Глава XXX. Думы

Я провел бессонную ночь. Что-то с Эжени? Что-то с Авророй?

То была ночь размышлений, в которых радость и печаль причудливо перепутывались между собой. Моя любовь к квартеронке служила для меня источником этой радости, но увы, печаль брала верх, когда я вспоминал о креолке! Я не сомневался в том, что она меня любит, но эта уверенность, вместо того чтобы привести меня в восторг, вызывала во мне горькие сожаления. Проклятое то тщеславие, которое может наслаждаться подобным торжеством! Низкое то сердце, которое способно радоваться любви, неразделяемой им!

Мое же, вместо радости, разрывалось от горя.

Я перебирал в уме быстротечные часы моих свиданий с Эжени Безансон, испытывая свою совесть и спрашивая себя: «Не виновен ли я? Не подал ли я ей какого-нибудь повода к этой любви? Не было ли чего-либо в моих словах, взглядах или жестах, что могло произвести неизгладимое впечатление на юное чувствительное сердце? Произошло ли это на пароходе или позднее?» Я припоминал, что с первой встречи смотрел на девушку с восхищением. Далее, мне вспомнилось, что я заметил в ее глазах то странное выражение, которое приписал интересу или иному побуждению, неразгаданному мной. Тщеславие, не чуждое, конечно, и мне, не истолковало в точности этих нежных взглядов, не шепнуло мне на ухо, что то были цветы любви, которым суждено вскоре замениться плодами. Содействовал ли я их роковому расцвету?

Мною было тщательно разобрано все мое поведение, все происходившее между нами. Я передумал обо всем, что случилось во время нашего плавания на пароходе, во время трагической сцены, закончившей его. И я не мог припомнить ничего, ни слова, ни взгляда, ни жеста, достойного собственного осуждения. Я дал высказаться своей совести вполне свободно; она объявила меня невиновным.

С той поры, с той ужасной ночи, после того, как моему помутившемуся зрению представились, точно во сне, жгучие глаза и прелестное незнакомое лицо невиданного мною типа, я не мог быть виновен ни в чем сколько-нибудь значительном. В период моего выздоровления, во время моего пребывания на плантации в моих отношениях к Эжени Безансон не было ничего, о чем я мог бы пожалеть. Я всегда выказывал ей одну величайшую почтительность, никак не более того. В глубине души у меня таилась к ней дружба, искреннее расположение, в особенности с тех пор, как я заметил перемену в ее настроении и стал бояться, как бы грозная туча не омрачила ее будущности. Увы, бедная Эжени! Как мало догадывался я о том, какого рода была эта темная туча! Я не мог себе представить всей ее мрачности!

Мысленно оправдывая себя таким образом, я все же горевал. Будь Эжени Безансон заурядной женщиной, мне было бы легче. Но такое деликатное, такое благородное, такое страстное сердце — какое действие произведет на него безнадежная любовь? Это действие должно быть ужасно, тем ужаснее, что соперницей Эжени являлась ее собственная невольница!

Странную поверенную избрал я, чтобы открыть мою сердечную тайну, описать мою любовь! Как желал бы я взять обратно свое признание! Какому страданию подверг я эту чудную, эту несчастную девушку!

Много других не менее тягостных размышлений проносилось у меня в голове; некоторые из них были так же горьки, но по другой, совершенно отличной причине. Что последует из этого открытия? Каков будет его результат для моей будущности и будущности Авроры? Что сделает Эжени для меня и для нее… своей невольницы?

Мое признание осталось без ответа. Ее безмолвные уста не прошептали ни слова прощения, ни согласия, ни отказа.

Лишь одну минуту смотрел я на ее неподвижное тело. Аврора подала мне знак, чтобы я уходил, и я удалился из комнаты, взволнованный и смущенный, сам не помню хорошенько, каким образом.

К чему же это приведет? Я боялся даже думать. Поддастся ли она озлоблению, недоброжелательству, мстительности?

Наверно, душа настолько чистая, настолько благородная, не могла порождать подобных страстей.

Нет, думал я, Эжени Безансон слишком кротка, слишком женственна, чтобы предаваться таким чувствам. Есть еще некоторая надежда; она пожалеет меня, как я жалею ее… Впрочем, как знать? Ведь она креолка и унаследовала бурную страстность своей расы. Если ею овладеют ревность, мстительность, то ее благодарность ко мне развеется прахом очень быстро, а ее любовь перейдет в презрение… Ее невольница!

Ах, я слишком хорошо понимал свойство этих уз, хотя и не сумею дать почувствовать вам его. Вы не можете себе представить, сколько ужасного в этом чувстве. Говорить о любви знатного лорда к дочери крестьянина, живущего в его владениях, о любви важной дамы к своему слуге плебейского происхождения, говорить о скандале и презрении, вызванных подобными событиями, все это ничто, все это мягко сравнительно с тем омерзением, тем ужасом, какие возбуждает к себе несчастный белый, вздумавший вступить в брак с невольницей. Что толку в том, что сама она бела и красива, что она очаровательна, как Аврора? Тот, кто хочет на ней жениться, принужден увезти ее далеко от ее родины, от мест, где ее знали до сих пор. Здесь для нее никогда не откроется доступ в общество, и подобный брак ни в каком случае не будет терпим, как величайшая непристойность.

Я знал, что прелестная Эжени стояла выше вульгарных предрассудков, свойственных людям ее класса; но предполагать, что она стоит выше этого, значило требовать от нее слишком много. Нет, нужна истинно благородная душа, чтобы сбросить с себя оковы, наложенные воспитанием, примером, всеми привычками общественной жизни. Я не мог рассчитывать на это, несмотря на отношения, существовавшие между нею и Авророй. Аврора была ее товаркой, другом, но вместе с тем и ее невольницей.

Результат случившегося не улыбался мне нисколько. Наше предстоящее свидание ужасало меня. Будущее рисовалось мрачным и полным опасностей. У меня была только одна надежда, одна радость — любовь Авроры!

Я встал с постели, не подкрепившись сном; оделся и позавтракал наскоро, машинально. После того я не знал, что делать. Поехать ли опять на плантацию для нового свидания с Эжени? Нет, не сейчас. У меня не хватало духу. Поразмыслив об этом, я счел лучшим пропустить некоторое время, денек или два, прежде чем явиться туда опять. Может быть, мадемуазель пошлет за мной? Может быть… Во всяком случае, было благоразумнее всего обождать несколько дней. Как несносно долго будут они тянуться!

Я не мог выносить ничьего общества. Я избегал всякого разговора. Но опять-таки мог достаточно убедиться, как и накануне, что служу предметом внимания и толков праздных людей, гулявших у входа в гостиницу, как и моих знакомых по бильярдной зале. Чтобы избегнуть их, я сидел у себя в комнате и пытался убить время чтением.

Однако замкнутая жизнь скоро наскучила мне. Утром на третий день я взял ружье и пошел в лес.

Я шел между громадными стволами кипарисов, густая листва которых, переплетавшаяся у меня над головой, заслоняла солнце и не пропускала его лучей. Этот сумрак гармонировал с моими мыслями, и я бродил наудачу, руководствуясь скорее случайностями в лесу, чем собственной волей.

У меня не было желания поднимать дичь. Я не помышлял об охоте. Енот, животное ночное, но иногда показывается днем в тех местах, куда я забрел. Я видел, как он нырял в воду за добычей, а потом прятался за кипарисными стволами. Я видел, как двуутробка бежала вдоль поваленных деревьев, как красная векша, словно огненная полоска, проворно взбиралась на высокие тюльпанники, срывая с них кору. Я видел крупного болотного зайца, выскакивавшего из своей норы, вырытой на опушке тростниковой заросли, и еще более соблазнительную дичь: дважды прыгал передо мною лось, покинув свое убежище в чаще дынных деревьев. Я повстречал еще дорогой дикого индюка во всем металлическом блеске его оперения, а на болоте, по краю которого я шел некоторое время, мне представлялись многочисленные случаи подстрелить голубую цаплю или белую хохлатку, летнюю утку или птицу-змею, поджарого ибиса или величавого журавля. Не раз меткая пуля из моего ружья могла бы достать и самого царя пернатых, белоголового орла, который издавал свой яростный клекот на вершинах высоких деревьев.

Однако оружейный ствол оставался у меня за плечами, и я не вздумал ни разу прицелиться в этих обитателей лесов. Никакая обыкновенная дичь не могла бы соблазнить меня настолько, чтобы прервать ход моих мыслей, которые были поглощены самым интересным предметом в мире, по моему мнению… Авророй-квартеронкой!

Глава 30. Думы
«Квартеронка». Майн Рид