II. Маленький Гаврош пользуется Наполеоном Великим

---

Весной в Париже часто дуют резкие, пронизывающие насквозь ветры, способные заморозить плохо одетые живые существа. Эти ветры, омрачающие самые ясные дни, производят впечатление холодного зимнего воздуха, врывающегося в хорошо натопленную комнату сквозь щели оконных рам или плохо закрытую дверь; словно ушедшая зима оставила за собою дверь отворенною, и из нее несет холодом.

Весной 1832 года, когда в Европе разразилась самая жестокая эпидемия текущего века, эти ветры были особенно резки и беспощадны. Открылась дверь в царство еще более холодное, чем царство зимы, — в могилу. В этих ветрах чувствовалось дыхание надвигавшейся холеры.

С метеорологической точки зрения эти холодные ветры отличались той особенностью, что они не исключали сильного электрического напряжения. То и дело разражались страшные грозы, наводившие ужас на все живущее.

Однажды вечером, когда леденящий ветер дул с такой силой, точно вернулся январь, и граждане снова надели свои теплые плащи, маленький Гаврош, ежась в своих лохмотьях, стоял перед окном парикмахерской в окрестностях Л'Орм-Сен-Жерве и притворялся, что замер в восторженном созерцании восковой невесты, которая в подвенечном наряде, с померанцевым венком на голове, вертелась в окне посреди двух ярко горевших кенкетов, показывая прохожим то спину, то вечно улыбающееся лицо.

В действительности Гаврош заинтересовался этой фигурой только как предлогом, чтобы, не возбуждая подозрений, наблюдать за тем, что происходило в самой парикмахерской. Он выискивал случай украсть кусок мыла с целью потом продать его за су куаферу из предместья. Ему уже не раз удавалось поужинать таким куском; мальчик называл этого рода промысел, к которому чувствовал призвание, «бритьем цирюльников».

Кутаясь в бог весть где добытую им старую женскую шаль, служившую ему вместо кашне, и делая свои тонкие наблюдения, он бормотал себе под нос: «Во вторник... Нет, кажется, не во вторник... Или во вторник?.. Должно быть, и в самом деле во вторник... Да, во вторник и есть!» Неизвестно к чему относился этот монолог. Если он означал тот день, когда мальчик ел в последний раз, то значит, что он голодает уже третий день, так как теперь была пятница.

Цирюльник в своей хорошо натопленной лавке кого-то брил, не переставая искоса посматривать на «врага», то есть на стоявшего снаружи перед окном продрогшего мальчишку с дерзкими глазами, который, засунув в карманы руки, находился там, по-видимому, неспроста.

Пока Гаврош глядел на соблазнявшее его виндзорское мыло, делая вид, что любуется восковой невестой, двое мальчуганов еще меньше его, — одному могло быть лет семь, а другому не больше пяти, — и оба довольно прилично одетые, робко повернули ручку двери в парикмахерскую и вошли туда. Они чего-то просили, быть может милостыни, и притом таким жалобным голосом, который походил скорее на писк голодных мышей, чем на человеческую речь. Они говорили оба сразу, и разобрать их слова было невозможно, потому что голос меньшего прерывался рыданиями, а старший стучал зубами от холода. Цирюльник повернул к ним перекошенное бешенством лицо и, не выпуская бритвы из правой руки, левой оттолкнул старшего мальчика, а меньшего коленкой обратно к двери. Выпроводив их снова на улицу, он захлопнул за ними дверь и сердито пробурчал:

— Зря только холода напускают!

Дети со слезами на глазах побрели дальше. Между тем нашла туча, и начал накрапывать дождь. Маленький Гаврош догнал мальчиков и спросил их:

— Что с вами, ребятки?

— Мы не знаем, где нам спать сегодня, — ответил старший.

— Только-то! — сказал Гаврош. — Эка, подумаешь, беда! Да разве из-за таких пустяков ревут?.. Экие вы глупенькие!

И с видом горделивого превосходства, сквозь которое просвечивала покровительственная нежность, добавил:

— Марш за мной, мелюзга!

— Хорошо, сударь, — покорно сказал старший из мальчиков.

И малютки последовали за Гаврошем с таким же доверием, с каким пошли бы за архиепископом, если бы он позвал их. Они даже перестали плакать.

Гаврош повел их по улице Сент-Антуан по направлению к Бастилии. По пути он бросил негодующий взгляд назад на лавку цирюльника и пробормотал:

— Экая бессердечная треска! Должно быть, это англичанин.

Какая-то девушка громко расхохоталась при виде следовавших гуськом друг за другом мальчиков. Это было прямым оскорблением маленьких граждан.

— Здравствуйте, мамзель Омнибус! — насмешливо крикнул ей Гаврош.

Минуту спустя ему опять вспомнился парикмахер, и он пробурчал:

— Нет, я ошибся в этом животном: это не треска, а змея... Смотри, цирюльник, я приведу к тебе слесаря и заставлю его приделать тебе к хвосту погремушку!

Этот цирюльник пробудил в нем дух воинственности и задора. Перепрыгивая через канавку, он нечаянно задел бородатую привратницу с метлой в руках, вполне достойную, чтобы встретиться с Фаустом на Брокене, и крикнул ей:

— Знать, вы на водопой вывели своего конька, сударыня?

Потом он забрызгал грязью лаковые сапоги какого-то прохожего.

— Дурак! — обругал его тот, взбешенный этим. Гаврош высунул нос из-под своей шали.

— На кого это вы изволите жаловаться? — невинным тоном спросил он.

— На тебя! — сказал прохожий.

— Контора заперта. Я более не принимаю жалоб, — отрезал Гаврош.

Продолжая идти дальше по улице, Гаврош заметил под воротами окоченевшую нищенку лет тринадцати с небольшим, у которой из-под слишком короткой юбки виднелись синие коленки. Девочка, очевидно, давно уже выросла из юбки, и это становилось даже неприличным.

— Бедная девчонка! — сказал Гаврош. — У нее нет даже панталончиков... На вот, возьми хоть это.

С этими словами, распутав теплую шерстяную шаль, которая была обмотана вокруг его шеи, он набросил ее на исхудалые и посиневшие плечи девочки, превратив таким образом кашне снова в шаль.

Девочка взглянула на него с изумлением и молча приняла подарок. На известной ступени нищеты бедняк настолько тупеет, что уже более не жалуется на свои страдания и не благодарит за добро.

— Бр-р-р! — произнес Гаврош, дрожа сильнее святого Мартина, у которого оставалась хоть половина плаща.

Вслед за этим дождь хлынул как из ведра, точно в наказание за доброе дело.

— Это еще что такое! — воскликнул Гаврош. — Словно из ушата!.. Если так будет продолжаться, я перестану быть добрым! — прибавил он, шагая вперед.

— Впрочем, не беда, — проговорил он, бросив прощальный взгляд на нищенку, которая ежилась под шалью: — Хоть она-то согреется.

И, взглянув затем на мрачную тучу, нависшую над его головой, он задорно крикнул:

— Что, взяла?!

И прибавил шагу. Малыши старались поспеть за ним.

Проходя мимо одной из тех толстых железных решеток, которыми ограждаются окна булочной, так как хлеб оберегается в одинаковой мере с золотом, Гаврош обернулся к своим маленьким спутникам и спросил их:

— Ребятки, а вы обедали сегодня?

— Нет, сударь, — ответил старший, — мы ничего не ели с самого утра.

— Значит, у вас нет ни отца ни матери? — продолжал Гаврош.

— Извините, сударь, у нас есть и папа и мама, но мы не знаем, где они, — возразил старший мальчуган.

— А!.. Ну, иной раз, пожалуй, лучше этого и не знать, — проговорил Гаврош глубокомысленным тоном.

— Вот уже два часа, как мы ходим, — продолжал старший из его спутников, — и ищем под ногами, нет ли чего поесть, но ничего не нашли.

— Это потому, что собаки жрут все, что валяется на улице, — сказал Гаврош и после непродолжительного молчания добавил: — Значит, мы потеряли наших родителей? Мы не знаем, что с ними сталось?.. Это скверно, мои милашки! Нехорошо так сбиваться с пути! Нужно постараться уладить дело.

Он не стал больше расспрашивать ребятишек. Не иметь пристанища — дело такое обыкновенное!

Между тем старший из мальчуганов, почти совсем вернувшийся к свойственной его возрасту беспечности, вдруг заметил:

— А ведь мама обещала свести нас на вербу в Вербное воскресенье!

— Это ерунда! — сказал Гаврош.

— Мама у нас важная дама и живет вместе с мамзель Мисс.

— Есть чем хвастаться!

Бросая эти презрительные замечания, Гаврош остановился и принялся шарить во всех заплатках своих лохмотьев. Наконец он поднял голову с видом, который должен был быть, по его желанию, только довольным, а на самом деле вышел торжествующим.

— Успокойтесь, малыши, — сказал он, — нам всем троим есть на что поужинать. Вот, смотрите.

И он показал им су. Не дав ребятишкам времени удивиться, он толкнул их перед собою в булочную, положил там свой су на прилавок и крикнул:

— Гарсон! На пять сантимов хлеба!

«Гарсон», оказавшийся самим хозяином, взял хлеб и нож.

— Режь на три куска, гарсон! — продолжал Гаврош и с достоинством прибавил: — Нас трое.

И, заметив, что булочник, оглядев всех трех покупателей, отложил в сторону белый хлеб и взялся за черный, Гаврош засунул палец в нос и с величественным видом Фридриха Великого, нюхающего табак, бросил булочнику следующий негодующий вопросительный возглас:

— Qeqseqela?

Предупреждаю тех из читателей, которые могут усмотреть в этом восклицании русское или польское слово или примут его за один из тех воинственных кличей, которыми обмениваются дикари в своих пустынях, что это самое обыкновенно слово; оно то и дело употребляется самими читателями, но в форме целой фразы, то есть «Qu'est ce que c'est que cela?»¹

Булочник сразу понял Гавроша.

— Это тоже очень хороший хлеб, только второго сорта, — сказал он.

— Вероятно, вы хотите сказать: самый плохой черный хлеб! — возразил Гаврош с холодной презрительностью. — Давайте нам белого хлеба, гарсон, слышите? Самого лучшего белого хлеба! Я угощаю.

Булочник не мог удержаться от улыбки и, нарезая требуемый хлеб, смотрел на детей таким сострадательным взглядом, что задел Гавроша за живое.

— А позвольте вас спросить, господин пекарь, почему вы изволите так странно пялить на нас свои буркалы? — задорно спросил он.

Булочник молча отдал хлеб, взял с прилавка су и отвернулся.

— Нате вот, лопайте! — обратился Гаврош к детям, вручая каждому из них по куску хлеба.

Но мальчики изумленно глядели на него, не решаясь взять хлеб. Гаврош расхохотался.

— Ах да! Вы ведь не привыкли к таким словам! — догадался он и добавил: — Кушайте, мои пичужки.

Полагая, что старший из детей, казавшийся ему достойным более другого чести беседовать с ним, нуждается в особом поощрении, чтобы освободиться от колебания умиротворить свой голод, он присовокупил, сунув ему самый большой кусок хлеба:

— Вот, заложи себе это в свой клюв.

Самый маленький кусок он оставил себе. Булочник хотя и старался нарезать хлеб равными долями, но все-таки три части были не совсем одинаковой величины.

Бедные дети так же, как и Гаврош, были страшно голодны. Буквально разрывая хлеб зубами, они толклись в булочной, хозяин которой, удовлетворив их желание, смотрел теперь на них не очень ласково.

— Пойдемте, — сказал Гаврош своим спутникам.

И они все трое продолжили путь к Бастилии. Проходя мимо ярко освещенных окон магазинов, то и дело встречавшихся по пути, самый маленький из мальчиков каждый раз смотрел на свои свинцовые часики, которые висели у него на шее на тоненьком шнурочке.

— Экий чижичек! — проговорил сквозь зубы Гаврош, с нежностью глядя на ребенка; потом после некоторого раздумья он прибавил: — Ну, если бы у меня были такие малыши, я бы их лучше берег!

Когда они доели свой хлеб и дошли до угла мрачной улицы Де-Баль, в глубине которой виднеется низенькая и угрюмая решетка тюрьмы Форс, кто-то вдруг проговорил:

— А! Это ты, Гаврош?

— А! Это ты, Монпарнас? — ответил тем же тоном Гаврош.

Хотя Монпарнас был переодет и имел на носу синие очки, тем не менее Гаврош сразу узнал его.

— Ишь, как ты защеголял! — продолжал Гаврош. — И шкуру напялил, похожую цветом на льняную припарку, и синие очки, как у лекаря. Умеешь наряжаться, черт бы тебя подрал!

— Тише, не ори так! — осадил его Монпарнас и поспешно увлек своего собеседника подальше от освещенных лавок.

Держась за руки, машинально последовали за ними и мальчики. Когда все очутились под темными сводами каких-то ворот, где они были защищены от дождя и от взглядов прохожих, Монпарнас спросил:

— Знаешь, куда я иду?

— В аббатство Горы Раскаяния, — бойко ответил Гаврош.

— Экий ты злоязычный! — засмеялся Монпарнас. — Я иду отыскивать Бабэ, — пояснил он.

— А! Так ее зовут Бабэ?

— Не ее, а его.

— Ага! Значит, мужчину Бабэ?

— Да.

— А я думал, его запрягли.

— Он отделался от запряжки.

И Монпарнас торопливо рассказал Гаврошу, как Бабэ в тот же день утром ухитрился улизнуть из Консьержери, куда его перевезли было; ему нужно было повернуть направо, в «коридор следствия», а он вместо того сумел повернуть налево и скрылся.

Гаврош подивился ловкости Бабэ.

— Ловкач! — похвалил он.

Добавив еще несколько подробностей о побеге, Монпарнас сказал:

— О, это еще не все!

Слушая Монпарнаса, Гаврош взял у него из рук тросточку, машинально потянул ее за верхнюю часть и вытащил из нее кинжал.

— Ага, — одобрительно воскликнул мальчик, вставляя на место оружие. — Ты, однако, с запасцем!

Монпарнас подмигнул глазом.

— Черт возьми! — продолжал Гаврош. — Уж не собираешься ли ты сцепиться с фараошками?

— Кто знает? — с видом равнодушия отвечал Монпарнас. — Не мешает на всякий случай иметь при себе булавку.

— Что же ты думаешь делать нынче ночью? — спросил Гаврош.

— Так... кое-что, — с напускной важностью процедил сквозь зубы Монпарнас; потом, вдруг переменив предмет разговора, воскликнул: — Да, кстати!..

— Что такое? — полюбопытствовал Гаврош.

— Вспомнил кое-что. Представь себе: на днях встречаю одного буржуа, который наградил меня прекрасной проповедью и еще более прекрасным кошельком. Проповедь, конечно, я тотчас же забываю, а кошелек кладу в карман. Минуту спустя мне приходит в голову фантазия полюбоваться прекрасным подарком. Я опускаю руку в карман, ищу и ничего не нахожу: кошелек исчез!

— Осталась, значит, одна проповедь? — насмешливо проговорил Гаврош.

— Да, а ты куда сейчас идешь?

— Иду укладывать спать вот этих ребятишек, — ответил Гаврош, указывая на своих опекаемых.

— Где же ты их уложишь?

— У себя.

— У себя? Да где же это?

— В своей квартире.

— А разве у тебя есть квартира?

— А ты как бы думал?

— Вот как! А можно узнать, где?

— В слоне.

Монпарнаса трудно было удивить, но теперь и он вытаращил глаза и с удивлением повторил:

— В слоне?!

— Ну да, в слоне, — хладнокровно подтвердил Гаврош и добавил: — Qeqseqela?

Это слово опять из того языка, на котором никто не пишет, но все говорят. Qeqseqela означает: qu'est ce que cela a?²

Хладнокровие мальчика вернуло и Монпарнасу его обычное самообладание. Делая вид, что проникся полным пониманием странного ответа Гавроша, он заметил:

— В слоне так в слоне. А удобно там?

— Ничего, довольно удобно, — сказал Гаврош. — Там, по крайней мере, хоть не дует так, как под мостами.

— А как ты туда влезаешь?

— А очень просто — возьму да и влезу.

— Стало быть, там есть лазейка? — продолжал Монпарнас.

— Есть. Только об этом никому не следует говорить. Лазейка между передними ногами. Фараошки этого не знают.

— И ты карабкаешься туда, как кошка, не правда ли?

— Ты угадал. В один миг, не успеешь оглянуться, как меня уже нет. Но для этих малышей у меня есть лесенка, — добавил он после минутной паузы.

Монпарнас рассмеялся.

— А где ты раздобыл этих младенцев? — осведомился он. Гаврош просто ответил:

— Это мне один цирюльник подарил на память.

Монпарнас вдруг задумался.

— Однако ты сразу меня узнал, — заметил он точно про себя.

С этими словами он вынул из кармана два каких-то предмета, оказавшихся трубочками из гусиных перьев, завернутыми в вату, и всунул их себе в каждую ноздрю по одной. От этого нос его принял другой вид.

— Вот это тебя совсем перефасонивает, — заметил Гаврош, — и очень идет тебе. Тебе следовало бы всегда щеголять с этими штуками. С ними ты не так безобразен.

Монпарнас был красивый малый, но Гаврош любил посмеяться.

— Шутки в сторону, как ты меня теперь находишь? — спросил Монпарнас.

Голос его также совершенно изменился. Вообще Монпарнас в один миг преобразился до полной неузнаваемости.

— Чистый фокусник! — воскликнул Гаврош. — Представь нам что-нибудь.

Маленькие спутники Гавроша, которые до сих пор не вслушивались в беседу «больших» и были заняты ковырянием своих носов, при слове «фокусник» вдруг встрепенулись и уставились на Монпарнаса в радостном ожидании, что он им покажет какие-нибудь «штуки». К сожалению, Монпарнас, которому не трудно было бы потешить малышей, сразу сделался серьезным. Он положил руку на плечо Гавроша и проговорил, отчеканивая каждое слово:

— Вот что, мой милый: если бы я был на площади с моим догом, дагом и дигом и если б вы дали мне десять су, то я, пожалуй, и не отказался бы позабавить вас, но ведь Масленица уже давно прошла.

Эта странная фраза произвела удивительное действие на Гавроша. Он с живостью обернулся и, внимательно обведя вокруг своими маленькими блестящими глазами, заметил в нескольких шагах городского сержанта, стоявшего к ним спиной.

— А! Вот оно что! — процедил он сквозь зубы и, пожимая руку Монпарнаса, прибавил шепотом: — Ну, пока прощай. Иду с ребятами к слону. В случае если я тебе понадоблюсь когда-нибудь ночью, ищи меня там. Квартира моя на антресолях. Привратника там не полагается. Спроси прямо господина Гавроша, и тебе все укажут.

— Хорошо, хорошо! — отвечал Монпарнас.

И они расстались. Монпарнас направился к Гревской площади, а Гаврош — дальше, к самой Бастилии. Он держал за руку старшего мальчика, который в свою очередь вел младшего. Последний несколько Раз оборачивался, чтобы посмотреть вслед «фокуснику».

---

¹ Это что такое? (фр.)

² Что из этого? (фр.)

---

Глава 2. Маленький Гаврош пользуется Наполеоном Великим
Часть 4. Идиллия улицы Плюмэ и эпопея улицы Сен-Дени
Книга 6. Маленький Гаврош
Роман «Отверженные» В. Гюго

« Часть 4. Книга 6. Глава 1

Часть 4. Книга 6. Глава 2 (продолжение) »