Глава третья (3)

После странствования, длившегося еще несколько дней, я, наконец, стал приближаться к своей родине. Мое сердце сильно забилось, когда я по прошествии долгих лет снова увидел башни женского картезианского монастыря. Я прошел через село на расстилавшуюся перед монастырской церковью незастроенную площадь. Издалека доносились ко мне звуки мужских голосов, певших священные гимны. Очевидно, к женской обители направлялась какая-то духовная процессия. Вот показалось распятие и шедшие за ним попарно монахи. Ах! Я узнал в них своих орденских братьев. Шествие замыкал седовласый Леонард, которого вел под руку незнакомый мне молодой монах. Не заметив меня, они, продолжая петь, прошли в открытые ворота женского монастыря. Затем проследовали подобным же образом мимо меня францисканцы и доминиканцы, а за ними въехали на монастырский двор кареты с инокинями из Б. Большой съезд духовенства заставлял предположить, что в монастыре будет справляться какое-то необыкновенное торжество. Через открытые двери я заметил, что в церкви все было тщательно выметено и вычищено, а главный алтарь и приделы украшены гирляндами цветов. Церковный сторож много говорил о только что распустившихся розах, которые завтра ранним утром непременно должны быть принесены, так как мать-игуменья настоятельно приказала, чтобы главный алтарь был украшен именно розами. Решившись присоединиться к братьям, я укрепил свой дух усердной молитвой, вошел в монастырь и спросил настоятеля Леонарда. Привратница провела меня в зал, где сидел в кресле Леонард, окруженный братией. Громко рыдая и не в состоянии выговорить ни одного слова, я упал к его ногам. «Медард!» — воскликнул он. По рядам монахов пронесся глухой шепот: «Медард! Брат Медард вернулся, наконец, к нам!»

Меня подняли. Монахи прижимали меня к своей груди. «Благодарение небесным воинствам, спасшим тебя из сетей лукавого света! Расскажи нам — расскажи обо всем, брат Медард!» — наперерыв восклицали они. Настоятель встал и знаком пригласил меня следовать за ним в комнату, которую во время его посещений обыкновенно отводили ему в картезианском монастыре.

— Медард, — сказал мне игумен, — ты нарушил преступным образом свои обеты. Вместо того чтобы исполнить возложенные на тебя поручения, ты постыдным образом бежал, недостойно обманув доверие монастыря. Тебя следовало бы, по всей строгости монастырского устава, замуровать в стену.

— Судите меня, преподобный отец, — отвечал я, — судите по всей строгости законов. Ах, с какой радостью я сброшу с себя бремя моей жалкой, мучительной жизни. Я глубоко чувствую всю недостаточность своего покаяния. Самые тяжкие епитимии не могут дать мне ни малейшего утешения в земной жизни!

— Мужайся, — продолжал Леонард. — Настоятель высказал тебе свое мнение, теперь может говорить друг и отец: ты спасся поистине дивным образом от смерти, угрожавшей тебе в Риме. Один Кирилл пал жертвой…

— Значит, вам все известно? — спросил я, пораженный словами Леонарда.

— Все, — отвечал настоятель. — Я знаю, что ты напутствовал несчастного и что тебя тоже хотели отправить на тот свет, предложив подкрепиться отравленным вином. Вероятно, тебе удалось, несмотря на аргусовскую бдительность угощавших тебя монахов, вылить куда-нибудь это вино. Выпей ты хоть одну каплю приготовленного ими яда, ты не прожил бы и десяти минут.

— Взгляните! — воскликнул я, подняв рукав рясы и показав настоятелю до кости иссохшую руку.

Затем я рассказал, что, предчувствуя злой умысел, вылил вино себе за рукав. Леонард отшатнулся при ужасном виде иссохшей руки и глухо проговорил, как бы рассуждая сам с собою: «Пусть ты понес заслуженную кару. Ты ведь обременил себя всевозможными грехами, но Кирилл! О благочестивый старец!» Я сказал игумену, что мне известна причина тайной казни злополучного Кирилла.

— Быть может, и тебя постигла бы та же участь, если бы ты, подобно Кириллу, явился в Рим в качестве уполномоченного от нашего монастыря. Ты знаешь, что удовлетворение требований нашей обители лишило бы кардинала *** доходов, которые он неправедно от нас вымогает. Предъявленный нами протест побудил кардинала подружиться с духовником папы, с которым он до тех пор враждовал. Таким образом кардинал приобрел себе в этом доминиканце сильного и ловкого союзника, которого мог противопоставить Кириллу. Хитрый монах нашел способ погубить нашего благочестивого старца. Он сам представил папе новоприбывшего капуцина, предварительно расхвалив его как человека необычайно праведной жизни. Вследствие этого его святейшество принял иеромонаха Кирилла очень благосклонно и приблизил его к своей особе. Вступив в число священнослужителей, составляющих папскую свиту, Кирилл не преминул заметить, что наместник Христа ищет и находит свое царство в здешнем мире и его соблазнах. Наш благочестивый иеромонах понял, что Папа служит игрушкой для лицемерных негодяев, которые, сокрушив предосудительными средствами когда-то мощный его дух, заставляли его теперь колебаться в нерешимости между небом и адом. Богобоязненного Кирилла, как можно было заранее предвидеть, сильно огорчило это обстоятельство. Он вообразил себя призванным потрясти папу пламенными, вдохновенными речами и отвлечь его дух от земных помыслов. Папа, как все изнеженные натуры, был очень взволнован боговдохновенными словами благочестивого старца. Благодаря взволнованному состоянию его святейшества доминиканцу легко было подготовить удар, который должен был сразить Кирилла. Он убедил папу в существовании тайного общества, которое задалось целью показать церкви, что он недостоин тройной короны. Доминиканец утверждал, будто это общество поручило Кириллу довести папу до того, чтобы он принес публичное покаяние, которое и послужит сигналом к восстанию, подготовленному уже кардиналами. С тех пор папа стал подозрительно относиться к речам брата Кирилла и находил в них затаенный враждебный умысел. Он возненавидел старика и терпел его около себя только ради того, чтобы не возбудить лишних толков внезапным его удалением. Однажды Кирилл, оставаясь с папой наедине, стал увещевать его и, между прочим, откровенно сказал, что тот, кто окончательно не отказывается от мирских соблазнов и не придерживается на самом деле праведного образа жизни, недостоин быть наместником Христа: такой пастырь является для церкви позорным бременем, от которого она должна освободиться во что бы то ни стало. Скоро после этого оказалось, что кто-то подмешал отраву в воду со льдом, которую обыкновенно пил папа. Подозрение пало на Кирилла. Действительно, покушение было обнаружено после того, как брат Кирилл вышел из внутренних покоев его святейшества. Ты лично знал благочестивого старца, а потому я не нахожу нужным доказывать тебе его невиновность. Папа был, однако, уверен в виновности Кирилла и отдал тайный приказ казнить приезжего капуцина в монастыре доминиканцев. Что касается тебя лично, то в Риме ты слишком выделялся из толпы пришлых монахов. Смелость, с которой ты высказывался перед папой, в особенности же подробный рассказ о твоей жизни, заставили его усмотреть некоторое сродство между собою и тобою. Наместник Христов предполагал подняться вместе с тобою на так называемую высшую точку зрения, с которой можно было бы услаждать и подкреплять себя лукавыми мудроствованиями о добродетели и религии и с тем большим одушевлением грешить, если можно так выразиться, из любви к искусству. Твои молитвы и покаяние казались ему лишь умно придуманным лицемерным средством к достижению власти и почестей. Он восхищался тобою и упивался блестящими похвалами, которыми ты его осыпал. При таких обстоятельствах, прежде, нежели доминиканец мог это заподозрить, ты приобрел уже большое влияние и стал для камарильи гораздо опаснее, чем Кирилл. Заметь, Медард, что о твоем поведении в Риме я хорошо осведомлен. Мне известно каждое слово, которым ты обменялся с папой. Сообщу тебе, так как это не составляет тайны, что наш монастырь имеет близ престола его святейшества надежного друга, который подробно уведомлял меня обо всем. Даже когда ты предполагал, что находишься наедине с папой, наш друг находился в достаточно близком соседстве, чтоб разобрать каждое твое слово. Когда в капуцинском монастыре, настоятель которого — мой ближайший родственник, ты налагал на себя строгие епитимии, я счел твое раскаяние истинным. И действительно, это было так. Однако по прибытии твоем в Рим, тебя не замедлил снова обуять демон греховной гордыни, прельщениям которого ты поддался еще в нашей обители. Зачем ты обвинял себя перед папой в преступлениях, которых никогда не совершал? Разве ты был когда-нибудь в замке барона Ф.?

— Ах, преподобный отец, — воскликнул я, сокрушенный душевным страданием, — ведь этот именно замок и был ареной ужаснейших моих преступлений. Жесточайшая кара, наложенная на меня неисповедимой волей Всесильного, заключается именно в невозможности очиститься здесь, на земле, от грехов, которые я совершил в безумном ослеплении! О, неужели и вы, преподобный отец, считаете меня греховным лицемером?

— В сущности теперь, повидавшись и поговорив с тобой, — продолжал настоятель, — я почти уверен, что ты после своего покаяния неспособен лгать. Признаюсь, однако, что в таком случае здесь скрывается еще до сих пор необъяснимая для меня тайна. Видишь ли, вскоре после твоего бегства из резиденции (небо не допустило тебя до преступления, которое ты намеревался совершить, и спасло благочестивую Аврелию), вскоре после твоего бегства, говорю я, и после того, как приговоренный к смертной казни монах, которого даже Кирилл принял за тебя, спасся как бы чудом и пропал без вести, обнаружилось, что в замке барона был не ты, а переодетый капуцином граф Викторин. По правде сказать, это было уже пораньше известно из писем, оставшихся после Евфимии, но все считали, что сама Евфимия была обманута необыкновенным вашим сходством, так как узнавший тебя Рейнгольд категорически отрицал возможность ка-кой-либо ошибки с его стороны. Ослепление Евфимии казалось во всяком случае непонятным. Показание внезапно появившегося егеря графа Викторина пролило как будто новый свет на дело. По рассказам этого егеря, граф жил в продолжение нескольких месяцев в горах, чтобы отрастить себе бороду. Однажды близ Чертовой пропасти егерь встретил неожиданно своего господина в рясе капуцинского монаха. Хотя он и не знал, откуда граф достал себе рясу, но его совсем не поразило это переодевание: егерю давно уже было известно о намерении Викторина проникнуть в замок барона в монашеской одежде и носить ее целый год, чтобы под ее покровом осуществить свои преступные замыслы. Егерь догадывался, каким образом граф раздобыл себе капуцинскую рясу. Еще накануне Викторин говорил своему слуге, что видел в селе капуцина и надеется получить тем или иным путем рясу, когда этот монах будет проходить через лес. Самого монаха егерь не видел — однако слышал его крик!.. Скоро после этого распространился в селе слух, будто в лесу убит какой-то капуцин. Егерь слишком хорошо знал своего господина и говорил с ним во время бегства из замка, так что в данном случае нельзя было допустить какой-либо ошибки. Показание егеря заставило даже Рейнгольда изменить свое мнение. Непонятным оставалось лишь внезапное исчезновение Викторина с лица земли. Герцогиня высказала, впрочем, предположение, что граф Викторин скрывается под именем господина Кржчинского из Квичичева. Она ссылалась на его замечательное сходство с Франческо, в виновности которого давно уже не сомневались, а также на волнение, которое охватывало ее при каждой с ним встрече. Многие присоединились к мнению герцогини и уверяли, что, в сущности, находили черты графского достоинства в этом проходимце, которого смешно было принимать за переодетого монаха. Таким образом установилась связь между преступлением Викторина и рассказом лесника о скитавшемся в лесу умалишенном монахе, которого он потом приютил у себя. Приходилось только без строгой поверки принять некоторые факты за истину. Иеромонах того самого капупинского монастыря, из которого бежал Медард, категорически признал в сумасшедшем монахе Медарда — следовательно, на этом и надлежало остановиться. Викторин сбросил монаха в пропасть. По счастливой случайности, возможности которой нельзя отрицать, тот спасся от гибели. Медарду, хотя и раненому в голову, удалось, очнувшись от ошеломления, выкарабкаться из пропасти. Боль от раны, голод и жажда довели несчастного до буйного помешательства. В таком состоянии бедняга, одетый в лохмотья, бродил в горах, где сострадательные крестьяне, быть может, кормили его иногда, пока он наконец не нашел себе приюта в доме лесничего. При этом остаются не разъясненными только два обстоятельства, а именно: каким образом Медард мог убежать так далеко и отчего в свои светлые минуты он сознавался в преступлениях, которых никогда не совершал. Те, которые защищали правдоподобность этой комбинации, указывали на отсутствие достоверных сведений о судьбе спасшегося из Чертовой пропасти Медарда. Позволительно допустить, что сумасшествие у него обнаружилось впервые, когда он, направляясь к цели своего паломничества, дошел до герцогского заповедного леса. Что касается собственного сознания Медарда в преступлениях, в которых его обвиняли, то из этого явствует, что он, хотя и казался иногда в здравом уме, но оставался на самом деле все-таки сумасшедшим. Мысль, что он действительно совершил убийства, в которых его обвиняли, стала у него навязчивой идеей. Судебный следователь, известный своей проницательностью, сказал, когда спросили его мнение: «Господин псевдо-Кржчинский никогда не был ни поляком, ни графом. Можно чем угодно поручиться, что он не граф Викторин, но во всяком случае рискованно считать его невиновным». Монах пребывал в состоянии умопомешательства и невменяемости, вследствие чего уголовный суд мог приговорить его единственно лишь к заключению в больницу. Герцог не хотел ни за что утвердить этот приговор, так как был глубоко потрясен совершенным в замке барона преступлением, и собственноручно заменил предложенную уголовным судом меру предосторожности смертною казнью. В ничтожной преходящей земной жизни самая ужасающая случайность или наиболее тяжкое преступление поражает нас в первое мгновенье, а затем очень скоро теряет блеск и краски. Та же участь постигла и события в замке барона Ф. Они сначала вызвали в резиденции и особенно при дворе ужас, а потом послужили материалом для докучливых сплетен. Предположение, что бежавший жених Аврелии — граф Викторин, освежило в памяти историю итальянской принцессы. Даже не знавшие этой истории услышали всю подноготную от людей, которые не считали себя теперь обязанными молчать. Каждый, кто видел Медарда, находил вполне естественным, что он походил на графа Викторина, так как они оба были сыновьями одного отца. Лейб-медик был вполне уверен в этом и сказал герцогу: «Мы должны радоваться, государь, что беспокойная парочка исчезла с нашего горизонта». В глубине души герцог присоединился к этому мнению: он чувствовал, что этот таинственный двойной Медард толкал его самого от одной ошибки к другой. «Дело останется неразгаданным, — сказал герцог, — не к чему больше сдергивать покров, который милосердно набросила на него судьба. Только Аврелия…»

— Аврелия? — прервал я с жаром настоятеля. — Ради бога, преподобный отец, скажите, что случилось с Аврелией?

— Вижу, брат Медард, — сказал, ласково улыбаясь, игумен, — что в твоей душе не потухло еще опасное пламя!.. При малейшем прикосновении к пеплу вспыхивает опять огонь. Итак, ты еще не свободен от греховных соблазнов! Могу ли верить в искренность твоего покаяния, могу ли быть вполне убежден, что тебя совершенно оставил дух лжи? Знай, Медард, что я признаю искренность твоего раскаяния лишь в том случае, если ты действительно совершил ужасные преступления, в которых себя обвиняешь. Тогда только я поверю, что они, сокрушив твою душу, заставили тебя позабыть мои наставления, — все, сказанное тебе мною о внешнем и внутреннем покаянии. Тогда я пойму, каким образом ты, чтобы примириться со своей совестью, хватался, как утопающий, за ненадежную доску и прибегал к обманчивым средствам внешней епитимии, которые выставляли тебя тщеславным фигляром не только перед нынешним безнравственным папой, но и перед каждым истинно благочестивым человеком. Скажи, Медард, было ли твое молитвенное созерцание, твое вознесение ко Всемогущему совершенно безупречно, когда тебе случалось думать об Аврелии?

Я опустил глаза и потупился, чувствуя себя уничтоженным.

— Ты откровенен, Медард, — продолжал игумен, — твое молчание говорит красноречивее слов! Я достоверно знаю, что ты разыгрывал в резиденции роль польского дворянина. Я очень тщательно следил за тобою по дороге, которую ты избрал. Оригинал, называвший себя парикмахером-художником Белькампо, которого ты впоследствии видел в Риме, доставлял мне сведения о тебе. Я был убежден, что ты нечестивым образом убил Гермогена и Евфимию, и тем ужаснее казалось мне твое намерение запутать Аврелию в дьявольские твои сети. Я мог бы тебя погубить. Но, не считая себя призванным разыгрывать роль мстителя, я предоставил тебя и твою судьбу Предвечному Промыслу. Ты уцелел чудесным образом, и уже это одно убеждает меня, что твоя земная гибель еще не решена. Выслушай теперь благодаря какому странному обстоятельству я должен был одно время предположить, что в замок барона фон Ф. явился действительно граф Викторин, переодетый монахом-капуцином. Сравнительно недавно брат Севастьян, наш привратник, был разбужен вздохами и стонами, похожими на прерывающееся дыхание умирающего. Уже рассвело. Он встал, отворил монастырские ворота и увидел у самого порога человека, почти закоченевшего от холода. Человек этот с трудом объяснил что он — Медард, беглый монах нашего монастыря. Севастьян, страшно испуганный, поспешил доложить мне обо всем.

Часть 2. Глава 3 (3). Возвращение в монастырь
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман