Глава третья (1)

---

Аббат скрылся с резким презрительным смехом, а я, оцепенев, стоял на прежнем месте. Сопоставив его последние слова о папе с моими собственными наблюдениями, я понял, что этот наместник Христа ни в коем случае не был героем, победителем в борьбе с диким зверем преступления и порока. Также я должен был убедиться самым ужасным, горьким образом, что по крайней мере в глазах более развитой части общества мое покаяние казалось лицемерным стремлением возвыситься какими-либо путями над толпой. Уязвленный до глубины души, я возвратился в монастырь и, уединившись в пустую церковь, стал горячо молиться. С моих глаз точно спала завеса. Я увидел теперь обольщения дьявола, пытавшегося сызнова уловить меня в свои сети, — увидел свою греховную слабость и грозившую мне Божескую кару. Я сознавал, что спасти меня может лишь поспешное бегство, и решил с рассветом пуститься в путь. Почти совсем уже стемнело, когда у ворот монастыря раздался громкий звонок. Вслед за тем в мою келью вошел брат-привратник и сообщил, что какой-то странно одетый человек настоятельно желает переговорить со мною. Я вышел в приемную и увидел поджидавшего меня Белькампо. Он, по своему обыкновению, как безумный подскочил ко мне, схватил меня за плечи и поспешно увлек в дальний угол.

— Медард, — начал он тихо и торопливо. — Медард, что бы ты ни делал, стараясь сгубить себя вконец, глупость летит за тобою на крыльях западного, южного, юго-западного и, кто его знает, какого там еще ветра. Она схватывает тебя и вытаскивает из пропасти, если оттуда торчит хоть кусочек твоей рясы! О, Медард! Познай же это — познай, наконец, что такое дружба! Пойми, на что способна любовь! Вспомни, возлюбленный капуцин, о Давиде и Ионафане!

— Я восхищался вами как Голиафом, — вставил я в речь болтуна. — Во всяком случае, скажите скорее, зачем вы пришли сюда? Что привело вас ко мне?

— Безумная любовь к тому самому капуцину, которому однажды я уже привел в порядок голову, — капуцину, который бросал пригоршнями дукаты с кровавым отблеском, водился с отвратительными привидениями и, поубавив малую толику людей, собирался совершенно по-мещански или, вернее, по-барски жениться на прекраснейшей в мире девушке!

— Замолчи! — вскричал я. — Замолчи же, говорят тебе! Я тяжко раскаиваюсь во всем, в чем упрекаешь ты меня с такою преступною шутливостью!

— О, сударь! — продолжал Белькампо, — Неужели еще так чувствительно то место, в которое вам нанесла глубокую рану преисподняя сила? Ну, в таком случае вы еще не вполне исцелились. Однако я буду кроток и тих, как благонравное дитя, — обуздаю себя, не стану больше прыгать ни в прямом, ни в переносном смысле и только скажу вам, дорогой мой капуцин, что я так нежно привязан к вашему преподобию главным образом благодаря возвышенному вашему сумасбродству. Считая вообще полезным, чтобы каждый сумасбродный принцип жил и процветал на земле насколько возможно долго, я спасаю тебя от всякой смертельной опасности, в которую ты попадаешь очертя голову. Из своего кукольного театра я подслушал разговор, касающийся тебя. Папа хочет возвести твою милость в настоятели здешнего капуцинского монастыря, а затем сделать тебя своим духовником. Беги, скорее беги из Рима, так как здесь подкарауливают тебя кинжалы убийц. Я даже знаю браво, которому поручено отправить тебя в Царствие Небесное. Ты стоишь поперек дороги нынешнему духовнику папы, доминиканцу, и всем его приверженцам. Уже к завтрашнему утру тебя не должно быть здесь.

Я был так озадачен этим сообщением, что едва заметил, как смешной Белькампо прижимал меня к своему сердцу и наконец распрощался со мною с обычными своими странными гримасами и прыжками. После полуночи неожиданно раздался скрип наружных ворот и глухой стук колес по мостовой монастырского двора. Вслед за тем постучали в дверь моей кельи. Открыв ее, я увидел на пороге патера гвардианского ордена, за которым следовал закутанный с ног до головы человек с факелом в руках.

— Брат Медард, — обратился ко мне гвардианец, — умирающий ждет от вас пастырского утешения и соборования. Исполните то, что повелевает вам долг. Следуйте за этим человеком. Он проводит вас куда следует.

Мое сердце сжалось от такого ужасного и тяжелого предчувствия, как если б меня самого приговорили к смерти. Однако я не смел уклониться от исполнения обязанности и последовал за своим таинственным провожатым, который, открыв дверцы кареты, втолкнул меня в нее. Двое мужчин, находившихся в карете, посадили меня между собою. Я спросил, куда меня везут и кого именно я приглашен напутствовать. Ответа не последовало. В глубоком молчании ехали мы по бесконечному лабиринту римских улиц. Я предполагал уже, что мы находились за городом, когда догадался по шуму колес, что мы проехали в ворота и снова покатили по мостовой. Наконец экипаж остановился. Мне связали руки и опустили на лицо грубый капюшон.

— С вами не случится ничего дурного, — проговорил надо мною чей-то голос, — вы только должны под страхом смерти молчать обо всем, что здесь увидите и услышите.

Меня вывели из кареты. Я слышал, как щелкали замки и скрипели ворота на тяжелых, дурно смазанных петлях. Сперва меня вели по длинным коридорам, а затем мы стали спускаться по лестнице. Наконец спутники мои остановились, развязали мне руки и сняли с головы капюшон. Я увидел просторное подземелье, слабо освещенное висячей лампой. Подле меня стоял человек, закутанный в черное: он-то, вероятно, и привез меня с собою, кругом на низеньких скамьях сидели доминиканские монахи. Вся обстановка напомнила мне ужасный сон, который я видел однажды в тюрьме. Я был уверен, что меня ожидает мучительная смерть, но не терял присутствия духа и начал горячо молиться про себя — не об избежание опасности, а о блаженной кончине. Несколько минут длилось тягостное, полное ужасных предчувствий молчание. Наконец ко мне подошел один монах и проговорил глухим голосом:

— Медард, один из братии вашего ордена осужден нами. Теперь приговор должен быть приведен в исполнение. Этот монах ожидает от вас отпущения грехов и предсмертного напутствия. Исполняйте же свою обязанность!

Стоявший подле меня закутанный человек взял меня под руку и провел по узкому коридору в тесное подземелье. Там в углу на соломе лежал бледный, исхудалый, одетый в лохмотья человеческий остов. Мой проводник удалился, поставив принесенную с собою лампу на каменный стол, находившийся посредине камеры. Приблизившись к заключенному, который с трудом повернулся ко мне, я остолбенел, узнав в нем благочестивого иеромонаха Кирилла. Лицо почтенного старца осветилось радостной, ясной улыбкой.

— Итак, — начал он, — злостные служители ада, которые хозяйничают здесь, все-таки не обманули меня! От них я узнал, брат Медард, что ты прибыл в Рим. Мне страстно хотелось увидеть тебя, потому что я незаслуженно тебя обидел. Эти нечестивцы обещали доставить мне свидание с тобою, когда наступит мой последний час. Он теперь пробил, и они сдержали свое слово.

Я опустился на колени подле благочестивого, достойного старца, умоляя его объяснить, каким образом он попал в заключение и за что его приговорили к смертной казни.

— Дорогой брат Медард, — отвечал Кирилл, — дай мне сперва покаяться в том, в чем я по недоразумению тяжко согрешил перед тобою. Лишь после того как ты меня примиришь с Богом, осмелюсь я говорить о несчастии, которое привело меня к гибели здесь, на земле. Ты знаешь, что я и со мною весь монастырь считали тебя закоснелым грешником. Мы предполагали, будто ты совершил самые тяжкие преступления, а потому исключили тебя даже из нашей общины. В сущности была у тебя одна роковая минута, когда дьявол, накинув тебе на шею петлю, вырвал тебя из святой обители и бросил в грешную светскую жизнь. С другой стороны, мерзостные преступления, которые чуть было не навлекли на тебя постыдной смерти убийцы, в действительности совершил наглый обманщик, который, бесстыдно пользуясь твоим именем и одеждой, вводил в заблуждение всех благодаря необыкновенному сходству с тобою. Всемогущий удивительным образом открыл нам, что ты, хотя и легкомысленно грешил и готов был нарушить священные обеты, все же неповинен в злодеяниях, которые тебе приписывались. Иди в наш монастырь, Медард! Братия с любовью и радостью примет того, кого считали уже безвозвратно погибшим. О, Медард!.. — И, ослабев окончательно, старик потерял сознание.

Поборов волнение, вызванное во мне его словами, которые как будто указывали на какую-то новую изумительную случайность, думая только о Кирилле и спасении его души, я, за неимением каких-либо других средств, пытался привести в чувство несчастного, медленно и осторожно гладя его своей правой рукою по голове и груди. Этим способом обыкновенно у нас в монастыре пробуждали опасно больных от обморока. Мне удалось скоро привести Кирилла в чувство, и благочестивый старец исповедался мне, преступному грешнику. Но в то время как я отпускал грехи человеку, наибольший проступок которого сводился к возникавшим у него иногда сомнениям, вечное могущество зажгло во мне искру Небесного Огня, и я стал как бы простым орудием, воплощенным органом Верховной Силы, служащим для того, чтобы здесь, на земле, говорить языком, понятным человеку, еще связанному с бренною оболочкой. Устремив к небу взгляд, исполненный молитвенного созерцания, Кирилл проговорил:

— О брат Медард, как утолили мою душу твои слова! С радостью встречу я смерть, которую мне уготовали нечестивые злодеи. Я гибну жертвой лицемерия и греха, окружающих трон владыки, увенчанного тройной короной.

Между тем до меня уже дошел шум приближающихся шагов, в замке щелкнул ключ. Кирилл с трудом поднялся на ноги, схватил меня за руку и поспешно прошептал мне на ухо:

— Возвратись в наш монастырь. Леонарда известили обо всем, он знает, из-за чего я умираю, — умоли его молчать о моей смерти. Все равно мне, дряхлому старику, оставалось уже недолго жить. Прощай, возлюбленный брат! Молись о спасении моей души. Когда станете в монастыре служить по мне панихиду, я буду с вами! Обещай мне молчать здесь обо всем, о чем ты узнал. В противном случае ты навлечешь на себя и на наш монастырь всякие беды.

Я исполнил желание умирающего. Дверь распахнулась, и вошли люди, закутанные в черное. Они подняли старика с постели и, так как от слабости он не мог уже идти, поволокли его по коридору в то подземелье, в котором я был раньше, знаком пригласив меня следовать за ними. Втащив несчастного в круг, который образовали доминиканцы, они велели ему опуститься на колени на кучку земли, насыпанную посредине, и дали ему в руки распятие. Я вступил вместе с Кириллом в этот круг, считая это своею обязанностью, и стал громко читать молитвы. Один из доминиканцев схватил меня за руку и оттащил в сторону. В следующее за тем мгновенье в руке закутанного человека, который сзади подошел к Кириллу, блеснул меч, и окровавленная голова несчастного иеромонаха покатилась к моим ногам. Я упал без чувств. Очнувшись в маленькой комнате, напоминавшей келью, я увидел доминиканца. Он подошел ко мне и проговорил со злобной усмешкой:

— Вы порядком перепугались, брат мой! В сущности вам надлежало радоваться тому, что вы собственными глазами видели славную, мученическую кончину. Так ведь, кажется, надо назвать даже вполне заслуженную смертную казнь одного из братии вашего монастыря. У вас ведь все поголовно святые.

— Нет! Мы не святые, — горячо возразил я, — но в нашем монастыре никогда не умерщвляют невиновного! Отпустите меня теперь. Я с радостью исполнил свою обязанность. Дух преставившегося поддержит меня, если мне суждено когда-либо попасть в руки нечестивых убийц!

— Я нисколько не сомневаюсь, — возразил доминиканец, — что в таком случае покойный брат Кирилл будет в состоянии оказать вам услугу. Неужели, однако, вы называете убийством совершенную над ним казнь? Кирилл тяжко согрешил перед наместником Христа, который сам и приговорил его к смерти. Впрочем, покойный, вероятно, во всем покаялся вам, а следовательно — и толковать об этом больше не стоит. Лучше выпейте-ка немного вина! Вы так ужасно бледны и расстроены, что вам не мешает подкрепиться.

С этими словами доминиканец подал мне хрустальный бокал, в котором пенилось темно-красное вино, имевшее какой-то особенный, крепкий запах. В то время как я подносил к губам бокал, в душе моей мелькнуло предчувствие чего-то недоброго. Я узнал запах вина, которым потчевала меня Евфимия в роковую ночь. Будто ослепленный ламповым светом, я поднес к глазам левую руку и, не давая самому себе отчета в том, что делаю, проворно вылил подозрительный напиток за рукав. «На здоровье!» — воскликнул доминиканец и поспешно вытолкнул меня за дверь. Меня бросили в карету, в которой, к моему удивлению, никого больше не было, и повезли. Ужасы, пережитые мною в эту ночь, нравственное потрясение, тоска по несчастному Кириллу — все это вместе привело меня в глубокое оцепенение, так что я не оказал ни малейшего сопротивления, когда меня вытащили из кареты и весьма неделикатно бросили на землю. На рассвете я увидел, что лежу у ворот капуцинского монастыря. Собравшись с силами, я встал и позвонил. Вероятно, привратник, пораженный моим бледным, расстроенным лицом, доложил настоятелю о том, в каком виде я вернулся домой, потому что тотчас после ранней обедни он вошел ко мне в келью. Игумен был, очевидно, озабочен моим состоянием. Сперва я неопределенно отвечал на его расспросы и сказал лишь, что меня до глубины души взволновала ужасная смерть того, кого я напутствовал. Жестокая боль в левой руке мешала мне, однако, говорить. Я невольно начал стонать и кричать. Ко мне призвали монастырского хирурга и сняли крепко присохший к телу рукав. Оказалось, что вся левая рука, точно обожженная каким-то едким веществом, покрыта сплошными ранами и язвами.

— Мне дали выпить вина, но я вылил его за рукав! — простонал я, теряя сознание от ужасной муки.

— В вине был разъедающий яд! — воскликнул хирург и немедленно применил средства, несколько смягчившие жестокую боль.

Благодаря искусству врача и заботливому уходу, которым окружил меня настоятель, удалось избежать ампутации. Рука была спасена, хотя все мясо высохло до кости и ядовитая жидкость лишила ее способности двигаться.

— Как нельзя лучше понимаю теперь, — сказал мне однажды настоятель, — всю историю, закончившуюся для вас потерей руки. Из нашего монастыря и из Рима бесследно исчез непостижимым образом брат Кирилл. Вы тоже погибнете, брат Медард, если не оставите папскую столицу в самом непродолжительном времени. О вас уже осведомлялись во время вашей болезни разными подозрительными путями, и только благодаря моей бдительности и единодушию братии смерть не прокралась за вами в келью. Вы вообще, кажется, удивительный человек, которого повсюду окружают роковые силы. За время непродолжительного своего пребывания в Риме вы слишком выдвинулись, и потому понятно, что известным особам захотелось устранить вас с дороги. Возвратитесь на родину, в ваш монастырь, и да будет мир с вами!

Я и сам чувствовал, что жизнь моя будет находиться в постоянной опасности, пока я не выберусь из Рима. Мне предстояло влачить жалкое существование нравственного и физического калеки, так как к терзавшим меня неизгладимым воспоминаниям об учиненных грехах присоединялась еще мучительная боль в иссохшей руке. В сущности я не видел особенной причины бояться внезапной насильственной смерти, которая явилась бы для меня избавлением от тяжкого бремени жизни. Я все более свыкался с мыслью о насильственной смерти, и вскоре она даже стала казаться мне славным мученическим венцом, который я заслужил строгим покаянием и молитвой. Часто мне представлялось, будто в то время как я выхожу из монастырских ворот, кто-то неожиданно пронзает меня кинжалом. Народ собирается вокруг моего окровавленного тела и оглашает воздух криками: «Медард, благочестивый кающийся Медард убит!» Эта весть разносится с быстротою молнии по всем улицам Рима, и люди толпами стремятся к месту несчастного происшествия, громко оплакивая почившего. Женщины, склонившись на колени, отирают белоснежными платками кровь, сочащуюся из моей раны. Одна из них, заметив на моей шее рубец в виде креста, громко восклицает: «Он мученик! Он святой! Взгляните! У него на шее знак Господень!» Все бросаются на колени. Счастлив тот, кому удалось коснуться тела святого или хотя бы его одежд. Приносят носилки и кладут на них украшенное цветами тело преставившегося праведника. Юноши поднимают его и несут с пением и молитвами в собор Святого Петра. Массы народа сопровождают торжественную процессию. Лихорадочно работавшее воображение представляло мне мое прославление здесь, на земле, в таких живых и ярких красках, что после своего окончательного выздоровления я решил, не думая и даже не подозревая, что злой дух пытается снова соблазнить меня, на этот раз греховной гордостью, остаться в Риме и продолжать свой прежний образ жизни. Я рассчитывал или умереть со славой, или же (если папа вырвет меня из когтей врагов) достигнуть высших ступеней церковной иерархии. Сильная, живучая натура дала мне возможность перенести нечеловеческое страдание и парализовала влияние адского яда, который, действуя на внешние покровы, разрушал вместе с тем и нервную систему. Врач обещал, что в непродолжительном времени я окончательно выздоровею. В самом деле, бред наступал у меня лишь во время припадков лихорадки, предшествовавших обыкновенно отходу ко сну, когда дрожь от холода сменялась сильнейшим жаром. Как-то раз во время подобного бреда я, совершенно поглощенный картиной своего мученичества, увидел себя, как это уже часто случалось, сраженным насмерть ударом в грудь. На этот раз я, впрочем, не лежал, как обыкновенно, на Испанской площади, окруженный толпой прославлявшего меня народа. Труп мой валялся в пустынной аллее монастырского сада в Б. Вместо крови из широко зиявшей раны сочилась отвратительная бесцветная жидкость, и я слышал, как чей-то голос произнес: «Разве вся кровь мучеников уже пролита? Однако я очищу и окрашу грязную воду, и тогда его увенчает пламя, победившее свет». Оказалось, что эти слова проговорил я сам. Отделившись от своего мертвого существа, я уяснил себе, что являюсь лишь абстрактной мыслью своего «я», и вскоре сознал себя алым цветом, плавающим в эфире. Я вознесся на блестящие верхушки гор и хотел вступить в родной замок сквозь ворота позлащенных утренних туч, но по своду небес, подобно вспыхивающим в пламени змеям, сверкали молнии, и я упал наземь серым, бесцветным туманом. «Я лично, — говорила моя мысль, — я окрашиваю ваши цвета и вашу кровь — ваш брачный убор состоит из цветов и крови, которые я приготовляю вам». Спускаясь ниже и ниже, я увидел собственный труп с широко зияющей на груди раной, из которой ручьями лилась нечистая вода. Мое влияние должно было обратить эту воду в кровь, но это мне не удалось. Труп поднялся, вперив в меня глубоко впавшие, ужасные глаза, и простонал, как северный ветер в глубоком ущелье: «Ослепленная безумием мысль! Нет борьбы между пламенем и светом. Ведь свет — это огненное крещение тем самым алым цветом, уничтожить который ты пытался». Труп опустился на землю: все цветы на поле склонили, увядая, свои головки — люди, похожие на бледные призраки, бросились на землю, и в воздухе пронесся тысячеголосый безутешный вопль: «Господи, Господи! Неужели так велико бремя наших грехов, что Ты даешь власть врагу человеческому умертвить искупительную жертву?» Как бушующие волны моря, все сильней и сильней звучала эта жалоба. Мысль начинала уже расплываться в могущественном отзвуке безутешного вопля, как вдруг я очнулся от сна, словно пробужденный электрическим током. На монастырских часах пробило полночь. Из церковных окон падал в мою келью ослепительный свет. «Мертвецы восстали из гробов и справляют божественную службу», — подумал я и начал горячо молиться.

---

Часть 2. Глава 3 (1). Возвращение в монастырь
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман

« Часть 2. Глава 3 (начало)

Часть 2. Глава 3 (2) »