III

---

Как Фабиан не знал, что и говорить. — Кандида и девицы, которые не должны есть рыбы. — Литературный чай МошаТерпина. — Молодой принц.

Фабиан побежал поперек леса, думая обогнать чудного всадника, но ошибся. Вышел на опушку, он увидал, что к крошке присоединился другой красивый ездок и они оба въезжали уже в городские ворота.

— Гм, пусть я не обогнал его, — бормотал он про-себя, удвоивая шаги. — Все-таки поспею. Если этот наперсток в самом деле студент, то его пошлют к «Крылатому Коню», а если он повторит там свое резкое прр-р-у-у, сбросит вперед ботфорты, а там слетит и сам, и еще вздумает расхорохориться, когда бурши начнут хохотать, так и пойдет потеха.

Взошед в город, Фабиан воображал встречать на всех улицах смеющиеся лица; но не тут-то было. Все проходили спокойно, серьёзно. На площадке, перед «Крылатым Конем» прогуливалось несколько студентов, преважно рассуждая о своих делах. Верно, крошка тут еще не показывался, — подумал Фабиан, как, взглянув в ворота гостинницы, увидал, что его лошадь вели в конюшню. Но кого ни спрашивал он, не проезжал ли сюда верхом на пребольшой лошади премаленький уродец, все говорили, что нет. Много смеелись его рассказу, но уверяли, что ничего подобного не видали, что минут за десять проехали, правда, два ездока в гостиницу, но очень красивые и на хороших лошадях.

— И один сидел на той, что сейчас провели в конюшню?

— Да. Этот, конечно, нельзя сказать, чтоб был велик ростом, но зато прекрасно сложен, с чрезвычайно приятным лицом и чудными локонами. К тому ж, показал себя лихим наездником; соскочил с лошади так проворно и ловко, как первый шталмейстер вашего князя.

— И не потерял ботфорт? И не покатился кубарем к вам в ноги?

— С чего это ты взял? — возразили все единогласно. — Слететь такому искусному ездоку, как маленький?

Фабиан не знал, что и говорить.

Вдали показался Бальтазар. Фабиан бросился к нему и рассказал, как здесь все принимают маленького уродца за прекраснейшого мужчину и искуснейшого наездника.

— Видишь ли, любезный Фабиан, — сказал ему Бальтазар, — не все, как ты, любят насмехаться над несчастными, искаженными природой.

— Да Боже мой! — перебил его Фабиан. — Тут дело совсем не о насмешках, а о том, может ли уродец в три фута, чрезвычайно похожий на редьку, быть красивым мужчиной?

Бальтазар подтвердил уверение Фабиана, что маленький студентик ужасно уродлив. Напрасно — видевшие его на площади оставались при своем, что он прекраснейший мужчина.

Начало смеркаться; друзья отправились домой. Тут Бальтазар, сам не зная как, проговорился, что он встретился с профессором Мошей Терпином и что он пригласил его завтрашний день на чай.

— Счастливец! — воскликнул Фабиан. — Ты увидишь свою милую, свою прелестную Кандиду, будешь говорить с ней, слушать ее!

Снова глубоко оскорбленный Бальтазар вырвал свою руку из руки Фабиана и хотел у идти; но, опомнившись, подавил досаду, остановился и сказал:

— Послушай, Фабиан, может быть, ты и вправе почитать меня глупым, влюбленным вздыхателем; может быть, я влюблен и в самом деле; но эта — глупость глубокая, жестокоболящая рана души. Тронутая неосторожно, она может довести меня до безумие. Прошу тебя, не произноси при мне имени Кандиды!

— Любезный Бальтазар, ты принимаешь все ужасно трагически; конечно, оно так и должно в твоем положении. Чтоб избежать, впрочем, всякой неприятной для меня размолвки с тобою, я обещаю не говорить о Кандиде, пока ты сам не подашь мне к этому повода. Позволь теперь только заметить, что в этой любви я предвижу много для тебя неприятностей. Кандида прехорошенькая и премиленькая девушка, но никак не идет к твоему мечтательному, меланхолическому характеру. Когда ты узнаешь ее покороче, ее светлый, ничем не возмущаемый нрав покажется тебе чуждым всякой поэзии, ты захандришь и все это кончится ужасным вообразительным страданием и достаточным отчаянием. Впрочем, и я приглашен на завтрашний чай к нашему профессору, который обещал, кроме того, занять нас очень любопытными физическими опытами. Ну, доброй ночи, чудный мечтатель, спи спокойно, если можешь спать перед таким великим днем!

Сказав это, Фабиан оставил своего друга, погруженного в глубокую думу. Может быть, и не без основания предвидел Фабиан много разных патетических мгновений разлада между Кандидой и Бальтазаром, которые так разнились характерами.

Всякий должен был согласиться, что Кандада с своими в сердце проникающими глазками, с губками несколько вздернутыми, была прелестна. Светлы или темны были ее прекрасные волосы, которые она умела причесывать так фантастически, право, не помню; памятно мне только их чудесное свойство казаться все темнее и темнее, чем более на них смотришь. Необыкновенная стройность и грациозность во всех движениех делали ее воплощенною прелестью, хотя ручка и пояска могли бы быть несколько поменее. Ко всему этому, Кандида читала «Вильгельма Мейстера» Гёте, стихотворение Шиллера, «Волшебное Кольцо» Фукё и опять позабыла почти все, что в них было; играла довольно порядочно на фортепьяно, даже иногда подпевала, танцовала новейшие французские кадрили и галоп, и писала прачечные реестры красивым, четким почерком. Люди, которые не могут обойтись без того, чтоб не отыскать везде недостатки, говорили только, что у ней голос немного грубоват, что она затягивается слишком сильно, радуется новой шляпке слишком долго, да за чаем съедает слишком много разного печенья. Восторженным поэтам не понравилось бы в Кандиде и еще многое; но мало ли что им не нравится. Во-первых, им хочется, чтоб девушка приходила в магнетический восторг от всего, что до них касается, вздыхала глубоко, подкатывала глаза под лоб, а при случае подвергалась бы и небольшим обморокам, или даже лишалась зрения, что составляет высшую степень женственностей женственности. Потом, она должна петь романсы их сочинение, на голос мгновенно поданный сердцем, и за тем тотчас же немного прихворнуть или самой сочинять стихи и очень стыдиться, когда это обнаружится, даже и тогда, когда, переписав свое сочинение на тоненькую благовонную бумажку, сама довольно искусно передаст его своему поэту, который в свою очередь от чрезмерного восторга прихворывает также. Есть еще поэтические аскетики, которые идут гораздо далее и почитают противным всякой женской нежности, если девушка смеется, ест, пьет или одевается по моде. Эти очень похожи на Иеронима, который запрещал девушкам носить серьги и есть рыбу. Оне должны питаться, говорит он, небольшим количеством изготовленной травы, беспрестанно голодать, но нечувствуя этого, облекаться в одежду грубую, дурно сшитую, скрывающую все формы и преимущественно выбирать в спутницы особу важную, бледную, мрачную и несколько грязную.

Кандида была воплощенная веселость, беззаботность и потому для нее не было ничего выше разговора, вращавшегося на легких воздушных крылышках самого невинного юмора. Она смеялась от души над всем смешным, никогда не вздыхала, разве когда дождь мешал предположенной прогулке, или, не смотря на все предосторожности, на новой шали являлось пятнышко. И тут проглядывало, если бывал истинный повод, глубокое внутреннее чувство, никогда не переходившее в пошлую плаксивость. Нам с тобой, любезный читатель, нам, так далеким от восторженных, эта девушка пришлась бы непременно по сердцу; но Бальтазар… Впрочем, мы увидим, оправдались ли предсказание прозаического Фабиана.

Что Бальтазар во всю ночь не мог сомкнуть глаз от невыразимо сладостного, боязливого ожидания — это очень естественно. Полный мысли о своей милой, схватил он перо и написал много благозвучных стихов, выражавших в мистическом повествовании любви соловья к пышной розе его собственное состояние. Он хотел захватить их с собою к Моше Терпину и при случае нанести первый удар сердцу Кандиды.

Фабиан, зашед по уговору за своим другом, улыбнулся, увидав, что он разоделся против обыкновения. На нем был воротничек из тончайших брюсельских кружев, коротенькое полукафтанье из неразрезного бархата, французские сапожки с высокими каблуками и серебряной бахрамой, английская пуховая шляпа и датские перчатки. Таким образом, он оделся совершенно по-германски, и наряд этот шел к нему как нельзя лучше. Ко всему этому, он завил и расчесал еще волосы и расправил усики и эспаньнолку.

Сильно забилось сердце Бальтазара от восторга, когда Кандида в полной одежде древне-германских дев встретила его дружественной, очаровательной улыбкой.

— Прелестнейшая! — воскликнул Бальтазар, когда Кандида, сама сладчайшая Кандида подала ему чашку с дымящимся чаем.

— Вот ром и марасхико, — говорила она, устремив на него свои светлые очи. — Вот сухари и крендельки. Пожалуйста, берите что вам угодно.

Но вместо того, чтоб взглянуть на ром или марасхико, на сухари или крендельки, Бальтазар не мог спустить упоенных взоров с чудной девы и напрасно искал слов, чтоб высказать, что чувствовал в это мгновение.

Но тут схватил его сзади за плечи профессор эстетики, сильный рослый мужчина, и повернул к себе так быстро, что выплеснул половину чашки на пол.

— Любезнейший Лука Кранах! — загремел он громовым голосом, — ну, как можно пить воду — вы совершенно испортите свой германский желудок. Там через комнату наш храбрый Моша Терпин выставил батарею благороднейшого рейнвейна — скорей на приступ!

И он потащил за собой бедного юношу.

Но из соседней комнаты вышел им на встречу Моша Терпин, держа за руку престранного маленького человечка и восклицал громко:

— Вот, милостивые государи и государыни, рекомендую вам молодого человека, одаренного необыкновенными способностями. Он тотчас приобретет ваше расположение. Это г. Циннобер, прибывший вчера в университет и предполагающий заняться изучением прав.

Фабиан и Бальтазар узнали тотчас уродца, слетевшого в лесу с лошади.

— Ну что ж, — шептал Фабиан Бальтазару, — вызывать мне эту мартышку на сапожный ремень или плеть? Другим оружием я не могу драться с таким ужасным противником.

— Как тебе не стыдно, — возразил Бальтазар, — насмехаться над несчастным, которого телесные недостатки, как ты сам слышал, вознагражднны сторицею нравственными достоинствами. Надеюсь, любезнейший г. Циннобер, — продолжал он, обращаясь к карлику, — что вчерашнее падение ваше с лошади не имело дурных последствий?

Цинпобер поднялся на ципочки, оперся сзади на маленькую тросточку, которую держал в руках, закинул назад голову и, устремив на Бальтазара дико сверкавшие глаза, произнес странным сиплым голосом:

— Я не понимаю, милостивый государь, о чем вы говорите? Упал с лошади — я упал с лошади! — Вероятно, вы не знаете, что я отличнейший наездник, что никогда не падаю с лошади, что служил волонтером в кирасирах, что учил верховой езде и офицеров и солдат? Гм! — Упал — я упал с лошади!

Тут он хотел повернуться, но палочка, служившая ему опорой, выскользнула и он полетел в ноги к Бальтазару. Бальтазар нагнулся, чтоб поскорей поднять его и как-то нечаянно коснулся до головы. Крошка завизжал так громко и резко, что гости в испуге повскакали с мест. Все окружили Бальтазара и осыпали вопросами от-чего закричал он так ужасно.

— Прошу не прогневаться, любезнейший г. Бальтазар, — говорил профессор Моша Терпин, — но это шутка довольно странная. Вы верно хотели заставить нас подумать, что кто-нибудь наступил кошке на хвост.

— Кошка — кошка! — вон кошку! — завопила одна слабая нервами дама и упала в обморок.

— Кошка — кошка! — повторили два престарелые кавалера, страдавшие тою же идиосинкразией и бросились вон.

— Что это вы наделали своим гадким мяу? — сказала Бальтазару вполголоса Кандида, вылившая целую склянку духов на даму упавшую в обморок.

Бальтазар не знал что с ним делается. Лицо его пылало от стыда и досады и он не мог даже проговорить, что мяукал не он, а проклятый Циннобер.

Профессор Моша Терпин заметил его смущение.

— Ну, успокойтесь, любезный г. Бальтазар, — сказал он ему, взяв дружески за руку. — Я ведь все видел. Прыгая на четвереньках, вы представили раздраженную кошку неподражаемо. Признаюсь, я и сам чрезвычайно люблю все шутки из натуральной истории; но на литературном чаю…

— Но, почтеннейший г. профессор, это не я! — сорвалось наконец с языка Бальтазара.

— Ну, хорошо, хорошо! — перебил его профессор.

— Утешь доброго г. Бальтазара, — прибавил он, обращаясь к подошедшей Кандиде. — Эта смута вывела его совершенно из себя.

Доброй Кандиде было очень жаль бедного Бальтазара, стоявшего перед ней с потупленными глазами, в ужаснейшем замешательстве.

— Какие, ей-Богу, смешные эти люди! Ну как так бояться кошек! — прошептала она ему, подавая руку.

С жаром прижал Бальтазар ее руку к сильно бившемуся сердцу. Очаровательные взоры Кандиды покоились на нем. Он был весь восторг и забыл и о Циннобере и о мяуканье. Наконец, все успокоилось. Слабая нервами дама сидела уж за чайным столиком и кушала сухарики, помачивая их в ром и уверяя, что это самое лучшее лакомство против испуга и неприетностей.

И два престарелые кавалера, которым в самом деле на крыльце попалась кошка, возвратились успокоенные и сели за карточный стол.

Бальтазар, Фабиан, профессор эстетики и несколько других молодых людей подсели к дамам. Между тем, г. Циннобер подтащил скамеечку и взобрался на софу, где сидел теперь между двумя дамами и прегордо посматривал вокруг.

Бальтазар рассчел, что время выступить на сцену с поэмой о любви соловья к пурпуровой розе. И вот он объявил с достодолжною молодым поэтам стыдливостью, что если б не боялся наскучить и мог надееться на общее снисхождение, то решился бы прочесть последнее произведение своей музы.

Так как дамы переговорили уже о всех новостях, девушки обсудили последний бал у президента и согласились даже насчет нормальной формы новых шляпок, а мужчинам предстояли еда и питье разве часа через два, то все и начали просить Бальтазара не лишать общество этого приятного наслаждения.

Бальтазар вынул чисто перебеленную рукопись и начал читать.

Сочинение это, написанное в самом деле с чувством, одушевляло его более и более. В его чтении обнаруживался весь пыл любящого сердца. Тихие вздохи, не одно подавляемое: ах! дам и девушек, громкие: «прекрасно — божественно» мужчин приводили его в восторг, убеждая, что пьеса увлекает всех.

Наконец, он кончил и со всех сторон раздались восклицания:

— Что за прелесть — какие мысли — какая фантазие — какие стихи — какое благозвучие! — Благодарим за это божественное наслаждение! благодарим, — благодарим, г. Циннобер!

— Как? что? воскликнул Бальтазар; но никто не обращал на него ни малейшого внимание; все бросились к Цинноберу, который, сидя на софе, величался как индейский петух.

— Помилуйте, — сипел он своим гадким басом. — Слишком много чести — это так, безделка, которую я набросал наскоро нынче ночью.

— Дивный, божественный Циннобер! — восклицал профессор эстетики. — Друг, после меня ты первый из всех современных поэтов! Чудная душа, прииди в мои объятие!

Тут он схватил крошку с софы, приподнял вверх и начал целовать его. Циннобер дрягал ноженками, барабанил ими по огромному чреву эстетика и пищал: «пусти, пусти! мне больно — ох — я выцарапаю тебе глаза — я откушу тебе нос!»

— Нет, — воскликнул профессор, спуская крошку на пол. — Нет, любезный друг, это уж излищняя скромность.

— Прекрасно, молодой человек, — сказал Моша Терпин, встав из-за карточного стола и взяв Циннобера за руку. — Ты вполне заслужил все похвалы, которыми тебя осыпают.

— Кто же из вас, девушки, — кричал восторженный эстетик, — кто же из вас вознаградит дивного Циннобера поцелуем за его чудное стихотворение, полное истинного, глубокого чувства любви?

Кандида встала и с пылающими щеками подошла к крошке, стала перед ним на колени и поцеловала его.

— Да! — воскликнул тут Бальтазар в каком-то иступлении. — Циннобер! божественный Циннобер, ты сочинитель глубокомысленного стихотворение о любви соловья, к пурпуровой розе, тебе и дивная награда, тобой полученная!

С этими словами, он схватил Фабиана за руку и увлек за собою в соседнюю комнату.

— Сделай одолжение, — говорил он ему вне себя, — посмотри на меня хорошенько и скажи по совести, действительно ли я студент Бальтазар; в самом ли дели ты Фабиан, в доме ли мы Моши Терпина, не сон ли это, в уме ли мы? Ущипни меня за нос или покачай хорошенько, чтоб пробудить из этого дьявольского сна!

— Ну, скажи пожалуй, — возразил Фабиан, — можно ли так бесноваться из вздорной ревности, оттого, что Кандида поцеловала крошку. Ты должен, однако ж, сознаться, что стихотворение, прочтенное малюткой, в самом деле прекрасно.

— Фабиан! — воскликнул Бальтазар с выражением глубочайшого изумление. — Что ты говоришь?

— Что сочинение Циннобера превосходно и что Кандида поцаловала его. Вообще, мне кажется, в нем много такого, что дороже красоты телесной. Да и наружность его не так отвратительна, как мне показалось прежде. Во время чтения черты его так одушевлялись, что он становился даже прекрасным молодым человеком, хотя головка его чуть-чуть высовывалась из-за стола. Послушай, оставь свою вздорную ревность и подружись с ним как с собратом-поэтом.

— Как! — воскликнул Бальтазар яростно. — Мне еще дружиться с этим уродом? да скорей я задушу его!

— Ну вот, ты решительно сошел с ума. Но возвратимся в залу. Верно, там случилось что-нибудь новое: слышишь громкие похвалы?

Механически пошел Бальтазар в залу за своим другом.

Моша Терпин стоял по середине комнаты с инструментами в руках, которыми верно делал какой-нибудь опыт. На лице его выражалось величайшее изумление. Все общество собралось вокруг маленького Циннобера, который стоял на ципочках, опершись на тросточку и с гордым самодовольствием принимал похвалы, сыпавшиеся со всех сторон. Наконец, снова обратились к профессору, который показал еще очень замысловатый фокус и снова восклицание: «прекрасно! чудесно, любезный г. Циннобер!»

Вот подскочил к малютке и сам Моша Терпин, восклицая громче всех: «прекрасно, чудесно, любезный г. Циннобер!»

В обществе находился молодой принц Грегор, слушавший лекции в университете. Этот принц Грегор был красивый мужчина; в обращении, во всех его движениех была заметна привычка находиться в высшем кругу, и он-то не отходил от Циннобера ни на одно мгновение и теперь превозносил его прелестнейшим поэтом и искуснейшим физиком.

Странна была группа, составившаяся из этих двух противоположностей. Высоко подняв свой длинный нос, уродливый Циннобер топорщился перед стройным принцем, беспрестанно то опускаясь, то поднимаясь на ципочки. Но взоры всех дам были устремлены на него, а не на прекрасного принца.

— Ну, что вы скажете о моем любезном г. Циннобере? — спросил Моша Терпин, подойдя к Бальтазару. — Много кроется в этом человеке и, обсудив хорошенько, я предугадываю его настоящее звание. Пастор, который воспитал и рекомендовал его мне, не даром выразился об его происхождении чрезвычайно таинственно. Ну, посмотрите только на его благородное, непринужденное обращение! Он непременно княжеской крови, а может быть даже и королевской.

В это самое время доложили, что готов ужин. Циннобер подошел ужасно неловко к Кандине, схватил ее грубо за руку и повел в залу.

В бешенстве, несмотря на темноту ночи, на дождь и ветер, бросился Бальтазар домой.

---

Глава 3. Повесть-сказка «Крошка Цахес, по прозванью Циннобер» Э.Т.А. Гофман

« Глава 2

Глава 4 »