IV

---

Как итальянский скрипач Сбиокка грозил Г. Цинноберу посадить его в контр-бас, а референдариус Пульхер не мог попасть в министерство иностранных дел. — О сборщиках податей и удержанных чудесах для домашнего обихода. — Очарование Бальтазара набалдашником.

На мшистых камнях сидел Бальтазар в самой дикой части леса и, полный думы, смотрел в глубь расщелины, на дне которой шумел ручей между обломками скал и кустами. Тучи неслись по небу и скрывались за дальними горами. Шум деревьев и ручья раздавался как глухое стенание, по временам сливавшееся с пронзительным криком хищных птиц, которые, вылетая из мрачных ущелий, поднимались высоко к небу и как будто гнались за летящими облаками.

Бальтазару казалось, будто слышит в чудных голосах леса безутешную жалобу природы, будто сам должен уничтожиться в этой жалобе, будто все его бытие — чувство глубочайшого, непреодолимого страдание. Грусть сдавливала его сердце, и между тем, как слезы одна за другою капали из глаз, ему чудилось, что духи потока выглядывают из волн и протягивают к нему свежие белые руки, чтоб стянуть его в прохладную глубь.

Вдруг, вдали раздались веселые звуки охотничьих рогов, коснулись сладостным утешением его слуха и снова пробудилось в груди его страстное стремление, а с ним и надежда. Он огляделся вокруг; звуки не умолкали и ему показалось, что зелень леса не так уже мрачна, шум ветра, говор листьев не так печален.

— Нет! — воскликнул он, вскочив с своего места и устремив пылающие взоры вдаль. — Нет, есть еще надежда! Что-то враждебное, чародейственное возстало против моей любви — это верно; но я уничтожу все чары, хоть и с собственной гибелью. Когда, увлеченный чувством, грозившим разорвать грудь, я открыл мою любовь прелестной, дивной Кандине, разве я не видал в ее взорах, не чувствовал в тихом пожатии руки, что я счастлив, бесконечно счастлив! И вот, только что появится это крошечное чудовище, вся любовь ее обращается к нему; она не спускает с него глаз и страстные вздохи вырываются из груди, когда урод к ней подойдет или даже схватит за руку. Нет, нет, тут что-нибудь да не так. Если верить бабьим сказкам, можно подумать, что он чародей и всех морочит. Что же это значит? все смеются над гадким карликом и потом вдруг, только что покажется, превозносят как умнейшого, ученейшого и даже красивейшого из всех студентов. Да, что я говорю, мне самому не кажется ли часто, будто он и умен и хорош собой? Только в присутствии Кандиды чары теряют силу, и я вижу в г. Циннобере глупую, отвратительную мартышку. Но как бы то ни было, я пойду против всех чар! Не знаю, какое-то темное предчувстие говорит мне, что я найду наконец оружие против этого демона!

Бальтазар пошел назад в Керепес. Вышед на дорогу, он увидал маленькую повозку, из которой кто-то махал ему белым платком. Он подошел поближе и узнал Винченцо Сбиокка, знаменитого скрипача, которого очень уважал за его прекрасную выразительную игру, и у которого два года брал уроки.

— Я очень рад, — воскликнул Сбиокка, выскочив из повозки: — что встретился с вами, любезнейший г. Бальтазар, дорогой друг и ученик мой; а то пришлось бы уехать, не простившись с вами.

— Как, г. Сбиокка, — спросил изумленный Бальтазар, — вы оставляете Керепес, где вас все так любят и уважают?

— И где все перебесились, — возразил Сбиокка, вспыхнув от внутренней досады. — Да, г. Бальтазар, я оставляю Керепес, очень похожий на большой дом сумасшедших. Вчера вы были за городом и потому не могли быть в моем концерте, а то верно защитили бы меня от беснующейся толпы.

— Да скажите, ради Бога, что такое случилось?

— Я играю труднейший концерт Виотти, концерт, который составляет мою радость, мою славу! Вы слыхали его и всегда приходили в восторг. Могу сказать, что вчера я был в необыкновенном духе, то-есть anиma — в необыкновенном расположении, то-есть spiritoalato. Ни один скрипач в мире, даже сам Виотти, не сыграл бы так, как я в этот раз. Когда я кончил, зала застонала от рукоплесканий и кликов восторга. Взяв скрипку под мышку, выступал я вперед, чтоб отблагодарить — но что же увидал, услышал! — Не обращая на меня ни малейшого внимание, все теснится к одному углу залы и ревет: «Bravo, bravissimo, божественный Циннобер — что за игра — какое выражение, какое искусство!» — Я врываюсь в толпу, в средине стоит уродливый карлик и сипит отвратительным голосом: «благодарю, благодарю — я играл как мог — я, конечно, первый скрипач во всей Европе, во всем мире.» — Черт возьми! воскликнул я: — да кто жь после этого играл: я или этот червяк? — Карлик продолжал благодарить слушателей — я вышел из себя, бросился на него и хотел взять полную апликатуру, по меня удержали, занесли какую-то чушь о зависти, недоброжелательстве. Между-тем, кто-то закричал: «И какое сочинение — божественный Циннобер — дивный компонист!» — Да, Боже мой! восклицал я еще громче: — неужели все сошли с ума? Концерт — Виотти, а играл его я — я, известный скрипач Винченцо Сбиокка! — Но тут зоговорили об итальянском бешенстве, то-есть rabbia, об ужасных случаях, схватили меня, вывели в другую комнату и начали обращаться, как с больным, с беснующимся. Не прошло и четверги часа, как вбегает синьйора Браггаци и падает в обморок, с ней случилось то же, что и со мною. Только что она кончила свою арию, как вся зала огласилась громогласными: «bravo, bravissimo, Циннобер — нет в целом мире такой певицы, как Циннобер» и он снова сипел свое проклятое: «благодарю, благодарю». — Синьора лежит теперь в горячке и едва ли встанет, а я спасаюсь бегством от безумного народа. Прощайте, любезнейший г. Бальтазар! если увидите синьорино Циннобер, то скажите ему, пожалуйста, чтоб он не встречался со мной ни в одном концерте, а то я ухвачу его за паутинные ножки и пропущу сквозь F контрабаса — там он может хоть целую жизнь разъигрывать концерты и распевать арии. Прощайте, г. Бальтазар, да пожалуйста, не оставляйте скрипки.

Тут он обнял изумленного Бальтазара, вскочил в повозку и быстро поскакал по дороге.

— Ну, не говорил ли я, — рассуждал Бальтазар сам с собою; — что Циннобер чародей и отводит глаза?

В это самое мгновение мимо его быстро пробежал молодой человек бледный, расстроенный, с отчаянием во взорах. Сердце Бальтазара сжалось. Он узнал в юноше одного из друзей своих и бросился за ним в глубину леса.

Пробежав шогов двадцать или тридцать, он увидал референдариуса Пульхера.

— Нет, — воскликнул он, остановившись под высоким деревом и подняв глаза к небу: — нет, я не перенесу этого срама! Все погибло! Осталась одна могила. Прощай, жизнь — мир — надежда, и ты, моя милая!

Тут он выхватил из кармана пистолет и приставил ко лбу.

С быстротою молнии бросился к нему Бальтазар и вырвал пистолет, восклицая: «Пульхер! что с тобою? что ты делаешь!» Рефереидариус опустился в полубеспамятстве на траву и долго не мог прийдти в себя. Бальтазар сел подле него и утешал как мог, не зная причины его отчаяние.

Несколько раз спрашивал он, что с ним случилось, как дошел он до ужасного намерение лишить себя жизни. Наконец, глубокий вздох облегчил грудь Пульхера.

— Ты знаешь, любезный друг, — начал он, — как затруднительно было мое положение, как я полагал все мои надежды на вакантное место тайного экспедиента у министра иностранных дел; знаешь, с каким старанием, с каким рвением готовился я к этой должности. Работа моя заслужила совершенное одобрение министра. С какою уверенностию явился я к нему сегодня поутру для словесного испытание. В зале, я нашел известного тебе урода Циннобера. Легационс-рат, которому препоручено было испытание, подошел ко мне и объявил очень ласково, что желаемого мною места ищет и г. Циннобер, и потому он будет экзаменовать нас обоих. «Вам нечего опасаться этого соперника» прибавил он мне на ухо: «сочинение, им поданные, никуда не годятся.» — Испытание началось; я отвечал на каждый вопрос. Циннобер не знал ничего, бормотал вместо ответа какую-то чушь, которой никто не понимал и, дрягая немилосердо ногами, падал даже раза два со стула, и я должен был поднимать его. Сильно билось мое сердце от радости. Ласковые взгляды, которые бросал на него легационс-рат, принимал я за самую горькую насмешку. Испытание кончилось. Представь же мой ужас, когда советник вдруг обнял малютку, воскликнув: «Чудесный человек — сколько знаний — какая сметливость!» и потом, обратившись ко мне, прибавил: «г. референдариус Пульхер, вы обманули меня ужаснейшим образом — вы ничего не знаете, — и — извините, как осмелились вы явиться на испытание в таком виде; вы не могли даже усидеть на стуле, два раза падали, и г. Циннобер должен был поднимать вас; — трезвость и рассудительность — необходимые качества для дипломата. — Прощайте, г. референдариусъ». Я все еще принимал это за глупую шутку и решился пойдти к министру. Он велел мне сказать, что удивляется, как мог я явиться к нему после того, что случилось на испытании, что место отдано г. Цинноберу. Какое-то дьявольское навождение лишило меня всего и я добровольно жертвую духам мрака жизнию! Оставь меня!

— Никогда! — воскликнул Бальтазар, — прежде выслушай.

Он рассказал ему все, что знал о Циннобере, начиная с первой встречи за городом и до повествование Винченцо Сбиокка включительно.

— Видишь ли, — прибавил он в заключение, — после этого, не остается никакого сомнение, что в основании всех действий гадкого уродца есть что-то таинственное, и если в самом деле какое-либо колдовство, то стоит только возстать твердо, решительно. С мужеством и решительностию, победа несомненна. Зачем отчаиваться; пойдем лучше соединенными силами против гадкого чертенка.

— Именно гадкого чертенка! — воскликнул референдариус с жаром. — Но, любезный Бальтазар, все эти вздоры не поправят ничего. Колдовство, чародейство — все это старые сказки. Сколько уж лет прошло с тех пор, как великий Пафнуциус ввел просвещение и изгнал из своих владений все волшебное, все непостижимое. Неужели опять вкралась эта проклятая контрабанда? Черт возьми, так объявить об этом полиции, таможенным приставам. — Да, нет, что за вздор! одно безумие людей; я даже думаю, просто подкуп причина всех ваших несчастий. Проклятый Циннобер богат ужасно. Как-то недавно он стоял перед монетным двором, а рабочие, показывая на него пальцами, шептали друг другу: «посмотрите, посмотрите, ведь все золото, что мы чеканим, принадлежит этому чудному малютке».

— Полно, друг, — возразил Бальтазар, — золотом не сделаешь всего этого. Знаю, что князь Пафнуциус заботится много о просвещении, но не смотря на то, осталось еще много дивного и непостижимого. Я думаю, что не одно чудо припрягали для домашнего обихода. Так, еще и теперь вырастают из ничтожных, крохотных семян высочайшие, прекраснейшие деревья, разнообразнейшие плоды и хлеба, которыми мы набиваем наши животы. И теперь еще позволяют цветам и насекомым блестеть самыми яркими колерами, письменами, которых не разберет, не только что напишет и самый лучший калиграф. Послушай, референдариус, даже в груди моей совершаются престранные вещи! Я кладу на стол трубку, хожу взад-и-вперед по комнате и какой-то дивный голос шепчет мне, что я сам чудо, что во мне живет чародей микрокосм и подстрекает на разные бешеные проделки. В эти мгновения я убегаю далеко от людей, погружаюсь в созерцание природы, и понимаю все, что говорят мне цветы, воды, и все существо наполняется невыразимым небесным блаженством!

— Ты в горячке! — воскликнул Пульхер.

— Слышишь ли? — продолжал Бальтазар, протянув руки вперед и не обращая внимание на слова рефендариуса. — Слышишь ли, какая дивная музыка в ропоте вечернего ветерка, пробегающого по лесу. Слышишь ли, как чудно впадают в его пение и ручей, и цветы, и деревья?

— В самом деле, — сказал референдариус, послушав с минуту, — чудные, дивные звуки несутся по лесу; но это не вечерний ветерок, не ручей, не цветы, а отдаленные звуки гармоники.

Пульхер не ошибся. Полные, все более и более приближающиеся аккорды совершенно походили на звуки гармоники, но огромной. Друзья встали и пошли навстречу звукам. Вдруг им представилось зрелище такое дивное, такое чародейственное, что они остановились как вкопанные. Невдалеке ехал тихохонько по лесу человек, одетый почти по-китайски, с тою только разницей, что на голове его был огромный берет с страусовыми перьями. Колесница уподоблялась раковине из блестящого хрусталя; два большие колеса из того же вещества, обращаясь, издавали чудные гармонические звуки, которые друзья слышали еще издали. Два белые как снег единорога в золотой упряжи везли колесницу; на передке, вместо кучера, сидел серебристый фазан, держа золотые возжи в клюве. На запятках, стоял большой брильянтовый жук и, помахивая блестящими крылушками, навевал прохладу на чудного человека, сидевшого в раковине. Поровнявшись с друзьями, незнакомец кивнул им головою дружески и в то же мгновение из набалдашника большой трости, которую он держал в руке, сверкнул луч и коснулся Бальтазара. Бальтазар почувствовал глубоко в груди жгучую боль, глухое ах! сорвалось с уст его, и он содрогнулся всем существом своим.

Неведомый улыбнулся и еще ласковее кивнул ему головою.

— Референдариус, мы спасены — он уничтожит чары Циннобера! — воскликнул Бальтазар, упав в восторге на грудь друга, когда колесница исчезла в глубине леса и только гармонические звуки ее раздавались еще вдали, все тише и тише.

— Не знаю, — сказал Пульхер, — что со мною делается. Во сне или на-яву, но какое-то неведомое блаженство наполняет все существо мое; спокойствие и надежда возвращаются снова!

---

Глава 4. Повесть-сказка «Крошка Цахес, по прозванью Циннобер» Э.Т.А. Гофман

« Глава 3

Глава 5 »