Глава четвертая (2)

На следующий придворный вечер я явился уже с совершенно спокойным духом и, чтобы вполне примирить с собой герцога, собирался даже принять участие в игре в банк. К немалому моему изумлению, я не нашел в зале обычных приготовлений для игры в фараон. Там стояло несколько обыкновенных карточных столов, а все неигравшие кавалеры и дамы собрались вокруг герцога и вели остроумный оживленный разговор. Попеременно то один, то другой из собеседников рассказывал что-нибудь забавное. Иные анекдоты оказывались даже более шутливого свойства, чем можно было ожидать при таком серьезном дворе. Я сумел довольно удачно рассказать кое-что из событий моей собственной жизни, облеченных в драгоценную парчу романического творчества. Таким образом мне удалось обратить на себя внимание придворного кружка и удостоиться его одобрения. Герцогу больше всего нравились юмористические рассказы. По этой части пальма первенства бесспорно принадлежала лейб-медику, который с неистощимой изобретательностью придумывал тысячи смешных и забавных шуток и приключений.

Такие беседы вошли с тех пор при герцогском дворе в моду, причем их программа последовательно расширялась. Многие из членов кружка начали подготовляться к беседам или приносить рукописи Для чтения. В непродолжительном времени образовалось нечто вроде литературно-эстетического общества под председательством герцога. Каждый занимался там специальностью, приходившейся ему всего более по вкусу. Один ученый, дельный и глубокомысленный знаток физики, вздумал однажды беседовать с нами о новых интересных открытиях в области этой науки. Его лекция была очень интересна для той части кружка, которая оказалась в состоянии ее понять, но до чрезвычайности скучной для всех остальных членов. Даже сам герцог, по-видимому, не мог вполне следить за мыслями профессора и с искренним нетерпением ждал, когда он окончит лекцию. Когда профессор закончил свою речь, лейб-медик наговорил ему множество комплиментов, прибавив, что за такой серьезной научной темой непременно должно последовать забавное, чтобы развлечь и развеселить слушателей. Слабые духом, склонившиеся перед мощью чуждой им науки, воспрянули при этих словах, и даже на лице герцога мелькнула улыбка, доказавшая, в какой степени его радует это возвращение к обыденной жизни.

— Вашему высочеству известно, — начал лейб-медик, обращаясь к герцогу, — что я во время путешествий тщательно отмечал в своем путевом журнале все сколько-нибудь забавные приключения, выпадавшие на мою долю. Я заносил туда же характеристики всех интересных оригиналов, с которыми мне доводилось встречаться. Из этого журнала намерен я сообщить теперь кое-что, представляющееся мне хотя не имеющим серьезного значения, но все-таки довольно забавным. Во время моего прошлогоднего путешествия приехал я поздно ночью в живописное село верстах в двадцати от города Б. и решил переночевать в гостинице, где меня радушно принял хозяин, производивший впечатление очень приветливого и неглупого человека. Утомленный продолжительной дорогой, я, войдя в свой номер, тотчас же бросился в постель, чтобы хорошенько выспаться. Но мне не пришлось отдохнуть: в полночь меня разбудили звуки флейты, на которой кто-то играл, чуть не рядом со мною. Никогда еще не слыхал я такой ужасной игры. Музыкант обладал, очевидно, громадной вместимостью легких. Не останавливаясь ни на мгновенье, он высвистывал на флейте резким пронзительным тоном, совершенно не соответствовавшим характеру инструмента, все один и тот же пассаж, так что в результате получалось нечто невообразимое, нелепое и отвратительное. Понятно, что я проклинал на чем свет стоит бессовестность сумасшедшего музыканта, который лишал меня сна и раздирал мне уши, но этот изверг продолжал с правильностью заведенного часового механизма высвистывать все тот же пассаж, пока, наконец, я не услыхал глухой стук чего-то, словно брошенного о стену. Затем все стихло, и мне удалось опять спокойно заснуть.

Утром я услышал на дворе крик и брань, причем различил голоса трактирщика и какого-то мужчины, который беспрерывно кричал: «Как хорошо было бы, если бы ваша проклятая гостиница провалилась сквозь землю! Тогда бы я, по крайней мере, не переступал за ее порог! Не понимаю, какой черт принес меня сюда, где нельзя сносно ни поесть, ни выпить! Все из рук вон гадко, а дерете вы за все бессовестно. Получайте по счету и желаю вам подавиться этими деньгами! Прощайте! Никогда больше не увидите вы меня в вашем проклятом кабаке!» С этими словами маленький сухощавый мужчина в коричневом сюртуке и красно-рыжем парике, на котором красовалась воинственно надетая набекрень серая шляпа, выскочил из гостиницы и побежал к конюшне, из которой выехал затем тяжелым неуклюжим галопом на старом коне, показавшемся мне разбитым на все четыре ноги.

Я, разумеется, счел его за приезжего, который рассорился с хозяином гостиницы и отправился в дальнейший путь. Поэтому меня весьма удивило, когда, сойдя в полдень к обеду в общую комнату гостиницы, я увидел там ту же самую комичную фигуру в коричневом сюртуке и красно-рыжем парике, которая выехала на моих глазах в галоп со двора. Человек в красно-рыжем парике вошел в общую комнату и занял почетное место за обеденным столом. Мне никогда еще не случалась видеть такой уродливой и смешной физиономии. При этом манеры этого сухощавого человека были так преувеличенно серьезны, что смотря на него, я с трудом удерживался от смеха. Мы обедали вместе, причем между мной и хозяином завязался лаконический разговор, в котором обладатель красно-рыжего парика не принимал ни малейшего участия. Зато обедал он с большим аппетитом и ел за двоих. Впоследствии я убедился, что хозяин намеренно завел разговор на тему о характерных особенностях различных народов и обратился ко мне с вопросом, встречался ли я когда-нибудь с ирландцами и знаю ли я о том, какие штуки они позволяют себе. «Как не знать», — ответил я, тотчас же припоминая массу анекдотов на этот счет. Между прочим, я рассказал про ирландца, который на вопрос, отчего он надел свой чулок наизнанку, чистосердечно ответил: «Оттого, что на правой стороне в нем дыра». Затем я припомнил похождение другого ирландца, которому пришлось ночевать в гостинице в одной постели с сердитым шотландцем. Ирландец этот высунул во сне из-под одеяла голую ногу. Англичанин, находившийся в той же комнате, воспользовался этим, чтобы пристегнуть к голой ноге шпору, которую снял с сапога, стоявшего возле кровати. Бедняга, не просыпаясь, спрятал ногу под одеяло, причем задел шпорою шотландца, тот проснулся и дал ему здоровенную пощечину. Между обоими товарищами по постели завязался тогда следующий остроумный разговор:

— Чего ты, чертов сын, дерешься?

— А зачем ты царапаешь меня шпорою?

— Как это может быть? Ведь я босой!

— А все-таки на тебе шпора. Погляди-ка сам.

— А ведь и в самом деле ты прав. Должно быть, проклятый здешний лакей снял с меня сапог, а шпору-то и забыл снять!

Хозяин гостиницы хохотал во все горло, но господин в красно-Рыжем парике, только что успевший окончить обед и запить его большою кружкой пива, бросил на меня серьезный взгляд и объявил: «Вы совершенно правы, сударь! Ирландцы зачастую делают в разговоре такие промахи, но это не составляет характерной их особенности. Они справедливо пользуются репутацией живого, талантливого и неглупого народа. Во всем виноват тамошний воздух. Подобно тому как в других местах нападает на человека насморк, так в Ирландии от местного климата лезет в голову всякая чушь. Я сам, сударь, природный англичанин, но родился и воспитывался в Ирландии, а потому тоже подвержен этой проклятой ирландской болезни!» Хозяин расхохотался пуще прежнего, и я последовал его примеру. Выходило на поверку, что ирландец, принимаясь рассказывать о причинах, по которым его соотечественники зачастую порют дичь, сам сморозил такую чушь, забавнее которой трудно было бы и придумать. Чужеземец, нисколько не обижаясь нашим смехом, широко раскрыл глаза, приложил палец к носу и многозначительно прибавил:

— В Англии ирландцы служат острою приправой, которую подбавляют к обществу, чтобы сделать его вкуснее. Я лично тоже похожу на Фальстафа в одном отношении, а именно в том, что не только сам обладаю остроумием, но возбуждаю таковое и в других, а в наши прозаические времена это следует признать немалой заслугой. Представьте себе, что даже в пустой душе трактирщика мне удается иной раз расшевелить остроумие. Надо признаться, впрочем, что хозяин здешней гостиницы умеет хорошо вести свое хозяйство. Он очень бережно обращается с маленьким своим капитальцем остроумных мыслей и в редких лишь случаях пускает какую-нибудь из них в общество богачей заимообразно, в оборот, за большие проценты. В тех же случаях, когда он не уверен в получении процентов, как, например, теперь, он показывает только переплет своей книги чеков. Этим переплетом именно и является хохот, в который завернуто у него остроумие. Прощайте, господа! — С этими словами оригинал в рыжем парике вышел из комнаты, а я стал расспрашивать о нем хозяина гостиницы.

Трактирщик объяснил мне: «Фамилия этого ирландца Эвсон, но он называет себя англичанином, так как ведет свой род из Англии. Здесь он гостит давно: на днях исполнится этому двадцать два года. Еще молодым я купил здешнюю гостиницу и праздновал здесь свою свадьбу, когда звуки веселой музыки, под которую мы танцевали, привлекли господина Эвсона, проезжавшего мимо нас на обратном пути в свое отечество. Он был тогда юношей, но уже носил красно-рыжий парик, серую шляпу и коричневый сюртук такого же самого покроя, как и теперь. Взглянув на танцевавших гостей, он объявил, что плясать умеют только на корабле, где он и выучился этому искусству с раннего детства. В поучение нам он принялся немедленно отплясывать матросский танец, присвистывая самым отчаянным образом сквозь зубы, и откалывал такие изумительные прыжки, что при одном из них вывихнул себе ногу. Вследствие этого ему пришлось непредвиденным образом остановиться в моей гостинице в ожидании выздоровления. Он поправился через несколько дней, но все-таки не уехал и живет здесь до сих пор, причем порядком мучит меня своими странностями. В продолжение многих лет он ежедневно бранится со мною, проклинает на чем свет стоит немецкий наш стол и пиво, упрекает меня за то, что я деру с него втридорога, объявляет, что без ростбифа и портера не в состоянии больше жить, укладывает

свой чемодан, надевает на голову три парика, один сверх другого, прощается со мною и уезжает на состарившемся своем верховом коне. Это служит для него, однако, лишь прогулкой. К полудню он опять въезжает на наш двор, через другие ворота, спокойно усаживается, как вы видели сегодня, за стол и уплетает за троих никуда не годные немецкие яства. Каждый год присылают ему сюда переводный вексель на крупную сумму. Тогда он грустно прощается со мною, называет меня лучшим своим другом и проливает слезы, при виде которых у меня тоже текут по щекам слезы, но только от сдержанного смеха. Признавая, что в жизни и смерти волен Бог, он составляет на всякий случай перед отъездом завещание, сообщая мне по секрету, что отказал все свое имущество старшей моей дочери, и шажком отправляется на своем коне в город. Дня через три, много — через четыре, он возвращается оттуда в нашу гостиницу и привозит с собою два коричневых сюртука, три красно-рыжих парика самого что ни есть огненного цвета, полдюжины рубашек, новую серую шляпу и другие принадлежности туалета. Старшая моя дочь, его любимица, которой минуло уже восемнадцать лет, получает каждый раз при его возвращении из города в подарок несколько пряников, совершенно так, как если бы она была еще ребенком. После того он не помышляет больше о переезде в город или же о возвращении на родину. Каждый вечер уплачивает он мне сполна по счету, а деньги за завтрак сердито швыряет каждое утро, уезжая, чтобы никогда более не возвратиться. При всем этом он — добрейший человек в мире: осыпает моих детей подарками и щедро помогает всем бедным у нас в деревне, но терпеть не может здешнего пастора с тех пор, как узнал от школьного учителя, что пастор этот позволил себе разменять на медные деньги золотую монету, опущенную им в кружку для бедных. С тех пор Эвсон избегает встречаться с пастором и никогда не ходит в церковь — пастор же в свою очередь объявил его безбожником. Как я уже говорил, мне приходится иной раз от него довольно жутко, так как человек он очень раздражительный, и, кроме того, ему часто приходят в голову сумасбродные мысли. Вот, например, хоть вчера: возвращаясь домой, я издали уже услышал сердитые окрики и сейчас же узнал голос Эвсона. Войдя в коридор, я нашел, что он жесточайшим образом спорит с трактирной служанкой. Он швырнул уже свой парик оземь, как делает это всегда, когда разозлится, и стоял с лысой головой, без сюртука и жилета перед служанкой. Раскрыв перед ней большую книгу, он с криками и проклятиями указывал ей что-то пальцем. Служанка в свою очередь, подбоченившись, наступала на него и кричала, что пусть он совращает других с истинного пути, а она не из таковских. Она знает, что он за человек. Недаром говорит пастор, что он в Бога не верует! С трудом мне удалось успокоить их и Уяснить себе, из-за чего у них вышла ссора. Оказалось, что господин Эвсон потребовал от служанки, чтобы она принесла ему облатку запечатать письмо. Она сперва ничего не поняла, а затем вообразила, будто он требует облатку, употребляемую католиками вместо причастия, и пришла к убеждению, что господин Эвсон намеревается учинить над этой облаткой какое-нибудь святотатство. Ей было известно, что пастор называет Эвсона безбожником, а потому она наотрез отказалась исполнить желание моего жильца. Он в свою очередь думал, что неверно выговорил слово и что его вследствие этого не понимают, а потому вытащил свой англо-немецкий словарь и хотел с помощью этого словаря объяснить безграмотной немецкой девушке, чего именно от нее требовал, но при этом все время говорил по-английски; она же, не понимая английского языка, думала, что господин Эвсон хочет как-нибудь ее сглазить и вызывает бесовскими своими заклинаниями злых духов. Хорошо еще, что я вернулся домой вовремя, а то у них дело дошло бы до драки, в которой победа осталась бы, пожалуй, не на стороне господина Эвсона».

Я прервал рассказ трактирного хозяина о его курьезном жильце, спросив, не г-н ли Эвсон мешал мне ночью спать ужасной игрою на флейте.

— Ах, сударь, — подтвердил трактирщик, — это одна из особенностей господина Эвсона, из-за которой я могу, пожалуй, понести большие убытки, так как он положительно выгоняет своею флейтой всех моих посетителей. Три года тому назад приехал из города старший мой сын. Он прекрасно играет на флейте и усердно разучивал здесь во время вакаций разные пьесы. Мистер Эвсон вспомнил по этому поводу, что тоже когда-то играл на флейте. Он приставал к моему Фрицу до тех пор, пока мальчик не продал ему свою флейту и ноты за довольно крупную сумму.

Не имея никаких музыкальных способностей и не понимая даже, что надо соблюдать по крайней мере такт, мистер Эвсон принялся с величайшим усердием разучивать концерт, проданный ему моим сыном. Он дошел, однако, лишь до второго соло в первом аллегро. Тут встретился ему пассаж, с которым он не мог справиться, и этот единственный пассаж он пытается играть уже три года почти ежедневно, раз по сто без передышки, до тех пор, пока, наконец, не разозлится до того, что швырнет о стену сперва флейту, а затем свой парик. Немногие флейты в состоянии долго выдержать такое с ними обращение, а потому мистер Эвсон часто их меняет и держит теперь у себя штуки три или четыре про запас. Как только сломается какой-нибудь винтик или испортится клапан, он сейчас же бросает флейту с гневным восклицанием: «Черт возьми! В одной только Англии умеют делать сколько-нибудь пригодные инструменты!» Ужаснее всего то, что страсть играть на флейте чаще овладевает им ночью, и он беспощадно будит всех моих гостей. Представьте себе, сударь, что здесь, в казенном доме, живет до сих пор прибывший почти одновременно с господином Эвсоном англичанин, доктор Грин. Он так же, как мистер Эвсон, большой оригинал. Доктор и мой жилец постоянно ссорятся, а между тем положительно не могут жить друг без друга. Кстати, вот и теперь господин Эвсон заказал на сегодняшний вечер пунш, к которому пригласил сельского старосту и доктора Грина. Если вы соблаговолите, сударь, остаться здесь до завтрашнего утра, то будете иметь сегодня вечером случай видеть общество из трех самых забавных чудаков на свете.

Часть 1. Глава 4 (2). Жизнь при герцогском дворе
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман