Глава XLV. Ревность

---

Любили ли вы когда-нибудь женщину низшего класса? Какую-нибудь красавицу девушку с самым скромным положением, блестящая красота которой сглаживала в ваших глазах все общественные неравенства? Любовь уничтожает отличия всякого рода; она смиряет самые гордые сердца и учит снисхождению самые надменные умы. Но она стремится всегда возвысить, облагородить: она не делает принца крестьянином, но превращает крестьянина в принца.

Взгляните на предмет вашего обожания, занятый самыми обыкновенными работами. Она вытаскивает ведро из колодца. Она идет босиком по знакомой тропинке. Эти босые ножки, прекраснее в их наготе, чем самая нежная обувь из атласа. Жемчужные диадемы, золотые булавки, коралловые украшения, самые дорогие уборы, — все это кажется безобразным и бедным в сравнении с живописной небрежностью этих великолепных волос. Глиняный кувшин держится на ее голове с той же грацией, как золотая корона; ее позы достойны резца ваятеля, а грубая одежда, по-вашему, лучше идет ей, чем самое роскошное бархатное платье. Что вам за дело до ее одеяния? Ведь вы думаете не о внешней оболочке, но о скрытой в ней жемчужине.

Вот она исчезает в хижине, своем убогом жилище. Убогом? Оно совсем не таково, по-вашему; эта маленькая кухня с ее деревянными стульями и выскобленным столом, с ее полками, уставленными тарелками, горшками и чашками, с ее выбеленными известкой стенами, где красуются лубочные картинки, изображающие красного солдата и синего матроса, милее вашему сердцу, чем блестящие гостиные богачей. Эта хижина с низкой кровлей, увитой жимолостью, превратилась во дворец. Факел любви преобразил ее! Это рай, куда вам запрещен вход. Да, несмотря на все ваши богатства, на вашу великолепную внешность и ваши титулы, ваше тонкое белье и лакированные сапоги, вы не смеете, пожалуй, туда войти.

А как вы завидуете тем, кому открыт туда доступ! Как вы завидуете батраку, деревенскому олуху, в холщовой блузе, который бесцеремонно свистит и щелкает кнутом, точно идет за плугом! Как будто боязнь, внушаемая красавицей, не должна леденить его уст! При всей его неповоротливости, как вы завидуете ему из-за «случаев», которыми он пользуется! С каким удовольствием растерзали бы вы его в клочки, чтобы наказать за милые улыбки, по-видимому, расточаемые ему так щедро.

Может быть, эти улыбки не представляют никакого значения. Они могут быть знаком благосклонности, простой дружбы, или, может быть, к ним примешивается крупинка кокетства. Однако вы не в состоянии видеть их без зависти, без подозрений. Если же они имеют значение, если это улыбки любви, если сердце наивной девушки отдалось батраку или деревенскому олуху, вы обречены на самую горькую муку, какую только может изведать человеческое сердце. Это не обыкновенная ревность; это нечто адское. Оскорбленное тщеславие отравляет такую рану. О, выносить подобную вещь ужасно!

Я испытывал мучение этого рода, прогуливаясь по палубе. К счастью, там не было никого. Я не мог бы скрыть волновавших меня чувств. Мои взгляды и беспорядочные жесты выдали бы меня, и я сделался бы посмешищем. Штурман в своей стеклянной клетке не замечал моего присутствия. Он стоял ко мне спиной, не отрывая от реки бдительного взора, и следил за деревьями, затонувшими в русле, за гибельными «пильщиками» и предательскими песчаными мелями слишком внимательно для того, чтобы заметить мое исступление.

То была Аврора! Я не сомневался в этом, не мог ошибиться, потому что ни одна женщина не обладала таким очарованием. Но кто же мог быть он? Какой-нибудь юный городской щеголь?.. Приказчик из магазина?.. Молодой плантатор? Кто?.. Может быть — и эта мысль была самой мучительной, — кто-нибудь из гонимой расы… цветной молодой человек… мулат… квартерон… невольник! Ах, иметь соперником невольника! Более чем соперником! Бессовестная кокетка! Зачем пленился я ее прелестями? Зачем я принял ее распущенность за наивность, ее лицемерие за искренность?

Кто мог быть он? Надо поискать его на пароходе и найти. К несчастью, я не заметил ни его лица, ни костюма. Мои глаза были устремлены на девушку. Поиски его были бы напрасны; я не узнал бы его в такой толпе.

Спустившись вниз, я принялся бродить по каютам, под тентом, вдоль поручней. Я всматривался в каждое лицо так пристально, что это могли счесть за дерзость. Каждый из молодых людей среди пассажиров, если его наружность была приятна, становился для меня предметом любопытства и ревности. Мне очень хотелось узнать, которые из них сели на пароход в Бренжье. Некоторые, очевидно, находились на борту «Хумы» еще недавно. Но мне было нечем руководствоваться в распознавании моего соперника, и по этой причине я никак не мог его найти.

Раздосадованный и огорченный, вернулся я на верхнюю палубу, но здесь у меня тотчас явилась новая мысль. Я вспомнил, что невольников с плантации должны были отправить с первым пароходом. Не находились ли они тут же, на борту «Хумы», вместе со мною? Я видел толпу негров, мужчин, женщин и детей, торопливо садившихся на пароход. Это обыденное зрелище не привлекло моего внимания, потому что его можно наблюдать в тех местах ежедневно и ежечасно. Мне не пришло в голову, что то могли быть невольники с плантации Безансон.

Если это были они, то для меня не потеряна еще некоторая надежда. Молодой человек, который так нежно прощался с Авророй, мог оказаться ее братом или близким родственником. Не будучи в силах дольше выносить неизвестности, я поспешил спуститься вниз. Спустившись по ступеням кожухов, я побежал вдоль поручней, потом по главной лестнице и достиг машинной палубы. Пролезая между мешками маиса и бочками сахара, нагибаясь, чтобы пройти под осью колес, перескакивая через тюки хлопка, я попал, наконец, на корму, в то место, где обычно помешаются палубные пассажиры, бедные эмигранты из Ирландии или Германии вперемешку с чернокожими невольниками юга.

Моя надежда осуществилась; я, действительно, встретил здесь знакомые дружеские лица; все они оказались в сборе: старый Сцип и тетка Хлоя с малюткой Хлоей, Аннибал, новый кучер, так же как Цезарь, Помпей и прочие; их всех везли на продажу.

Я постоял некоторое время в стороне, не решаясь приблизиться к ним. Освещение благоприятствовало мне, и я увидел чернокожих раньше, чем они успели заметить мое присутствие. Эта темная группа не обнаруживала ни малейшего признака веселья. Я не слышал ни смеха, ни шуток, которыми забавляются иногда невольники в квартале негров. Глубокая грусть запечатлелась на их лицах. Глаза несчастных были печальны; даже дети, обыкновенно такие беспечные, казалось, были подавлены теми же чувствами. Они не возились больше между собой, не играли, но сидели неподвижно и молча. Эти бедные маленькие илоты знали достаточно, чтобы трепетать при мысли о невольничьем рынке.

Все приуныли. В этом не было ничего удивительного. Они привыкли к ласковому обращению, а теперь могли попасть в руки свирепого хозяина. Ни один из них не знал, куда его увезут на следующий день, какому тирану будет он принужден повиноваться. Мало того, несчастным грозило нечто худшее. Друзья и родные могли быть разлучены навеки. Муж с затаенной тревогой смотрел на жену, брат на сестру, отец на сына, мать на свою малютку; и у всех был ужас в душе, агония в глазах.

Тяжело было смотреть на эту опечаленную группу невольников, читать на всех лицах боль и нравственную муку, думать о зле, какое один человек может безнаказанно причинить другому, опираясь на закон. Отвратительное зло, оскорбление всех принципов человечности. О, какая тяжелая картина! Я почувствовал некоторое облегчение, видя, что мое присутствие внесло светлый луч в это царство мрака. Как только я появился, на черных лицах заиграли улыбки и меня приветствовали радостными восклицаниями. Многие просили, чтобы я купил их, принося мне торжественные клятвы в преданности. Увы, они не знали, как тревожил меня в эту минуту вопрос о цене одной из них.

Я прикидывался веселым, старался ободрить этих людей словами утешения, тогда как сам очень нуждался в нем.

Между тем мои глаза поочередно рассматривали одно лицо за другим. Две лампы способствовали этому осмотру. Тут было много молодых мулатов. Мой взгляд попеременно останавливался на каждом из них. Как билось у меня сердце при этих поисках! Наконец, оно восторжествовало. Здесь решительно не было лица, способного понравиться ей. Все ли они находились в сборе? Да, по словам Сципиона, все, исключая Аврору.

— А что же Аврора? — спросил я. — Вы узнали что-нибудь новое о ней?

— Нет, сударь, я думать Аврора поехала в город. Она поехала на лошадях, а не на пароходе. Кто-то говорил это, кажется.

Я нашел странным его ответ и отвел чернокожего в сторону.

— Скажите мне, Сципион, — начал я, — нет ли среди вас какой-нибудь родни Авроры: брата, сестры или двоюродного брата?

— Нет, сударь, никого. Ведь Аврора бела, как мамзель Жени, а все остальные черны или почти черны. Аврора квартеронка, прочие мулаты; нет родных у Авроры… нет родных.

Я был взволнован и смущен. Давешние сомнения опять осаждали меня. Моя ревность проснулась.

Сципион не мог осветить мне тайны. Его ответы на другие заданные мною вопросы не сообщили мне ничего нового, и я вернулся наверх, томимый разочарованием.

Меня утешала только надежда, что я ошибся. В конце концов, может быть, виденная мною женщина была не Аврора.

---

Глава 45. Ревность
«Квартеронка». Майн Рид

« Глава 44

Глава 46 »