Откровение

---

Наконец он простился.

Надо было теперь зашагать: все шагать, вновь шагать — до полного одурения мозга, чтоб свалиться на столик харчевни — соображать и пить водку.

Александр Иванович вспомнил: письмецо, письмецо! Сам-то он ведь должен был передать письмецо — по поручению некой особы : передать Аблеухову.

Как он все позабыл! Письмецо с собою он брал, отправляясь тогда к Аблеухову — с узелочком; письмецо передать он забыл; передал вскоре после — Варваре Евграфовне, которая ему говорила, что с Аблеуховым встретится. Письмецо то вот и могло оказаться письмецом роковым. Нет, да нет!

Не тем оно было; да и то, роковое , по словам Аблеухова, ему было передано на балу; и — какою-то маскою… Маска, бал и — Варвара Евграфовна Соловьева. Нет и нет!

Александр Иванович успокоился: значит то письмецо вовсе не было этим , переданным Соловьевой и полученным от Липпанченки; значит он, Александр Иванович Дудкин, непричастен был в этом деле; но — главное: ужасное поручение от особы исходить не могло; это был главный козырь в руках его: козырь, побивающий бред и все бредные его подозрения (подозрения эти опять пронеслись у него в голове, когда он обещался, ручался за партию — за Липпанченко, то есть потому, что Липпанченко был его орган общения с партией); если бы не этот в руках его находящийся козырь, то есть если бы письмецо шло от партии, от Липпанченко, то особа , Липпанченко, была бы особою подозрительной, а он, Александр Иванович Дудкин, оказался бы связанным с подозрительной личностью.

И встали бы бреды.

Только что он сообразил это все и уже собирался пересечь ток пролеток, чтобы прыгнуть в навстречу бегущую конку (трамвая ведь еще не было), как его позвал голос:

— «Александр Иванович, постойте… Минуточку…»

Обернулся и увидел, что оставленный им за мгновенье пред тем Николай Аполлонович, задыхаясь, бежит за ним чрез толпу — весь дрожащий и потный; с лихорадочным огонечком в глазах он махал ему тростью через головы удивленных прохожих…

— «Минуточку…»

Ах ты Господи!

— «Стойте: мне, Александр Иванович, трудно с вами расстаться… Я вот только скажу вам еще…», — он взял его за руку и отвел к ближайшей витрине.

— «Мне открылось еще… Откровенно это, что ли — там, над жестяночкой?..»

— «Слушайте, Николай Аполлонович, мне пора; и по вашему делу пора…»

— «Да, да, да: я сейчас… я секундочку, терцию…»

— «Ну — ну: слушаю…»

Николай Аполлонович обнаруживал теперь своим видом, ну, прямо-таки, вдохновение какое-то; с радости он, очевидно, забыл, что не все еще распуталось для него, и — что главное: жестянница еще тикала, преодолевая без устали двадцать четыре часа.

— «Будто какое-то откровение, что я — рос; рос я, знаете ли, в неизмеримость, преодолевая пространства; уверяю вас, что то было реально: и со мною росли все предметы; и — комната, и — вид на Неву, и — Петропавловский шпиц: все выростало, росло — все; и уже приканчивался рост (просто расти было некуда, не во что); в этом же, что кончалось, в конце, в окончании, — там, казалось мне, было какое-то иное начало: законечное, что ли… Какое-то оно пренелепейшее, неприятнейшее и дичайшее — дичайшее, вот что — главное; дичайшее, может быть, потому, что у меня не имеется органа, который бы умел осмысливать этот смысл, так сказать, законечный; в месте органов чувств ощущение было — „ноль“ ощущением; а воспринималося нечто, что и не ноль, и не единица, а — менее чем единица. Вся нелепость была, может быть, только в том, что ощущение было — ощущением « ноль минус нечто », хоть пять, например».

— «Слушайте», — перебил Александр Иванович, — «вы скажите-ка лучше мне вот что: письмецо то вы чрез Варвару Евграфовну Соловьеву, небось, получили?..»

— «Письмо…»

— «Да не то, не записочку : письмо, шедшее чрез Варвару Евграфовну…»

— «Ах, про стихи эти с подписью “Пламенная Душа?”»

— «Да уж я там не знаю: словом, шедшее чрез Варвару Евграфовну…»

— «Получил, получил… Нет — вот я говорю, что вот “ ноль минус нечто ”… Что это?»

Господи: все о том же!..

— «Почитали бы вы Апокалипсис…»

— «Я от вас и прежде слышал упрек, что Апокалипсис мне неизвестен; а теперь прочту — непременно прочту; теперь, когда вы меня успокоили относительно… всего этого , чувствую, как у меня пробуждается интерес к кругу нашего чтения; вот засяду, знаете, дома, буду пить бром и читать Апокалипсис; у меня громаднейший интерес: что-то осталось от ночи: все то — да не то… Вот, например, посмотрите: витрина… А в витрине-то — отражения: вот прошел господин в котелке — посмотрите… уходит… Вот — мы с вами, видите? И все — как-то странно…»

— «Как-то странно», — кивнул головой утвердительно Александр Иванович: Господи, да ведь по части « как странно » был он, кажется, специалист.

— «Или вот тоже: предметы… Черт их знает, что они на самом деле: то же все — да не то… Это я постиг на жестяннице: жестянница, как жестянница; и — нет, нет: не жестянница, а…»

— «Тсс?»

— «Жестянница ужасного содержания!»

— А жестянницу вы скорее в Неву; и все — вдвинется; все вернется на место…»

— «Не вернется, не станет, не будет…»

Он тоскливо обвел мимо бегущие пары; он тоскливо вздохнул, потому что он знал: не вернется, не станет, не будет — никогда, никогда!

Александр Иванович удивлялся потоку болтливости, хлынувшему из уст Аблеухова; он, признаться, не знал, что ему с той болтливостью делать: успокаивать ли, поддерживать ли, наоборот — оборвать разговор (присутствие Аблеухова прямо его угнетало).

— «Это вам только, Николай Аполлонович, ощущения ваши кажутся странными; просто вы до сих пор сидели над Кантом в непроветренной комнате; налетел на вас шквал — вот и стали вы в себе замечать: вы прислушались к шквалу; и себя услыхали в нем… Состояния ваши многообразно описаны; они — предмет наблюдений, учебы…»

— «Где же, где?»

— «В беллетристике, в лирике, в психиатриях , в оккультических изысканиях».

Александр Иванович улыбнулся невольно такой вопиющей (с его точки зрения) безграмотности этого умственно развитого схоласта и, улыбнувшися, продолжал он серьезно:

— «Психиатр…»

— «?»

— «Назовет…»

— «Да-да-да…»

— «Это все…»

— «Что “это все — то да не то ?”»

— «Ну, то да не то — зовите хоть так — для него обычнейшим термином: псевдогаллюцинацией…»

— «?»

— «То есть родом символических ощущений, не соответствующих раздражению ощущения».

— «Ну так что ж: так сказать, это все равно, что ничего не сказать!..»

— «Да, вы правы…»

— «Нет, меня не удовлетворяет…»

— «Конечно: модернист назовет ощущение это — ощущением бездны, то есть символическому ощущению, не переживаемому обычно, будет он подыскивать соответственный образ».

— «Так ведь тут аллегория».

— «Не путайте аллегорию с символом: аллегория это символ, ставший ходячей словесностью; например, обычное понимание вашего « вне себя »; символ же есть самая апелляция к пережитому вами там — над жестянницей; приглашение что-либо искусственно пережить пережитое так … Но более соответственным термином будет термин иной: пульсация стихийного тела. Вы так именно пережили себя; под влиянием потрясения совершенно реально в вас дрогнуло стихийное тело, на мгновение отделилось, отлипло от тела физического, и вот вы пережили все то, что вы там пережили: затасканные словесные сочетания вроде «бездна — без дна» или «вне … себя» углубились, для вас стали жизненной правдою, символом; переживания своего стихийного тела, по учению иных мистических школ, превращают словесные смыслы и аллегории в смыслы реальные, в символы; так как этими символами изобилуют произведения мистиков, то теперь-то, после пережитого, я и советую вам этих мистиков почитать…»

— «Я сказал вам, что буду: и — буду…»

— «А по поводу бывшего с вами я могу лишь прибавить одно: этот род ощущений будет первым вашим переживаньем загробным, как о том повествует Платон, приводя в свидетельство заверенья бакхантов… Есть школы опыта, где ощущения эти вызывают сознательно — вы не верите?.. Есть: это я говорю вам уверенно, потому что единственный друг мой и близкий — там, в этих школах; школы опыта ваш кошмар претворяют работою в закономерность гармонии, изучая тут ритмы, движенья, пульсации и вводя всю трезвость сознания в ощущение расширения, например… Впрочем, что мы стоим: заболтались… Вам необходимо скорее домой, и… жестянницу в реку; и сидите, сидите: никуда — ни ногой (вероятно, за вами следят); так сидите уж дома, читайте себе Апокалипсис, пейте бром: вы ужасно измучились… Впрочем, лучше без брома: бром притупляет сознание; злоупотреблявшие бромом становятся неспособными ни на что… Ну, а мне пора в бегство, и — по вашему делу».

Пожав Аблеухову руку, Александр Иванович от него шмыгнул неожиданно в черный ток котелков, обернулся из этого тока и еще раз оттуда он выкрикнул:

— «А жестянницу — в реку!»

В плечи влипло его плечо: он стремительно был унесен безголовою многоножкою.

Николай Аполлонович вздрогнул: жизнь клокотала в жестяночке; часовой механизм действовал и сейчас; поскорее же к дому, скорее; вот сейчас наймет он извозчика; как вернется, засунет ее в боковой свой карман, и — в Неву ее!

Николай Аполлонович вновь стал чувствовать, что он расширяется; одновременно он чувствовал: накрапывал дождик.

---

Глава 6. Часть 8
Откровение
Роман «Петербург» Андрей Белый

« Глава 6. Часть 7

Глава 6. Часть 9 »