Глава VII. Отплытие

Раздается последний удар колокола. Не желающие ехать спрыгивают на землю. Сходня убрана, что заставляет одного рассеянного субъекта сделать большой прыжок. Машина подает сигнал звонком; громадные колеса приходят в движение и пенят воду; пар свистит и ревет, вырываясь из котлов, и валит из отводной трубы с глухим ритмическим пыхтеньем. Соседние пароходы сдвинуты с места, их сходни подаются и трещат; деревянные кранцы и легкие переплеты кожухов ломаются, что вызывает яростный перекрестный огонь проклятий среди команд, переругивающихся между собой. После нескольких минут адского гвалта и смятения громадная махина вырывается, наконец, на простор и скользит по необъятной поверхности реки.

Она идет против течения, которое преодолевает в несколько поворотов колеса; благородное судно повинуется могучему двигателю и режет водную гладь, идя по волнам, как существо, одаренное жизнью.

Иногда отплытие возвещается пушечным выстрелом; иногда его оживляют гармоничные звуки внезапно грянувших духовых инструментов, или, еще лучше, грубые, но не лишенные приятности голоса пароходной команды, которая затягивает какую-нибудь старинную песню лодочника с веселым припевом.

Лафайет и Карольтон вскоре остаются у нас позади; скромные кровли магазинов и жилых домов постепенно понижаются и исчезают; благородный купол святого Карла, шпили церквей и башни большого собора — вот все, что остается от Крессент-Сити над горизонтом. Наконец, даже эти последние пункты скрываются от глаз, и плавучий дворец величаво плывет вперед между живописными берегами Миссисипи.

Я говорю «живописными». Это слово не удовлетворяет меня, но я не могу найти иного, которое выражало бы мою мысль. Мне остается прибегнуть к многословию и сказать: живописно-прекрасными, чтобы выразить восхищение, которым я был проникнут при виде этих берегов. Заявляю, не колеблясь, что красивее их нет ничего на свете.

Я смотрю на берега Миссисипи далеко не равнодушным взором. Для меня невозможно отделить пейзаж от фактов, соединенных с ним, не прошедших фактов, а настоящих. При виде развалин замков по берегам Рейна мне припоминается их история, и я испытываю отвращение к тому, что было. Вид современных домов и обитателей этой страны также внушает мне отвращение к тому, что есть. В Неаполитанском заливе я поддаюсь подобному же чувству, а когда блуждаю вокруг парков английской знати, то вижу их сквозь ограду нищеты и лохмотьев, так что их красота кажется мне иллюзией!

Но здесь, на берегах этой величавой реки, я вижу богатства, щедро распределенные, весьма распространенную умственную культуру и благосостояние для всех. Тут почти в каждом доме я нахожу утонченный вкус далеко продвинувшейся цивилизации, встречаю гостеприимство радушных сердец, которые имеют возможность следовать своим наклонностям. Здесь я могу беседовать с тысячами людей, душа которых свободна не только в политическом смысле, но свободна от вульгарных заблуждений и фанатических предрассудков; здесь, наконец, я видел не совершенство, потому что оно принадлежит весьма отдаленной эпохе будущего, но самую высшую степень цивилизации, какая была достигнута до сих пор на земном шаре.

Но вот мрачная тень поразила мой взор, и мое сердце внезапно стеснилось. То была тень человеческого существа с темной кожей. Это был невольник!

На минуту или две весь окружающий пейзаж для меня потемнел! Что может быть восхитительного в этих полях золотистого сахарного тростника, маиса, колеблемого ветерком, белоснежного хлопка? Чем восторгаться в этих обширных домах с их оранжереями, садами, полными цветов, с их тенистыми деревьями и очаровательными беседками из зелени? Все это создано потом раба!

С секунду я смотрю, не восхищаясь. Картина утратила для меня свой розовый колорит; перед моими глазами расстилается одна безотрадная пустыня. Я размышляю. Облако медленно и постепенно рассеивается, великолепие выступает снова. Я размышляю и сравниваю.

Правда, чернокожий человек — раб; но он раб недобровольный; это большая разница, в его пользу, по крайней мере.

В других странах, например, на моей родине, я вижу вокруг себя таких же рабов и в несравненно большем числе. Положим, они не рабы одного лица, но целой ассоциации лиц, привилегированного класса, олигархии. Клянусь честью, по-моему, рабство луизианского негра менее унизительно, чем рабство белого простонародья в Англии.

Не спорю, этот чернокожий человек невольник, и три миллиона людей его племени находятся в одинаковом с ним положении. Тягостная мысль! Но менее тягостная, если взять во внимание, что это обширное пространство земли попирают двадцать миллионов людей свободных и участвующих в управлении страной. Три миллиона рабов на двадцать миллионов господ! У меня на родине получается как раз обратная пропорция.

Ах, как отрадно перейти от этих волнующих, но грустных размышлений к более спокойному созерцанию! Как приятно показалось мне изучать такое множество невиданных предметов, которые представлялись моему взору по берегам этого великолепного потока! Само воспоминание о том невыразимо сладко. И теперь, когда я вспоминаю о моем первом плавании по Миссисипи, которой, пожалуй, мне не суждено больше увидеть никогда, меня утешает моя верная память, воскрешая перед моим мысленным взором эти разнообразные красоты со всеми их блестящими зеленоватыми и золотыми отливами.

Глава 7. Отплытие
«Квартеронка». Майн Рид