Глава первая (8)

Много раз перечитывал я страницы, написанные рукою Аврелии. Казалось, будто из них исходил небесный свет, проникавший в мою душу, и перед его ясным сиянием угасало во мне пламя преступной, греховной страсти. При виде Аврелии на меня находила священная робость. Я больше не осмеливался ласкать ее так бурно, как прежде. Аврелия заметила перемену в моем поведении, и я с сокрушенным сердцем сознался, что позволил себе похитить ее письмо к настоятельнице монастыря. Я извинял свой поступок необъяснимым стремлением, которому был не в состоянии сопротивляться: оно действовало на меня с непреодолимым могуществом, свойственным неведомым Высшим Силам. Я утверждал, что именно эти неведомые силы, без сомнения, хотели, чтобы я узнал про ее грезу в исповедальне и таким образом выяснил, что союз наших сердец является предопределенным свыше. «Да, милое мое благочестивое дитя, — говорил я, — ведь и меня тоже посетила однажды дивная греза, во время которой я слышал признание твое в любви ко мне, но я чувствовал себя тогда злополучным, раздавленным судьбою монахом, грудь которого надрывалась от самых ужасных адских мук. Тебя, тебя любил я беззаветно, но моя любовь являлась преступным, вдвойне преступным злодейством, так как я был монах, а ты — святая Розалия». Аврелия с испугом встала со стула. «Я вижу, — сказала она, — что сквозь нашу жизнь проходит непостижимая тайна. Заклинаю тебя Богом, Леонард, никогда не приподымать завесы, которая ее скрывает! Быть может, за этой завесой находится что-нибудь невыразимо ужасное. Будем с неизменною верностью любить друг друга и вести благочестивую жизнь. Таким образом нам удастся, я надеюсь, победить мрачные силы, которые замышляют нашу гибель. В сущности, я сама должна была открыть тебе все. Тайн между нами не должно быть. Между тем мне почему-то кажется, что в тебе самом идет борьба со многим, что прежде гибельно врывалось в твою жизнь и что ты не осмеливаешься теперь высказать вследствие ложного стыда. Будь откровенен, Леонард. Поверь, что искреннее сознание облегчит твою грудь и придаст нашей любви еще более чистоты». При этих словах Аврелии я мучительно сознавал, что во мне обитает еще дух лжи и что всего лишь за несколько мгновений перед тем я преступно обманул эту благочестивую наивную девочку. Сознание это говорило во мне все с большею силой, меня томила потребность открыть Аврелии все и, тем не менее, добиться ее любви. «Аврелия, святая моя, спасающая меня от…» — воскликнул я, но в это самое мгновение вошла герцогиня. Появление ее предало меня снова в жертву аду. Меня снова охватил дух адской насмешки и преступных желаний. Герцогиня вынуждена была выносить теперь мое присутствие. Зная это, я остался и смело представился ей в качестве жениха Аврелии. Дурные мысли покидали меня теперь только в то время, когда я оставался с Аврелией наедине. Передо мною словно раскрывалось тогда небесное блаженство. Теперь я страстно желал сочетаться с нею браком как можно скорее. Однажды утром мне предстал чрезвычайно живо образ моей матери. Я хотел схватить ее за руки и тогда лишь заметил, что это — только видение. «К чему такие глупые иллюзии?» — воскликнул я разраженным тоном. Из глаз моей матери полились тогда крупные, чистые, как хрусталь, слезы. Они превратились в серебряные, ярко сверкавшие, звезды, с которых падали сверкающие капли. Эти капли кружились вокруг моей головы, словно стараясь составить вокруг нее сияние святости, но какая-то страшная черная рука постоянно разрывала это сияние. Обращаясь ко мне, мать проговорила нежным, кротким голосом: «Сын мой, я родила тебя чистым от всякого греха! Неужели сила твоя вконец сломлена, и ты не можешь более сопротивляться обольщениям сатаны? Теперь, когда с меня снято бремя земного тела, я могу разглядеть всю твою душу. Встань, Франциск, я украшу тебя лентами и цветами, так как наступил день святого Бернарда и тебе пора сделаться опять благочестивым мальчиком». У меня явилось желание спеть, как в прежние времена, кондак во славу святого, но кругом меня раздавался дикий зловещий гул. Мое пение превратилось в какой-то ужасающий вой, черная завеса спустилась и закрыла от меня образ матери. Через несколько дней после этого видения я встретился на улице с судебным следователем. Он дружески подошел ко мне и сказал:

— Знаете ли вы, что процесс капуцина Медарда опять запутывается. Оставалось только редактировать приговор, который, вероятно, присудил бы его к смертной казни, когда у него появились опять явные признаки помешательства. В уголовный суд пришло известие о смерти его матери. Я передал его подсудимому, но он странно расхохотался и воскликнул голосом, способным привести в ужас даже самого стойкого и энергичного человека. «Ха, ха, ха, ха!.. Да ведь принцесса (он назвал супругу убитого брата нашего герцога) давно уже померла!» Назначена новая медицинская экспертиза: полагают, что хитрый монах притворяется сумасшедшим.

Я расспросил о дне и часе смерти моей матери. Оказалось, что она явилась мне как раз в момент смерти. Это произвело сильное впечатление на меня. Я был убежден, что мать, которую я так преступно забывал на целые годы, станет теперь посредницей между мною и чистой, святою душою, с которою я хотел слиться. Я сам сделался значительно нежнее и мягче. Теперь только стал я вполне понимать любовь Аврелии. Я считал ее своею святой защитницей и не хотел с нею расставаться. Мрачная тайна, о которой она меня больше не расспрашивала, сделалась для меня самого как бы неисповедимым событием, предопределением неведомых сил.

Назначенный герцогом день нашей свадьбы наступил. Аврелии хотелось обвенчаться со мной рано утром перед алтарем святой Розалии в соседней монастырской церкви. Я провел ночь без сна и впервые после долгого перерыва усердно молился. В своем ослеплении я даже не сознавал, что молитва, которой я подготовлялся к совершению греха, оказывалась сама по себе уже адским злодеянием. Я хотел войти в комнату Аврелии, но она в белом платье, украшенная душистыми розами, вышла мне навстречу в дивной ангельской красоте. Ее одежда и прическа носили какой-то странный старомодный характер, пробуждавший во мне смутные воспоминания. По мне пробежал трепет, когда перед моими глазами внезапно возник запрестольный образ того придела, в котором мы предполагали венчаться. Это было изображение мученичества святой Розалии, и святая была одета на нем совершенно так же, как Аврелия. Трудно было скрыть ужасное впечатление, которое произвело на меня это обстоятельство.

Окинув меня взглядом, полным любви, Аврелия подала мне руку. Я прижал ее к своей груди, меня охватила глубокая вера, что душа моя может спастись лишь благодаря Аврелии. Лакей доложил, что герцогская чета готова нас принять. Аврелия поспешно надела перчатки. Я взял ее за руку и хотел идти с нею, но в это мгновенье горничная заметила, что волосы моей невесты — в беспорядке, и побежала за шпильками. Мы остались ждать ее у двери. Аврелии эта отсрочка показалась очень неприятной. Как раз в это мгновение послышался на улице глухой шум, смешанный гул каких-то возгласов и стук колес тяжелого, медленно подвигавшегося вперед экипажа. Я бросился к окну и увидел, что перед дворцом остановилась управляемая помощником палача позорная колесница, на которой спиной к лошадям сидел связанный монах, а перед ним стоял капуцин и усердно молился вместе с несчастным монахом. Ожидание близкой смерти заставило побледнеть его лицо. Всклокоченная борода тоже значительно его изменяла, но, тем не менее, я тотчас же узнал черты страшного моего двойника. Колесница, на мгновенье задержанная народной толпой, снова тронулась в путь, но в это время монах остановил на мне неподвижный взгляд своих глаз, сверкавших страшным огнем, разразился безумным смехом и крикнул голосом, напоминавшим завывание дикого зверя: «Женишок, женишок… Полезем-ка с тобой на крышу, на крышу… Там станем мы бороться друг с другом… Кто столкнет другого вниз, будет паном и может упиться досыта кровью!..» Я, охваченный страшным волнением, в свою очередь воскликнул: «Чего же ты от меня хочешь? Чего ты хочешь, ужасный человек?..» Аврелия обняла меня и оттащила от окна, умоляя: «Ради бога уйдем отсюда. Там везут на казнь Медарда, убийцу моего брата… Леонард… Леонард!» Адские духи тогда во мне пробудились и воспрянули с грозной силой, предоставленной им над дерзновенными нераскаянными грешниками. Я схватил Аврелию с таким бешенством, что она вздрогнула, и, свирепо расхохотавшись, сказал ей: «Безумная, глупая женщина… я… я… твой любовник… твой жених… я — сам Медард… убийца твоего брата!.. А! Будучи невестой монаха, ты хочешь своими воплями накликать погибель на твоего жениха? Ха, ха, ха, ха!.. Я — пан и напьюсь теперь досыта твоей крови!..» Проворно выхватив нож, я Нанес им страшный удар. Аврелия упала на пол, кровь брызнула струей и обагрила мою руку. Я бросился с дворцовой лестницы сквозь толпу к позорной колеснице, сорвал с нее монаха и швырнул его наземь. В это мгновение схватили меня самого, но я с таким бешенством работал ножом, что от меня невольно отпрянули. Тогда я бросился бежать. За мною пустились в погоню. Я чувствовал у себя в боку колотую рану, и меня начали было уже настигать, но, размахивая ножом в правой руке и нанося сжатой в кулак левой рукою сильные удары, я очистил себе путь к высокому каменному забору парка и перескочил его бешеным прыжком, сделавшим бы честь любому гимнасту. «Убийство, убийство! Держите убийцу, держи его!» — кричали мне вслед голоса. Я слышал, как ломились в запертые на замок ворота парка, и, не останавливаясь, бежал вперед. Передо мной оказался наконец широкий ров, который отделял парк от прилегавшего к нему леса. Я с разбега перескочил через этот ров и продолжал бежать сквозь лес. Наконец силы меня покинули, я повалился на землю под деревом и тотчас же заснул. Очнувшись, точно от обморока, я убедился, что наступила уже темная ночь. В сознании у меня стояла явственно всего лишь одна мысль: бежать все дальше и дальше. Я чувствовал себя в положении зверя, за которым гонятся охотники с собаками. Поспешно вскочив, я бросился в кусты, но едва успел пробежать несколько шагов, как из чаши бросился на меня, ломая на пути сучья, какой-то человек. Он вскочил мне на спину и ухватился руками за мою шею. Тщетно пытался я стряхнуть его с себя, бросался наземь и прижимался спиною к деревьям: я все-таки не мог от него избавиться. Он только насмешливо хихикал или же громко хохотал. Я выбежал с ним на прогалину, и там яркие лучи месяца, прорываясь сквозь черные массы высоких елей, осветили мертвенно-бледное лицо монаха, — того самого монаха, которого считали Медардом, — одним словом, моего двойника. Он вперил в меня такой же неподвижный сверкающий взор, каким глядел тогда с позорной колесницы: «Хи, хи, хи… братец… Я навсегда… всегда с тобою… Я тебя не покину… нет… не покину!.. Я не могу бегать так быстро, как ты… Ну да это ничего, ты меня понесешь на спине… Я только что с виселицы… Меня, видишь ли, хотели колесовать… Хи, хи, хи…» Так смеялось и завывало это страшное привидение, в то время как я, вне себя от ужаса, делал прыжки, как тигр, вокруг которого обвилась колоссальная змея. Я с разбега бился о деревья и скалы, надеясь, что таким образом удастся, если не умертвить, то, по крайней мере, настолько сильно ушибить сидевшее на мне чудовище, что оно вынуждено будет от меня отцепиться. Мой двойник смеялся только пуще прежнего. Он так ловко изменял каждый раз свою позу, что оставался цел и невредим, тогда как я сам наносил себе жестокие удары. Я пробовал было разнять его руки, крепко обхватывавшие мне шею под подбородком, но он начинал тогда сжимать мне горло так, что я чуть не задыхался. Наконец, после бешеной борьбы мне как будто удалось сбросить его с себя, но едва успел я пробежать несколько шагов, как он сидел уже опять у меня на спине, попеременно хихикая, громко хохоча и уверяя, что ни за что на свете не расстанется со своим братцем. Обезумев от страха, я снова начинал напрягать все силы, чтобы сбросить его с себя, и на мгновение освобождался, но в следующий за тем миг страшное привидение снова сидело на мне и крепко держалось за мою шею… Не могу отдать себе самому точного отчета, сколько времени бежал я в лесной чаше с неотвязным моим двойником. У меня осталось такое впечатление, что эта пытка длилась в течение нескольких месяцев, причем я все время не ел и не пил. У меня в памяти чрезвычайно живо запечатлелось одно мгновение, за которым последовал глубокий обморок. Мне только что удалось сбросить с себя своего двойника, когда сквозь лес проглянул яркий солнечный луч и вместе с тем раздался в воздухе звон, показавшийся мне дивно приятным. Я узнал гуденье монастырского колокола, призывавшего к ранней обедне. В то же мгновенье мелькнула у меня в голове мысль: «Ты убил Аврелию!» Мысль эта вцепилась в меня леденящими когтями смерти, и я упал без чувств.

Часть 2. Глава 1 (8). Поворотный пункт
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман