Глава первая (7)

Как только герцогиня вернулась в город, я поспешил к Аврелии. Она встретила меня с чарующей девической застенчивостью, и я заключил ее в свои объятия, мечтая в это мгновение, что она действительно станет моею женою. Аврелия выказывала мне самую беззаветную любовь. Глаза ее были полны слез, и она говорила со мною мягким тоном раскаивающегося в своих капризах ребенка, который сознает, что поступил дурно. Ввиду этого я решился напомнить ей свое посещение в загородном замке герцогини и умолял Аврелию сообщить мне, что тогда испугало ее. Она молчала и потупила глаза. В это мгновение меня охватила мысль об ужасном моем двойнике, и я воскликнул:

— Аврелия, заклинаю тебя, скажи, чей страшный образ увидела ты тогда за нами?

Она смотрела на меня с изумлением, причем взор ее становился все пристальнее и неподвижнее, а затем она внезапно вскочила, как будто собираясь убежать, но остановилась и, рыдая, закрыла лицо руками. «Нет, нет, нет… ведь это не он!..» — твердила она. Я потихоньку взял ее за талию, и она бессильно опустилась на стул.

— Кто же это «не он»? — спросил я взволнованным голосом, догадываясь обо всем происходившем тогда в ее душе.

— Ах, друг мой, — сказала она едва слышным грустным голосом, — ты, пожалуй, сочтешь меня за безумную мечтательницу, если я вздумаю рассказать тебе все, все… что постоянно портит мне счастье моей любви. Страшная греза проходит сквозь всю мою жизнь. Она именно встала между нами, когда я встретилась здесь с тобою впервые. Она же повеяла на меня взмахами смертоносных своих крыльев там, в загородном замке герцогини, когда ты неожиданно вошел в мою комнату. Знай же, что в такой же позе, как ты, стоял однажды возле меня на коленях преступный монах, хотевший злоупотребить священной молитвой для злодеяния. А затем он, словно хищный зверь, выследивший добычу, подкрадывался раз ночью ко мне и, встретившись с моим братом, убил его. Но ведь ты!.. Твои черты… твой голос… и поступки!.. Нет, позволь мне молчать, не требуй, чтобы я говорила!..

Аврелия откинулась в угол дивана, причем очертания ее тела выступили соблазнительнее, чем когда-либо. Я стоял перед ней, и мои взоры упивались дивною ее прелестью, но в то же самое время в моей душе шла ожесточенная борьба между страстным влечением, жаждавшим наслаждения, и какою-то демонской насмешливостью, беспрерывно твердившей: «Ах ты, несчастная, осужденная в жертву сатане! Разве удалось тебе бежать от монаха, пытавшегося во время молитвы вовлечь тебя в грех?.. Ведь ты теперь стала все-таки его невестой… невестой!» В это мгновение исчезла из моей души любовь к Аврелии, вспыхнувшая было небесным лучом, когда, избавившись от тюрьмы и смерти, я увиделся с ней в парке. Меня теперь наполняла мысль о том, что гибель этой девушки явится самым блестящим и светлым моментом моей жизни. Аврелию потребовали к герцогине, и в отсутствие этой бедняжки для меня стало еще яснее, что в ее жизни должны существовать какие-то неизвестные еще мне таинственные соотношения с моей жизнью. Между тем я никак не мог разузнать о них, так как Аврелия, несмотря на все мои просьбы, не желала объяснить мне вырывавшиеся у нее иногда намеки. Случай разоблачил мне, однако, то, что она хотела скрыть. Однажды я был в комнате дворцового чиновника, на обязанности которого лежало доставлять на почту частные письма герцога и придворных особ. Он куда-то отлучился, и как раз в это время вошла горничная Аврелии с большим письмом. Она положила его на стол, где находилось уже несколько других писем, и удалилась. Я бросил взгляд на письмо и увидел, что оно адресовано сестре герцогини, настоятельнице картезианского монастыря, и что адрес написан Аврелией. В душе у меня мелькнуло предчувствие, что здесь, в этом письме, я найду разъяснение всего, чего не успел еще до тех пор разгадать, и, прежде чем дворцовый чиновник вернулся в свою комнату, я ушел оттуда с письмом Аврелии.

О, чернец или мирянин, жаждущий почерпнуть для себя из моей жизни поучение и предостережение! Прочти прилагаемые здесь страницы, прочти наивные признания чистой девушки, орошенные безнадежными горькими слезами кающегося грешника. Пусть в роковую минуту борьбы с одолевающим грехом и преступлением воссияет в твоей душе богобоязненное чувство сердечного желания выполнять заповеди Господни и да послужит оно тебе утешением!

Аврелия — настоятельнице женского картезианского монастыря в ***.

«Добрейшая, дорогая моя матушка! Какими словами описать тебе, что твое дитя счастливо, что ужасный образ, который словно страшное, грозное привидение ворвался в мою жизнь, безжалостно убивая все ее цветы и разрушая все надежды, наконец исчез, изгнанный божественным волшебством любви. Мне становится, однако, очень тяжело на сердце, что в то время, когда ты вспоминала про злополучного моего брата и отца, сраженного насмерть горем, я не открыла тебе всю свою душу, как на исповеди. Впрочем, я лишь теперь чувствую себя в состоянии высказать мрачную тайну, которую скрывала до сих пор. Кажется, будто неведомая злостная сила играла мною, обманчиво представляя самое высшее счастье жизни воплощенным в ужасном страшном образе. Меня бросало из стороны в сторону словно утлый челнок в расходившихся волнах бушующего моря. Казалось, я была осуждена на неизбежную гибель. Небо сжалилось, однако, надо мною и чудом спасло меня в ту самую минуту, когда мне, по-видимому, предстояло сделаться навеки невыразимо несчастной. Чтобы рассказать тебе все, я должна вернуться к ранним годам моего детства, так как тогда уже запало мне в душу семя, столь долго разраставшееся в ней мне на погибель. Я была трех- или четырехлетним ребенком, когда однажды, в самый расцвет весны, гуляла с Гермогеном в саду нашего замка. Мы нарвали много цветов, и Гермоген, против своего обыкновения, согласился плести мне из них венки. Украсив всю себя цветами, я сказала брату: "Пойдем теперь к маме, но Гермоген поспешно вскочил и закричал диким голосом: «Нет, останемся лучше здесь, малютка, так как мама теперь в Синем кабинете и разговаривает там с дьяволом!» Я не знала, что именно хочет он этим сказать, но все-таки оцепенела от страха и заплакала. «Чего ты плачешь, глупая сестренка? — утешал меня Гермоген. — Мама каждый день говорит с дьяволом, и он ничего ей не делает». Я замолчала, так как испугалась Гермогена: он в это мгновенье угрюмо глядел прямо перед собою и говорил резким, отрывистым тоном. Мама была в то время уже больна, и с ней часто делались страшные судороги, после которых она впадала в глубокий обморок и казалась мертвой. Меня и Гермогена уводили тогда из комнаты. Я плакала, а Гермоген глухим голосом повторял: «Это все у нее дьявольское наваждение». Таким образом, еще в детской душе моей возникла мысль, что мама общается с каким-то отвратительным, злым привидением. Я представляла тогда себе дьявола именно в виде такого привидения. Как-то раз меня оставили одну, и я от страха не могла даже убежать, когда сообразила, что нахожусь как раз в Синем кабинете, где, по уверениям Гермогена, мама беседует с дьяволом. Внезапно дверь кабинета растворилась. Моя мать, бледная как полотно, вошла туда и, остановившись перед стеной, на которой ничего не было, воскликнула глухим голосом, в котором слышалась горькая жалоба: „Франческо! Франческо!” За стеною что-то зашуршало и зашевелилось. Она раздвинулась, и оттуда появился написанный во весь рост портрет красавца-мужчины в странном костюме, сверх которого накинут был фиолетовый плащ. Фигура и весь облик этого мужчины произвели на меня необыкновенное впечатление. Он так мне понравился, что я даже воскликнула от радости. Мама обернулась и только тогда, заметив меня, спросила взволнованным голосом: «Что тебе здесь нужно, Аврелия? Кто привел тебя сюда?» Мама, всегда добрая и кроткая, казалась теперь такой сердитой, какою я ее еще никогда не видала. Считая себя виноватой, я расплакалась и пролепетала: «Я не хотела приходить сюда. Меня оставили одну, и я сама не знаю, как попала в кабинет». Заметив, что дивный портрет исчез, я спросила: «Куда же делась чудесная картинка?» Мама взяла меня на руки, начала целовать и ласкать и сказала: «Ты у меня милая, хорошая девочка, но эту картинку никто не должен видеть, и она исчезла теперь навсегда». Я никому не рассказывала о том, что со мною случилось, и только однажды объяснила Гермогену: «Послушай, мама разговаривает вовсе не с дьяволом, а с очень красивым дядей, который, впрочем, только нарисован на картине и выходит из стены, как только мама его позовет». Гермоген в раздумье глядел несколько времени перед собою, а затем пробормотал: «Дьявол может являться во всяческих видах, — говорит пастор, — но все-таки он ничего дурного маме сделать не может. Я вздрогнула от ужаса и стала умолять Гермогена, чтобы он никогда больше не упоминал про дьявола. Мы уехали в столицу. Я забыла о портрете и не вспомнила о нем даже тогда, когда после кончины мамы мы вернулись в замок. Во флигеле, где находился Синий кабинет, никто не жил. Там были апартаменты мамы, куда отец не мог войти, не вызывая у себя самых мучительных воспоминаний.

Наконец при ремонте замка, пришлось открыть эти апартаменты. Я вошла в Синий кабинет как раз в то время, когда рабочие ломали там пол. Один из них вынул из самой середины половицу паркета, когда вдруг за стеною что-то зашуршало, она раздвинулась, и из-за нее выступил портрет незнакомца во весь рост. Под полом оказалась пружина, которая приводила в действие механизм, раздвигавший в стене одну из деревянных панелей. Мне живо вспомнилась тогда сцена, пережитая мною в детстве. Образ матери воскрес передо мною, и я залилась слезами, но все же не могла отвести глаза от незнакомого красавца, который в свою очередь, казалось, глядел на меня с портрета словно живыми глазами. Вероятно, отцу немедленно донесли о случившемся. По крайней мере он вошел в кабинет в то время, когда я стояла еще перед портретом. Взглянув на него, он словно оцепенел от страха и глупо проговорил: „Франческо! Франческо!“ — как бы рассуждая с собою вслух. Поспешно повернувшись затем к рабочим, он повелительным тоном приказал: „Сейчас же снять этот портрет со стены, свернуть полотно и передать его Рейнгольду!“ Мысль о том, что мне не суждено больше видеть этого дивного красавца, который в странном своем костюме производил впечатление величественного царя духов, была для меня мучительной, но какая-то непонятная, непреодолимая робость помешала мне просить отца, чтобы он пощадил эту картину и не позволил ее уничтожить. Впечатление, произведенное на меня этим событием, изгладилось у меня из памяти через несколько дней. Мне исполнилось четырнадцать лет, но я все еще оставалась беспечной резвушкой, характер которой составлял прямую противоположность с торжественной серьезностью моего брата Гермогена. Папа часто говорил, что нам с братом следовало бы поменяться ролями, а то он слишком напоминает скромную застенчивую девушку, тогда как я похожа на беззаботного шалуна-мальчишку. Перемена, которую отец считал желательной, не замедлила произойти сама собою. Гермоген начал страстно увлекаться верховой ездой, фехтованием и вообще всеми воинскими упражнениями. Он мечтал только о битвах и сражениях и бредил войною. В то время как раз ожидали объявления войны, и брат упросил отца определить его на службу. Со мною же стало происходить что-то необъяснимое, вызвавшее полную перемену во всем моем существе. У меня подымалось из глубины души какое-то тяжелое смущение, угнетавшее все мои жизненные силы. Часто я чуть не лишалась сознания, и передо мной проходили тогда разнообразные картины и грезы. Мне казалось, будто раскрывается блистающее небо, полное блаженства и восторженной радости, но я не могла ничего рассмотреть и, словно сонный ребенок, не в состоянии была раскрыть глаза. Без всякой причины на меня нападала смертельная грусть, или же, напротив, мне становилось невообразимо весело. При самом ничтожном поводе слезы ручьями лились у меня из глаз — меня охватывало какое-то страстное желание, доходившее нередко до боли и судорожного подергивания всего тела. Отец, заметив болезненное мое состояние, приписал его чрезмерному возбуждению нервов и обратился к помощи врача, который прописывал мне разнообразные лекарства, не приносившие, впрочем, ни малейшей пользы. Сама не знаю, как это случилось, но только передо мною внезапно явился забытый образ незнакомца, изображенного на портрете. Он предстал передо мною до такой степени живо, что мне казалось, будто я вижу его в действительности и он глядит на меня с состраданием. „Неужели я должна умереть? Что именно со мною и что заставляет меня так мучиться?“ — воскликнула я, обращаясь к этому видению. Незнакомец усмехнулся и ответил: „Ты меня любишь, Аврелия, — в этом и заключается твоя мука. Неужели ты хочешь побудить меня, чтобы я нарушил обеты, данные Богу?“ К величайшему моему изумлению, я заметила тогда на незнакомце монашескую рясу капуцинского ордена. Сделав над собой величайшее усилие, я пробудилась от своей грезы, но была твердо убеждена, что этот монах является только обманчивым призраком, созданным моим воображением. Вместе с тем, однако, я слишком ясно чувствовала, что передо мною раскрылась тайна любви. Да, я любила незнакомца всеми силами проснувшегося во мне чувства, со всей беззаветной преданностью и страстностью своего сердца. В минуты мечтательных грез, когда мне казалось, что я вижу перед собой незнакомца, болезненное мое расстройство как будто достигало своего апогея. Я стала выздоравливать. Нервная слабость начала проходить, и только неизменная верность этому образу, фанатическая любовь к существу, жившему лишь во мне самой, делали из меня какую-то мечтательницу. Я утратила интерес ко всему окружающему: бывая в обществе, сидела неподвижно на стуле и, углубившись в свою мечту, не обращала внимания на разговор, происходивший по соседству, отвечала невпопад на вопросы, с которыми ко мне обращались, и должна была производить впечатление очень недалекой девушки. Раз в комнате брата я нашла на столе незнакомую книгу. Раскрыв ее, я увидела, что это переведенный с английского роман, озаглавленный „Монах“! Я похолодела от страха при мысли, что тот, неизвестный, кого я люблю, тоже монах. Я никогда не представляла себе, чтобы любовь к человеку, посвятившему себя Богу, могла быть греховной, но теперь мне неожиданно вспомнились слова моего монаха, слышавшиеся в мечтательной грезе: „Неужели ты хочешь побудить меня, чтобы я нарушил священные обеты!“ Слова эти нанесли мне глубокую рану и легли на мою душу тяжелым гнетом. Думая, что найду в книге разгадку многому для меня непонятному, я принялась ее читать. Меня увлекла искусно придуманная фабула, но когда после первого случайного убийства ужасный монах стал совершать все более злодейские преступления и, наконец, вступил в союз с нечистою силой, меня охватил невыразимый ужас, и я вспомнила слова Гермогена: „Мама разговаривает с дьяволом“. Мне представлялось, что незнакомец, являвшийся мне в видениях, продал, подобно изображенному в романе монаху, свою душу сатане и замышляет меня погубить. Но, несмотря даже и на это, я не в силах была преодолеть любовь к монаху, пылавшую в моем сердце. Теперь только я убедилась, что может существовать преступная любовь. Отвращение к ней боролось с чувством, наполнявшим мою грудь, и эта борьба вызывала у меня своеобразную раздражительность. Зачастую близость мужчины вызывала у меня тревожное чувство страха. Мне вдруг казалось, что он — тот самый монах, который тотчас же меня схватит и увлечет в вечную гибель. Рейнгольд, вернувшись из одной поездки по делам, много рассказывал про капуцина Медарда, снискавшего себе славу замечательного проповедника, которого и он сам с восторгом слушал. Я невольно подумала про монаха, описанного в романе, и при этом у меня явилось странное предчувствие, что дорогой мне и в то же время грозный образ, являвшийся в моей мечте, отождествится с этим Медардом. Не знаю сама почему, но только эта мысль казалась для меня ужасной. Я погрузилась в море грез и предчувствий, но тщетно пыталась изгнать из своей души образ монаха. Я была в сущности еще ребенком, но этот злополучный ребенок не в состоянии был побороть греховную любовь к чернецу, связанному обетами. Однажды отца навестил священник. Он подробно распространялся о разнообразных ухищрениях, к которым прибегает дьявол-искуситель. Между прочим, священник описывал плачевное состояние молодой души, в недра которой дьявол желает проложить себе путь и не встречает с ее стороны сколько-нибудь энергичного сопротивления. Некоторые слова священника упали мне на душу, освещая действительное ее состояние, словно искрами божественного света. Мой отец прибавил к замечаниям священника многое, как бы непосредственно относившееся к моему положению. „Единственное спасение при таких обстоятельствах, — добавил священник, — заключается в непоколебимом доверии не столько к нашим друзьям, сколько к религии и ее служителям“. Эта замечательная беседа побудила меня искать утешения в религии и облегчить свою грудь покаянием в грехе перед священником. Мы находились тогда в столице, и я хотела на другой день рано утром сходить в соседнюю с нашим домом монастырскую церковь. Мне пришлось пережить мучительную ночь. Отвратительные греховные образы, никогда не представлявшиеся мне до тех пор даже в воображении, наполняли теперь мою душу. Посреди них стоял монах, который протягивал мне руку, как бы желая меня спасти, и восклицал: „Скажи только, что ты меня любишь, и ты освободишься от всех мучений“. Я вынуждена была невольно воскликнуть: „Да, Медард, я люблю тебя!“ При этих словах все окружавшие меня видения исчезли. Наконец на рассвете я встала, оделась и пошла в монастырскую церковь.

Утренний рассвет только что начинал пробиваться нежными лучами сквозь разноцветные стекла. Один из послушников подметал пол в сенях. Близ боковых дверей, в которые я вошла, находился алтарь, посвященный св. Розалии. Произнеся перед ним краткую молитву, я направилась к исповедальне, в которой увидела монаха. „Помогите мне, Небесные Силы“, — мысленно взмолилась я. Действительно это был Медард. В этом не было никакого сомнения. Мне объяснила это неведомая могучая сила. Исполненная безумным страхом и любовью, я все же чувствовала, что меня может спасти только мужество. Я принесла ему самому покаяние в греховной моей любви к человеку, посвятившему себя Богу. Даже больше: в это мгновенье мне показалось, будто я в безысходном отчаянии часто уже проклинала священные узы, связывавшие моего возлюбленного. „Ты, Медард, ты — тот человек, которого я так неизреченно люблю“, — были последние слова, которые я могла еще выговорить. Вслед за тем благодетельные утешения религии, словно небесный бальзам, потекли из уст монаха, который внезапно перестал мне казаться Медардом. А затем старый паломник взял меня за руку и медленно провел к главному выходу из церкви. Речи его были святые и возвышенные, но они навеяли на меня сон, как на ребенка, которого убаюкивают нежным пением. Я лишилась сознания и, очнувшись, увидела себя на диване в своей комнате. „Слава Богу, кризис счастливо миновал, и она поправляется“, — воскликнул чей-то голос. Это говорил врач моему отцу. Мне объяснили, что меня нашли утром на этом самом диване в состоянии какого-то оцепенения и думали, что со мною сделался смертельный нервный удар. Как видишь, исповедь у монаха Медарда была в сущности лишь мечтою, вызванной чересчур взволнованным моим состоянием. Вероятно, святая Розалия, к которой я часто прибегала в своих молитвах и перед образом которой молилась даже и в своей грезе, заставила все это мне представиться, чтобы я могла спастись из сетей, расставленных мне лукавым искусителем. Безумная любовь к обманчивому призраку в монашеской рясе исчезла из моей души. Я совершенно оправилась и могла весело и непринужденно вступить в окружающую меня радостную жизнь. Праведный Боже, мне было еще раз суждено встретиться с этим ненавистным монахом, и он нанес мне страшный, чуть не смертельный удар. Однажды, вернувшись из города в замок, я встретила там монаха и тотчас же узнала в нем Медарда, перед которым исповедовалась в мечтательной своей грезе. „Это тот самый дьявол, с которым говорила матушка. Берегись, сестра, берегись! Он хочет поймать тебя в свои сети“, — постоянно твердил мне злополучный Гермоген. Я не нуждалась в его предостережениях. С первого же мгновенья, когда монах остановил на мне взор, сверкавший преступным желанием, а затем в лицемерном экстазе призвал св. Розалию, я почувствовала к нему непреодолимый ужас. Тебе, моя дорогая матушка, известны подробности странных событий, которые произошли после того у нас в замке. Я вынуждена, однако, сознаться, что этот монах являлся для меня в высшей степени опасным. В глубине моей души шевелилось чувство, подобное тому, под влиянием которого зародилась у меня впервые мысль о грехе, против которого я должна была бороться. Эта борьба была далеко нелегка. В иные мгновенья я, ослепленная этим чувством, доверчиво слушала лицемерно-благочестивые речи монаха. Мне даже казалось, будто все его существо наполнено божественным светом, способным воспламенить чистую любовь. Каждый раз, однако, он с преступным коварством умел, даже в минуты благочестивого восторга, раздувать во мне пламя страсти, исходившее, очевидно, из ада. Святые, которым я усердно молилась, послали мне ангела-хранителя в образе моего брата.

Вообрази же теперь, милая матушка, мой ужас, когда здесь, в тот самый день, когда я появилась при дворе, ко мне подошел человек, в котором я, несмотря на светский его костюм, с первого же взгляда узнала монаха Медарда. Увидав его, я лишилась чувств и, очнувшись на руках герцогини, воскликнула: „Это он, — он, убийца моего брата!“ — „Да, это он! — подтвердила герцогиня. — Это переодетый монах Медард, бежавший из монастыря. Необычайное его сходство с Франческо объясняется тем, что Франческо его родной отец“… Помогите мне, Силы Небесные!.. В то самое мгновенье, когда я пишу эти строки, в жилах моих стынет от ужаса кровь. Я вспоминаю, что на портрете, с которым разговаривала моя мать, был изображен Франческо, и что мучивший меня призрак монаха имел те же самые черты. Исповедуясь во время охватившей меня дивной грезы перед Медар-дом, я сейчас же узнала в нем портрет Франческо. И действительно, Медард, сын Франческо — тот самый Франц, которому ты, добрая моя матушка, дала благочестивое воспитание, но оно не спасло его, однако, от греха и преступления. Не понимаю, что могло связывать мою мать с этим Франческо. Отчего скрывала она у себя его портрет и при виде его предавалась как бы воспоминаниям о минувшем счастливом времени? Каким образом могло случиться, что Гермогену чудился в этом портрете дьявол, и что послужило основой к моим собственным странным греховным мечтам? Мне кажется, будто я утопаю опять в предчувствиях и сомнениях. Праведный Боже, удалось ли мне в самом деле избегнуть злого наваждения, опутавшего было меня своими сетями? Нет, я не могу писать больше. Вокруг меня словно сгустился непроницаемый мрак, сквозь который не просвечивает ни одной благодетельной звездочки, способной указать мне надлежащий путь…»

Несколько дней спустя.

«Нет, мрачные предчувствия не должны отуманивать светлые солнечные дни, выпавшие теперь на мою долю. Отец Кирилл, как мне известно, сообщил уже тебе, дорогая матушка, какой плохой оборот приняло сперва для Леонарда судебное преследование, возбужденное против него по моему настоянию. Я слишком поторопилась признать в нем преступного монаха, и необдуманная моя поспешность чуть не оказалась роковою для человека, которого я люблю теперь всеми силами своего сердца. Ты знаешь также, что настоящий Медард попался в руки правосудия, что его, быть может, притворное, помешательство, по-видимому, совсем прошло, что он сознался в своих преступлениях, за которые ждет его суровая кара, и что… Не стану, впрочем, продолжать, так как позорная участь преступника, который ребенком был так тебе дорог, без сомнения, болезненно поразит твое сердце. При дворе все время говорили об этом замечательном процессе. Леонарда считали хитрым закоренелым преступником, так как он отпирался решительно ото всего. Видит Бог, что эти речи часто пронзали мне сердце, словно удары ножа. Таинственный голос, раздававшийся в моей душе, твердил: „Он невиновен, и его невиновность не замедлит выясниться“. Я чувствовала к нему глубочайшее сострадание и вынуждена была сознаться перед самой собой, что его образ, как только я его припоминала, вызывал во мне чувство, убивавшее во мне всякие сомнения. Да, я его любила, несказанно любила еще в то время, когда все считали его злодеем. Я ждала чуда, которое должно было спасти его и меня: если бы Леонард погиб от руки палача, я бы этого не пережила. Чудо это свершилось: он невиновен, любит меня и скоро станет всецело моим. Таким образом, предчувствие, которое возникло у меня в раннем детстве и которым враждебные силы хотели воспользоваться для моей погибели, воплотилось в блаженную действительность. Благослови же меня и моего жениха, дорогая матушка! Как бы хотелось счастливой твоей дочери выплакать свою радость на твоем сердце! Леонард очень похож на Франческо, но, кажется, выше ростом, а также отличается от Франческо и монаха Медарда своеобразным характерным выражением, свойственным его национальности (ты ведь знаешь, что Леонард — поляк). Вообще было в высшей степени безрассудно принять хоть на минуту остроумного, ловкого красавца Леонарда за беглого монаха. Тем не менее страшные события в нашем замке произвели на меня такое ужасное впечатление, что часто и теперь, когда Леонард неожиданно входит ко мне в комнату и останавливает на мне свой взор, — а глаза его, увы, так похожи на глаза Медарда, — меня охватывает трепет, и я рискую ребяческим своим поведением оскорбить его. Мне думается, что только благословение священника перед алтарем разгонит мрачные призраки, которые и теперь еще бросают тень на мою жизнь. Помяни же меня и моего жениха в благочестивых твоих молитвах, дорогая матушка! Герцог желает, чтобы наша свадьба состоялась в непродолжительном времени. Я напишу тебе, когда будет назначен день бракосочетания, чтобы ты могла тогда мысленно благословить свою дочь в такую торжественную и важную минуту ее жизни…»

Часть 2. Глава 1 (7). Поворотный пункт
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман