Рюмку водочки!

---

Вон грязные комнаты старого, адского кабачка; вон его стены; стены эти расписаны рукой маляра: кипень финских валов, откуда — из далей, проницая мозглый и зеленоватый туман, на теневых больших парусах к Петербургу опять полетели судна осмоленные снасти.

— «Признавайтесь-ка… Эй, две рюмочки водки! — признайтесь…» — выкрикивал Павел Яковлевич Морковин — белый, белый: обрюзгший — весь оплыл, ожирел; белое, желтоватое личико казалось все ж худеньким, хотя расплылось, ожирело: здесь — мешком; здесь — сосочком; здесь — белою бородавочкой…

— «Я бьюсь об заклад, что для вас представляю загадку, над которою в эту минуту тщетно работает ваш умственный аппарат…»

Вон, вон столик: за столиком сорокапятилетний моряк, одетый в черную кожу (и как будто — голландец), синеватым лицом наклонился над рюмкою.

— «Вам с пикончиком?..»

Кровавые губы голландца — в который раз? — там тянули пламенем жгущий аллаш…

— «Так с пикончиком?»

А рядом с голландцем, за столиком грузно так опустилась тяжеловесная, будто из камня, громада.

— «С пикончиком».

Чернобровая, черноволосая, — громада смеялась двусмысленно на Николая Аполлоновича.

— «Ну-с, молодой человек?» — раздался в это время над ухом его тенорок незнакомца.

— «Что такое?»

— «Что вы скажете о моем поведении на улице?»

И казалось, что та вот громада кулаком ударит по столику — треск рассевшихся досок, звон разбитых стаканчиков огласит ресторан.

— «Что сказать о вашем поведенье на улице? Ах, да что вы об улице? Я же, право, не знаю».

Вот громада вынула трубочку из тяжелых складок кафтана, всунула в крепкие губы, и тяжелый дымок вонючего курева задымился над столиком.

— «По второй?»

— «По второй…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Перед ним блистал терпкий яд; и желая себя успокоить, он выбрал себе на тарелку какие-то вялые листья; так стоял с полной рюмкой в руке, пока Павел Яковлевич озабоченно копошился, стараясь дрожащею вилкою попасть в склизкий рыжичек; и попав в склизкий рыжичек, Павел Яковлевич обернулся (на усах его повисли соринки).

— «Неправда ли, было там странно?»

Так стоял он когда-то (ибо все это — было)… Но рюмки чокнулись звонко; так же чокнулись рюмки… — где чокнулись?

— «Где?»

Николай Аполлонович силился вспомнить. Николай Аполлонович, к сожалению, вспомнить не мог.

— «А там под забором… Нет, хозяин, сардинок не надо: плавают в желтой слизи».

Павел Яковлевич сделал Аблеухову пояснительный жест.

— «Как я там вас настиг: вы стояли над лужею и читали записочку: ну, думаю я, редкий случай, рредчайший…»

Кругом стояли все столики; за столиками бражничал какой-то ублюдочный род; и валил, валил сюда этот род: ни люди, ни тени, — поражая какими-то воровскими ухваточками; все то были жители островов, а жители островов — род ублюдочный, странный: ни люди, ни тени. Павел Яковлевич Морковин тоже был с острова: улыбался, хихикал, поражая какими-то воровскими ухватками.

— «Знаете что, Павел Яковлевич, я, признаться сказать, жду от вас объяснения…»

— «Моего поведения?»

— «Да!»

— «Я его объясню…»

Вновь блеснул терпкий яд: он пьянел — все вертелось; призрачней блистал кабачок; синеватей казался голландец, а громада — огромней; тень ее изломалась на стенах и казалась будто увенчанной неким венцом.

Павел Яковлевич все более лоснился — оплывал, ожиревал: здесь — мешком; здесь — сосочком; здесь — белою бородавочной; одутловатое это лицо в его памяти вызвало кончик сальной, свиной, оплывающей свечки.

— «Так по третьей?»

— «По третьей…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Ну, так что же вы скажете о разговоре под подворотней?»

— «Про домино?»

— «Ну, само собой разумеется!..»

— «Я скажу, что сказал…»

— «Со мной можно быть вполне откровенным».

От пахнущих губ господина Морковина Николай Аполлонович хотел с отвращением отвернуться, но себя перемог; а когда его чмокнули в губы, то невольно свой взгляд, полный пытки, бросил он в потолок, сметая рукою с высокого лба прядь своих волосинок, в то время как губы его неестественно растянулись в улыбке и, натянуто прыгая, задрожали (неестественно прыгают так лапки терзаемых лягушат, когда лапок этих коснутся концы электрических проволок).

— «Ну вот: так-то лучше; и не думайте ничего: домино — так себе. Домино просто выдумал я для знакомства…»

— «Виноват, вы закапались сардиночным жиром», — перебил его Николай Аполлонович, а сам думал: «Это он все хитрит, чтобы выпытать: надо быть осторожным…» Мы забыли сказать: домино с себя Николай Аполлонович снял в ресторанной передней.

— «Согласитесь: дикая мысль, что вы — домино… Хи-хи-хи: ну, откуда такое возьмется — а? Послушайте? Я себе говорю: эй, Павлуша, да это, батенька мой, просто так себе: курьезное озарение — и при том под забором, при свершении, так сказать, необходимой потребности человеческой… Домино!.. Просто-напросто, предлог для знакомства, милый вы человек, потому что очень, очень, очень наслышаны: о ваших умственных качествах».

Они отошли от водочной стойки, пробираясь меж столиков. И опять оттуда машина, как десяток крикливых рогов, в копоть бросивших уши рвущие звуки, вдруг рявкнула; задилинькали, разбиваясь об уши, стаи маленьких колокольчиков; из отдельного кабинета неслась чья-то наглая похвальба.

— «Человек: чистую скатерть…»

— «И водки…»

— «Ну, так вот-с: покончили с домино. А теперь, дорогой, о другом нас связующем пунктике…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Вы сказали о каком-то нас связующем пункте… Что же это за пункт?»

Положили локти на столик. Николай Аполлонович ощутил опьянение (от усталости, верно); все краски, все звуки, все запахи безобразней ударились в раскаленный добела мозг.

— «Да-да-да; курьезнейший, любопытнейший пунктик… Прекрасно: мне почки с мадерою, а вам… тоже почек?»

— «Что же это за пункт?»

— «Половой, две порции почек… Вы изволили спрашивать о любопытнейшем пункте? Ну, так вот-с — я признаюсь: узы-то — нас связавшие узы — суть священные узы…»

— «?»

— «Это узы родства».

— «?»

— «Узы крови…»

В это время подали почки.

— «О, не думайте, чтобы узы те… — Соли, перцу, горчицы! — были связаны с пролитием крови: да что вы дрожите, голубчик? Ишь ты, как вспыхнули, занялись — молодая девица! Передать вам горчицы? Вот перец».

Николай Аполлонович так же, как и Аполлон Аполлонович, переперчивал суп; но он остался с висящей в воздухе перечницей.

— «Что вы сказали?»

— «Я сказал вам: вот перец…»

— «О крови…»

— «А? Об узах? Под кровными узами разумею я узы родства». — Маленький столик побежал тут по залу (водка действовала); маленький стол расширялся без толку и меры; Павел же Яковлевич вместе с краем стола отлетел, подвязался грязной салфеткою, копошился в салфетке и имел вид трупного червяка.

— «Все-таки, извините меня, я, должно быть, вас вовсе не понял: скажите же, что разумеете вы под нашим родством?»

— «Я, Николай Аполлонович, прихожусь, ведь, вам братом…»

— «Как братом?»

Николай Аполлонович даже привстал, но лицо перегнул через стол к господинчику; с задрожавшими нервно ноздрями лицо его казалось теперь бело-розовым в шапке вставших дыбом волос; волосы же были какого-то туманного цвета.

— «Разумеется, незаконным, ибо я, как-никак, плод несчастной любви родителя вашего… с домовой белошвейкою…»

Николай Аполлонович сел; темно-синие и еще потемневшие очи, и легчайшее благовоние уайт-розовых ароматов, и тонкие, скатерть терзавшие пальцы его выражали томление смерти: Аблеуховы дорожили всегда чистотой своей крови; дорожил кровью и он; — как же так, как же так: папаша его, стало быть, имел…

— «Папаша ваш, стало быть, имел в своей юности интересный рроманчик…»

Николай Аполлонович вдруг подумал, что Морковин фразу продолжит словами: «который окончился моим появленьем» (что за чушь, что за шалая мысль!).

— «Который окончился моим появленьем на свет».

Безумие!

Это было когда-то.

— «И по этому случаю нашей родственной встречи разопьем еще по одной».

Ожесточенно, мучительно в дикой машине, взревая и бацая бубнами, страшная старина, как на нас из глубин набегающий вопль, звуком крепла, разрасталась и плакала в ресторанное зало из труб золотых.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Вы хотели сказать, что родитель мой…»

— «Наш общий родитель».

— «Если хотите, наш общий», — Николай Аполлонович передернул плечами.

— «А-а-а: плечико? Как передернулось!» — перебил его Павел Яковлевич. — «Передернулось — знаете отчего?»

— «Отчего?»

— «Оттого, что для вас, Николай Аполлонович, родство с подобным субъектом, как-никак, оскорбительно… И потом вы, знаете, похрабрели».

— «Похрабрел? С какой стати мне трусить?»

— «Ха-ха-ха!» — не слушал его Павел Яковлевич, — «похрабрели вы оттого, что по вашему мнению… — Еще почек…»

— «Благодарствуйте…»

— «Объяснилось мое отменное любопытство и наш разговор под забором… И соусу… Вы меня, пожалуйста, извините, что я применяю к вам, мой голубчик, психологический метод, так сказать, пытки — разумеется, ожиданием; я вас щупаю, мой родной, отсюда, оттуда: забегу и туда, и сюда; присяду в засаду. И потом выскочу».

Николай Аполлонович прищурил глаза, и из темных длиннейших ресниц глаза его просинели и дикой, и терпкой решимостью не просить о пощаде, в то время как пальцы пробарабанили по столу.

— «Вот то же о нашем с вами родстве; и это — нащупывание: как отнесетесь… А теперь должен я вас одновременно обрадовать и огорчить-с… Нет, вы меня извините — я всегда при новом знакомстве поступаю подобным же образом: остается заметить вам, что братьями, но… при разных родителях».

— «?..»

— «Про Аполлона Аполлоновича всего-навсего я пошутил: никакого романчика с белошвейкой и не было; не было вообще — хе-хе-хе — никакого романчика… Исключительно нравственный человек в наш безнравственный век…»

— «Так почему же мы — братья?»

— «По убеждению…»

— «Как вы можете мои убеждения знать?»

— «Вы — убежденнейший террорист, Николай Аполлонович». (Все-все-все в Николае Аполлоновиче слилось в сплошное томление; все-все-все слилось в одну пытку.)

— «Террорист завзятый и я: изволите видеть, фамилии небезызвестные вам я закинул неспроста: Бутищенка, Шишиганова и Пепповича… Помните, давеча приводил? Здесь был тонкий намек, понимайте, мол, как хотите… Александр Иванович Дудкин, Неуловимый!.. А? А?.. Вы — поняли, поняли? Не смущайтесь же: поняли, ибо вы — начитанный человек, теоретик наш, умнейшая бестия: ууу, каналья моя, дайте вас расцелую…»

— «Ха-ха-ха, — откинулся Николай Аполлонович на спинку убогого стула, — „ха-ха-ха-ха-ха…“

— «И-хи-хи», — подхватил Павел Яковлевич, — «и-хи-хи…»

— «Ха-ха-ха», — продолжал хохотать Николай Аполлонович.

— «И-хи-хи», — подхихикивал и Морковин.

Громада с соседнего столика разгневанно повернулась на них и глядела внимательно.

— «Вы чего?»

Николай Аполлонович рассердился.

— «Своя своих не познаша».

— «Я вам вот что скажу», — совершенно серьезно сказал Николай Аполлонович, сделавши вид, что он бешеный хохот осилил (он смеялся насильно), — вы ошибаетесь, потому что к террору у меня отношение отрицательное; да и, кроме всего: скажите мне, откуда вы заключаете?»

— «Помилуйте, Николай Аполлонович! Да я же все о вас знаю: об узелочке, об Александре Иваныче Дудкине и о Софье Петровне…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— «Знаю все из личного любопытства и далее: по служебному долгу…»

— «А, вы служите?»

— «Да: в охранке…»

— «В охранке?»

— «Что это вы, мой родной, ухватились за грудь с таким выраженьем, будто там у вас опаснейший и секретнейший документ… Рюмку водочки!..»

---

Глава 5. Часть 2
Рюмку водочки!
Роман «Петербург» Андрей Белый

« Глава 5. Часть 1

Глава 5. Часть 3 »