь, мой друг, и будешь, быть может, великим человеком, ты вспомнишь о своем детстве и скажешь: всем этим я обязан воскресной школе, в которой я учился, добрым учителям, которые давали мне уроки, господину директору, который поощрял меня и подарил мне Библию, прекрасную, роскошную Библию. Вот что ты скажешь тогда, Томас, и почувствуешь, что эти две тысячи стихов ты не отдал бы ни за какие деньги! А теперь ты, может быть, скажешь этой леди и мне что-нибудь из того, что ты выучил? Например, ты, конечно, знаешь, как звали всех двенадцать апостолов? Так скажи нам, как звали первых двух, которые пошли за Иисусом Христом?

В продолжение всей речи судьи Том беспокойно вертел пуговицу на куртке и казался очень смущенным. При последнем же вопросе он покраснел, как кумач, и опустил глаза. Директор был готов провалиться сквозь землю: он отлично знал, что Том не способен ответить на самый простой вопрос. Тем не менее, он счел нужным ободрить своего ученика:

— Отвечай же этому джентльмену, Томас, не бойся!

Том молчал и только покраснел еще больше.

— Я знаю, мне ты ответишь, — сказала дама, — итак, первых двух апостолов звали...

— Давидом и Голиафом!

Из жалости опустим занавес, чтобы не видеть окончания этой сцены. Умолчим также и о том, что было после, когда тетя Полли узнала о награде, полученной Томом.

---

Глава 4. «Приключения Тома Соейра» Марк Твен

« Глава 3

Глава 5 »