III. Мариус вырос

В это время Мариусу было двадцать лет. Прошло три года, с тех пор как он расстался с дедом. В их отношениях не произошло никакой перемены. Ни с той, ни с другой стороны не делалось никаких попыток к сближению, ни тот ни другой не искали встречи. Да и к чему видеться? Чтобы снова начались столкновения? И кто из них уступил бы? Мариус был тверд, как железо, но и старик Жильнорман был не слабее его.

Нужно заметить, что Мариус не понял сердца своего деда. Он был вполне уверен, что Жильнорман никогда не любил его, что этот веселый, резкий, суровый старик, который постоянно бранился, кричал, выходил из себя и замахивался тростью, чувствовал к нему в лучшем случае только самую незначительную привязанность, соединенную с очень значительной строгостью. Мариус ошибался. Бывают отцы, не любящие своих детей, но не найдется деда, который не обожал бы своего внука. В глубине души — мы уже упоминали об этом — Жильнорман боготворил Мариуса. Боготворил, конечно, по-своему, с добавкой брани и даже выволочек. И когда внук ушел, старик вдруг почувствовал в сердце полную пустоту. Он потребовал, чтобы о Мариусе не упоминали, а в душе жалел, что приказание его исполняется так строго. В первое время он надеялся, что этот буонапартист, якобинец, террорист вернется. Но проходили недели, месяцы, годы, а «кровопийца», к величайшему отчаянию Жильнормана, не возвращался.

«Что же мог я сделать, как не выгнать его? — рассуждал сам с собою дед и спрашивал себя: — Поступил ли бы я по-прежнему, если бы то же самое произошло теперь?» Гордость его отвечала «да», но старая голова, которой он молча покачивал, грустно говорила «нет».

Иногда он совсем падал духом. Ему недоставало Мариуса. Старикам нужна любовь, как солнце, — она согревает их.

Как ни сильна была его натура, отсутствие Мариуса произвело в нем перемену. Ни за что в мире не сделал бы он шага к этому «негодному мальчишке», но он страдал. Он никогда не спрашивал о нем, но зато думал всегда. Жизнь его в Марэ становилась все уединеннее. Как и прежде, он был весел и вспыльчив, но в его веселости было что-то резкое и судорожное, в ней чувствовались страдание и гнев. А его припадки бешенства обыкновенно заканчивались теперь каким-то тихим и мрачным унынием.

«Ах, если бы он вернулся, какую славную пощечину закатил бы я ему!» — иногда думал он.

Что касается тетки, то она слишком мало думала, чтобы много любить. Мариус превратился для нее в какой-то темный, неясный силуэт, и кончилось тем, что мысли о нем начали занимать ее гораздо меньше, чем о своей кошке или попугае.

Тайные муки Жильнормана увеличивались еще оттого, что он должен был хранить их в себе и скрывать от всех. Горе его походило на недавно изобретенные печи, сами поглощающие свой дым. Иногда случалось, что кто-нибудь, думая оказать ему любезность, спрашивал о Мариусе: «А что поделывает ваш внук?»

И старый буржуа, вздыхая, если был грустен, или щелкая по манжету, если хотел казаться веселым, отвечал: «Господин барон Понмерси сутяжничает где-нибудь в захолустье».

В то время как старик горевал, Мариус радовался. Как всегда бывает с добрыми людьми, несчастье сделало его мягче. Он думал теперь о Жильнормане без всякой горечи, но твердо решил ничего не брать от человека, так дурно относившегося к его отцу. Вот во что превратилось и насколько смягчилось теперь его прежнее возмущение.

Кроме того, он был счастлив тем, что страдал и еще продолжал страдать. Он страдал за отца. Полная лишений жизнь, которую он вел, удовлетворяла его и нравилась ему. Он говорил себе с какой-то радостью, что этого еще мало, что это искупление, что не будь этого, он был бы наказан позднее и гораздо строже за свое нечестивое равнодушие к отцу и к такому отцу, что было бы несправедливостью, если бы отец его взял на себя все страдание, а ему самому не осталось бы ничего. Да и что значат его труд и лишения сравнительно с полной героизма жизнью полковника? Единственная возможность приблизиться к отцу и быть на него похожим состоит для него в том, чтобы так же мужественно бороться с бедностью, как отец его бился с неприятелем. Вот что, должно быть, и хотел сказать полковник словами «он будет достоин его», то есть баронского титула. Эти слова Мариус продолжал хранить не на груди, так как записка полковника пропала, а в сердце.

В тот день, как дед выгнал его, Мариус был ребенком, теперь он стал мужчиной. Он чувствовал это. Нищета, повторяем это еще раз, принесла ему пользу. Бедность в юные годы хороша тем, что она обращает всю силу воли на труд, а душу — к высшим стремлениям. Бедность обнажает жизнь материальную и внушает к ней отвращение, а последствием этого являются страстные порывы к жизни идеальной. У богатого молодого человека сотни блестящих и грубых развлечений — скачки, охота, собаки, табак, игра, хороший стол и много другого. Все это удовлетворяет лишь низменные стороны человеческой природы в ущерб высшим духовным потребностям. Бедный юноша трудится, добывая свой хлеб, а когда он поест, ему остается только мечтать. Он наслаждается бесплатными зрелищами, которые дает ему Бог. Он смотрит на небо, на звезды, на цветы, на детей, на человечество, среди которого страдает, на творение, среди которого занимает первое место. Он так внимательно глядит на человечество, что видит душу, так внимательно глядит на творение, что видит Бога. Он мечтает и чувствует себя великим; продолжает мечтать и чувствует, что сердце его полно любви. От эгоизма страдающего человека он переходит к состраданию человека размышляющего. Чудное чувство охватывает его — забвение себя и жалость ко всем. Размышляя о бесчисленных радостях, которые природа предлагает, дает и расточает душам открытым и в которых отказывает душам замкнутым, он, наслаждающийся всем этим, начинает жалеть миллионеров. Из сердца его уходит вся ненависть, по мере того как просветляется его разум. Разве он несчастлив? Нет. Бедность в молодости не делает человека несчастным. Как бы беден ни был юноша, он со своим здоровьем, своей силой, быстрой походкой, горячей кровью, пульсирующей у него в жилах, со своими блестящими глазами, черными волосами, свежим цветом лица, розовыми губами, белыми зубами будет всегда предметом зависти для старика, будь то хоть сам король. К тому же он каждое утро снова принимается зарабатывать свой хлеб; и в то время как руки его работают, спина гордо выпрямляется, а ум обогащается новыми идеями. Закончив работу, юноша возвращается к созерцанию и радостям. Тело его испытывает лишения и борется с трудностями, ноги опутаны терниями и иногда вязнут в грязи, но голова окружена светом. Он тверд, весел, кроток, спокоен, внимателен, серьезен, доволен малым, приветлив. И он благодарит Бога, давшего ему два сокровища, которых лишены многие богачи: труд, делающий его свободным, и мысль облагораживающую его.

То же самое происходило и с Мариусом. Он даже, говоря правду слишком предавался созерцанию. Добившись почти верного заработка достаточного для жизни, он остановился на этом, находя, что хорош быть бедным, и, отнимая время от работы, отдавал его мысли. Иногда он проводил целые дни в размышлении, погруженный в немую негу экстаза и внутреннего просветления. Вот как разрешил он проблему своей жизни: как можно меньше труда физического и как можно больше труда умственного, то есть он решил отдавать несколько часов реальной жизни и бросать все остальное в бесконечность. Он не замечал, что понятое таким образом созерцание есть одна из форм лени; что он добился удовлетворения лишь самых насущных потребностей и слишком рано начал отдыхать.

Для такой энергичной, великодушной натуры это состояние было, очевидно, лишь переходным. При первом же столкновении с неизбежными осложнениями жизни Мариус должен был пробудиться.

А пока, несмотря на свое звание адвоката, он, вопреки ожиданиям Жильнормана, не только не «сутяжничал», но и совсем не вел никаких дел. Мечты отклонили его от адвокатской деятельности: посещать стряпчих, бегать в суд, разыскивать дела — какая скука! И зачем? Он не видел никаких причин менять свое занятие на другое. Работа при книжной торговле давала ему теперь верный заработок, не требующий большого труда и, как мы уже говорили, вполне достаточный для него.

Один из книготорговцев, у которых он работал, г-н Мажимель, предложил ему хорошее помещение у себя в доме и обещал постоянную работу с жалованьем в полторы тысячи франков в год. Хорошее помещение! Полторы тысячи франков. Это, конечно, недурно. Но отказаться от свободы! Быть наемником? Чем-то вроде литератора-приказчика! По мнению Мариуса, положение его изменилось бы и к лучшему и к худшему, если бы он принял это место. Средства его увеличивались, но достоинство утрачивалось. Бедность — бедность настоящая и благородная — превращалась в жалкое и смешное полудовольство, что-то вроде слепого, ставшего кривым. И он отказался.

Мариус жил уединенно. Вследствие своей склонности удаляться от жизни и полученного слишком сильного потрясения он не примкнул к кружку, во главе которого стоял Анжолрас. Они остались добрыми товарищами, готовы были при случае помогать друг другу всем, чем можно, — но и только.

У Мариуса было два друга: молодой — Курфейрак и старый — Мабеф. Он отдавал предпочтение старику. Во-первых, он был обязан ему переворотом, который произошел в нем, во-вторых, благодаря ему он узнал и полюбил своего отца. «Он снял у меня пелену с глаз», — говорил он.

Этот церковный староста оказал решающее влияние на судьбу Мариуса.

Но, в сущности, г-н Мабеф был в этом случае лишь бессознательным и бесстрастным орудием провидения. Он просветил Мариуса случайно, сам не сознавая этого, подобно свече, которую вносит кто-нибудь, он был именно свечой, а не кем-нибудь.

Что же касается переворота в политических взглядах Мариуса, то Мабеф был неспособен ни понять, ни желать его, ни играть при этом руководящую роль.

Так как мы еще встретимся с г-ном Мабефом, то не мешает сказать о нем несколько слов.

Глава 3. Мариус вырос
Часть 3. Мариус
Книга 5. Возвышенность страданий
Роман «Отверженные» В. Гюго