Глава четвертая (1)

Таким образом, мое желание исполнилось скорее и легче, чем я ожидал. Впервые в жизни мне предстояло явиться ко двору и даже до известной степени принять участие в придворной жизни. При этом мне приходили в голову диковинные россказни о придворных интригах, западнях и ловушках, которые бессовестно подстраивают придворные друг другу и о которых мне часто случалось читать в романах и драмах. По уверению остроумных авторов, каждая коронованная особа непременно окружена негодяями, скрывающими от нее истину. Гофмаршал всегда должен быть бесхарактерным старым дураком, тщеславящимся длинным рядом своих предков. Первый министр — сплошь и рядом коварный злодей, а камер-юнкеры и придворные кавалеры — бесшабашные развратники, помышляющие лишь о том, чтобы совращать молодых девушек с пути добродетели. У каждого при дворе на лице играет приветливая улыбка, тогда как в сердце таятся обман и коварство. Люди рассыпаются в уверениях дружеской преданности и сгибают спины, низкопоклонничая друг перед другом, а между тем каждый из них — непримиримый враг всех остальных. Каждый старается подставить ножку лицу, занимающему более высокий пост, и занять его место, забывая, что его самого неизбежно постигнет потом та же участь. Все придворные дамы уродливы, горды, коварны и влюбчивы. Вместе с тем они обладают таким уменьем раскидывать сети, что их надо бояться, как огня. В бытность мою в семинарии я начитался таких россказней о придворной жизни, и она представлялась мне в этом роде. У меня составилось впечатление, что дьявол, нисколько не стесняясь, хозяйничает в придворных сферах. Игумен Леонард бывал прежде при дворах и рассказывал многое, не согласовавшееся с моими представлениями о придворной жизни, но все же у меня сохранилось к ней какое-то боязливое недоверие, всплывшее наружу теперь, когда я собирался явиться ко двору. Тем не менее меня неудержимо тянуло туда желание встретиться с герцогиней. Какой-то внутренний голос нашептывал мне таинственное предсказание, что там именно решится моя судьба. Поэтому в назначенный час я не без некоторого волнения явился в приемную герцогского дворца.

Довольно продолжительное пребывание в имперском торговом городе помогло мне освободиться от угловатых, неловких манер, привитых монастырской жизнью. От природы гибкий, стройный мой стан без труда свыкся с непринужденной легкостью движений, свойственной образованному светскому человеку. Бледность, уродующая даже красивых молодых монахов, исчезла у меня совершенно. Для меня наступил как раз самый расцвет сил, выражавшийся здоровым румянцем щек и жизнерадостным огнем, сверкавшим в глазах. От прежней монашеской тонзуры тоже не осталось следа: ее место закрыли густые темнорусые кудри. Я был в изящном черном костюме, сшитом для меня по последней моде в упомянутом уже торговом городе. При таких обстоятельствах немудрено, что моя внешность произвела выгодное впечатление на всех собравшихся в приемной. Это стало ясно для меня из приветливого обращения со мной некоторых моих соседей, которое оставалось в то же время свободным от малейшей тени навязчивости. По понятиям, почерпнутым мною из романов и трагедий, герцогу следовало после разговора со мною в парке быстрым движением руки расстегнуть плащ и указать на блестевшую под ним большую орденскую звезду. Придворные вельможи и кавалеры должны были красоваться в шитых мундирах, напудренных париках. Поэтому меня весьма удивило то обстоятельство, что всюду вокруг себя я видел простые штатские костюмы. Так как мои представления о придворной жизни оказались похожими на ребяческий предрассудок, я почувствовал, что первоначальное мое смущение начинает проходить. Оно совершенно рассеялось, когда герцог подошел ко мне со словами: «А вот кстати и господин Леонард!», а затем принялся подшучивать над строгостью моих художественных воззрений, исходя из которых я раскритиковал его парк. Затем обе половинки двери распахнулись, и в приемную вошла герцогиня в сопровождении двух придворных дам. По моему телу пробежала дрожь, так как герцогиня при свечах еще больше, чем при дневном освещении, напоминала свою сестру — приемную мою мать. Герцогиню обступили дамы, но несколько мгновений спустя я был ей представлен самим герцогом. Она бросила на меня взгляд, в котором выразилось изумление и сильное внутреннее волнение. Она проговорила едва слышным голосом несколько непонятных для меня слов, а затем, обернувшись к пожилой даме, сказала ей потихоньку что-то такое, от чего дама эта встревожилась и принялась пристально на меня глядеть. Все это было, однако, делом одного мгновенья. Общество вслед за тем распалось на группы, и в каждой из них завязался оживленный разговор. Несмотря на свободную непринужденность обращения, чувствовалось, впрочем, что находишься в придворном кружке, в непосредственной близости герцога, хотя в этом сознании не было ничего стеснительного. Я не мог приискать среди придворных ни одной личности, которая хоть сколько-нибудь соответствовала бы моим прежним представлениям о придворных. Гофмаршал оказался жизнерадостным, очень неглупым старичком, а камер-юнкеры — веселыми молодыми людьми, у которых нельзя было подметить ни малейших признаков каких-либо злокозненных умыслов. Сопровождавшие герцогиню две придворные дамы были, по-видимому, родными сестрами. Они казались очень молоденькими и были одеты, нельзя сказать, чтобы к лицу, но зато чрезвычайно просто и беспритязательно. Особенное оживление вносил в общество маленький человечек со вздернутым носом и бойко сверкавшими глазами. В черном костюме, с длинной стальной шпагой на боку, он с невероятным проворством переносился из одного угла в другой, пробираясь со змеиной ловкостью между группами придворных. Нигде не останавливаясь и не вступая в разговор, он разбрасывал, словно искры, остроумные саркастические замечания, от которых всюду вспыхивало жизнерадостное веселье. Это был лейб-медик герцога. Пожилая дама, с которой говорила герцогиня тотчас же после того, как меня ей представили, принялась теперь так искусно лавировать вокруг меня, что я совершенно неожиданно очутился наедине с нею у оконной ниши. Дама эта немедленно же вступила со мною в беседу, причем, несмотря на свое тонкое дипломатическое искусство, скоро обнаружила намерение разузнать обо мне возможно больше. Заранее подготовившись отвечать на расспросы и убежденный, что простой, беспритязательный рассказ будет для меня самим безвредным и безопасным, я ограничился только заявлением, что в былое время изучал богословие, а теперь, получив по смерти отца богатое наследство, путешествую для собственного удовольствия. Родину для себя я избрал в прусской Польше и дал ей такое варварское для немецких уст название, что почтенная старушка взглянула на меня с недоумением и утратила всякую охоту наводить о нем справки вторично.

— Видите ли, сударь, — сказала она мне, — ваше лицо вызывает здесь грустные воспоминания, о которых мы распространяться теперь не будем. К тому же, вы производите впечатление человека, стоящего по своему развитию значительно выше обыкновенного студента богословского факультета.

После чая и закуски мы перешли в залу, где приготовлен был стол для игры в банк. Гофмаршал держал банк. Мне сообщили, однако, что между ним и герцогом существовало соглашение, по которому он брал себе весь чистый выигрыш, а герцог должен был возмещать проигрыш, уменьшавший основной фонд банка. Вокруг стола собрались все придворные кавалеры, за исключением лейб-медика, который вообще никогда не играл и остался беседовать с дамами, тоже не принимавшими участия в игре. Герцог подозвал меня к себе и заставил понтировать, причем сам выбирал для меня карты, объяснив в коротких словах действительно очень простой механизм игры. Самому герцогу, очевидно, не везло, да и я тоже, следуя в точности его советам, все время оказывался в проигрыше, очень чувствительном для меня, так как нельзя было ставить на карту менее дуката. И без того уже мои капиталы были на исходе, так что я часто подумывал, к каким мерам надо будет прибегнуть, когда я израсходую последний дукат. При таких обстоятельствах игра, которая могла сразу лишить меня последних денег, была для меня далеко не шуточной. Мне захотелось во что бы то ни стало отыграться. При первой же новой сдаче я обратился к герцогу с просьбой предоставить меня собственным силам, так как я, очевидно, такой несчастный игрок, что ввожу и самого герцога в проигрыш. Герцог, улыбаясь, возразил, что я, вероятно, мог бы еще отыграться, следуя советам такого опытного игрока, как он, но что ему лично будет, во всяком случае, очень интересно посмотреть на самостоятельную мою игру. Я выдернул не глядя из своих карт одну, оказавшуюся дамой червей. Могут найти, пожалуй, это смешным, но в ее бледном, безжизненном лице я нашел сходство с Аврелией. Глаза мои не могли оторваться от этой карты, и я с трудом скрывал охватившее меня волнение. Вопрос банкомета, намерен ли я что-нибудь ставить, вывел меня из оцепенения. Машинально опустив руку в карман, я вынул оттуда последние свои пять луидоров и поставил их на даму червей. Она выиграла, и я продолжал ставить на нее каждый раз всю сумму имевшихся у меня денег вместе с выигрышем. Таким образом ставка моя быстро возрастала. Каждый раз, когда я объявлял, что ставлю на даму червей, остальные игроки восклицали:

— Ну, вот теперь она непременно вам изменит!

Вместо того, однако, их карты оказывались битыми, а моя дама каждый раз выигрывала.

— Это — неслыханное чудо! — кричали со всех сторон, между тем как я, совершенно углубившись в мысли об Аврелии, молчал и почти не удостаивал взглядом куч золота, которые мне каждый раз придвигал банкомет. В продолжение четырех последних сдач дама червей все время выигрывала, и карманы у меня к окончанию игры были полны золота. Эта счастливая карта принесла мне около двух тысяч луидоров. Я совершенно избавился от финансовых затруднений, но вместе с тем испытывал в глубине души какой-то ужас. Мне представлялось, что непременно существует таинственная связь между удачным выстрелом, которым я, не целясь, убил на лету двух вальдшнепов, и загадочным моим счастьем в игре. Мне стало ясно, что столь необычайные события вызываются не мною самим, а чуждой таинственной силой, которая в меня вселилась. Я сознавал себя простым орудием, которым сила эта пользовалась для неизвестных мне целей. Сознание такого раздвоения в моем существе вызывало у меня непонятное чувство страха, но в то же время приносило с собою и некоторое утешение в виде надежды на то, что во мне возродится мощь собственной моей личности, которая, окрепнув с течением времени, окажется в силах противостоять врагу и одержать над ним победу. То обстоятельство, что, даже глядя на карту, я видел перед собою черты Аврелии, являлось, без сомнения, злодейской попыткой искусителя побудить меня к чему-нибудь преступному. Именно это наглое злоупотребление дорогим для меня образом милой благочестивой девушки наполняло мою душу ужасом и отвращением.

В самом мрачном настроении блуждал я утром по парку, когда встретился там опять с герцогом, имевшим привычку совершать как раз в это же время свою первую прогулку.

— Ну что, господин Леонард, как нравится вам игра в банк и что скажете вы о капризах случая, который так снисходительно отнесся к вашему сумасбродству и положительно забросал вас золотом? Вы удачно попали на счастливую карту, но все-таки не следовало так слепо доверять даже ей.

Светлейший герцог принялся развивать теорию счастливой карты, излагая остроумные правила, каким именно образом/надлежит пользоваться удачным случаем, и в заключение заметил, что я, без сомнения, буду теперь усердно пользоваться своим счастьем в игре. Я совершенно чистосердечно возразил на это, что твердо решил никогда в жизни не дотрагиваться больше до карт. Герцог с изумлением взглянул на меня.

— Именно вчерашнее странное мое счастье, — продолжал я, — вызвало у меня такое решение. Это диковинное счастье совершенно подтверждает все, слышанное мною об опасных и пагубных увлечениях азартной игрой. Я оцепенел от ужаса, когда, вытащив наобум карту, почувствовал, что она пробуждает во мне раздирающие душу воспоминания. Я был охвачен какой-то неведомой силой, бросавшей раз за разом в руки мне выигрыш, и сила эта как будто исходила из глубины моего собственного «я». Мне казалось, что, думая о существе, образ которого сиял перед мною в таких ярких красках из безжизненной карты, я мог повелевать случаем и предугадывать самые таинственные его комбинации.

— Понимаю вас, — прервал меня герцог. — В дело у вас замешалась несчастная любовь. Вид карты вызвал у вас в душе образ утраченной возлюбленной, хотя позволю себе заметить, что это кажется мне довольно странным, когда я припоминаю себе широкую, бледную, комическую физиономию дамы червей у вас в руке. Во всяком случае, вы думали о своей возлюбленной, и она была для вас в картах вернее и благодетельнее, чем, может быть, в действительной жизни. Я, право, не понимаю, что нашли вы во всем этом ужасного? Скорее вам следовало бы радоваться такому очевидному благоволению фортуны. Впрочем, если загадочная связь между воспоминанием о возлюбленной и счастьем в картах представляется для вас такой ужасной, то это обусловливается, очевидно, не игрой, а вашим собственным душевным настроением.

— Может быть и так, — отвечал я, — но тем не менее я слишком живо чувствую, что пагубность этой игры лежит не столько в опасности поставить себя вследствие крупного проигрыша в безвыходное положение, сколько в дерзости вызывать на открытый бой таинственную стихийную силу. Выступая перед нами из мрака, эта сила облекается в лживый соблазнительный образ и заманивает нас в бездну, а там насмешливо впускает в нас когти и разрывает нас на куски. Борьба с этой таинственной силой увлекает нас благодаря сопряженному с нею риску. Человек в ребяческой самонадеянности охотно ее предпринимает, а затем уже не может от нее отступиться и даже в последнюю, предсмертную минуту все еще надеется на победу. Этим обусловливается, как я думаю, и безумная страстность игроков в банк, которая вызывает у них душевное расстройство настолько сильное, что его нельзя объяснить влиянием одного проигрыша. Рано или поздно душевное расстройство приводит их к окончательной гибели. Впрочем, даже и в менее опасном случае, когда дело идет о человеке, еще не охваченном страстью азартной игры и, следовательно, не попавшемся еще в когти таинственной враждебной силы, этот человек может оказаться вследствие проигрыша в крайне неприятном и даже бедственном положении, хотя его заставила играть только сила обстоятельств. Считаю долгом сознаться вашему высочеству, что я сам вчера чуть не проиграл все деньги, взятые мною на дорогу.

— Я бы немедленно узнал об этом и возвратил бы вам проигрыш вшестеро, — поспешно возразил герцог. — Я вовсе не хочу, чтобы кто-нибудь разорялся ради моего удовольствия. Впрочем, это ни под каким видом не может случиться у меня, так как я знаю членов своего кружка и пристально слежу за игрою.

— Но ведь подобные ограничения нарушают свободу игры и в то же время стесняют осуществление загадочных комбинаций случая, которые придают такой интерес азартной игре в ваших глазах. И разве не может кто-либо из членов вашего кружка до такой степени отдаться пагубной страсти, что отыщет, на гибель самому себе, средства уклониться от благодетельного вашего контроля и затем сделает себя несчастным на всю жизнь? Извините меня за откровенность, но я думаю, что каждое ограничение свободы, даже направленное против злоупотребления таковой, действует в общественных сферах подавляющим образом и оказывается несовместным с человеческой природой, а потому для нее невыносимым.

— Вы, господин Леонард, по-видимому, оказываетесь во всем противоположного мнения со мною! — воскликнул герцог и поспешно удалился, холодно прибавив: — Прощайте.

Я и сам не понимал, каким образом я решился высказать так откровенно свое мнение об азартной игре. Мне случалось не раз присутствовать при крупной азартной игре в большом торговом городе, где я провел несколько месяцев, но я никогда не вдумывался в нее так серьезно, чтобы выработать у себя столь ясное и определенное убеждение, какое невольно сорвалось у меня теперь с языка. Я очень сожалел об утрате расположения герцога и был убежден, что мне теперь нельзя больше являться ко двору и видеть герцогиню. Но я ошибся: в тот же вечер я получил приглашение на придворный концерт. Когда я приехал во дворец, герцог, проходя мимо меня, сказал с добродушным юмором:

— Добрый вечер, господин Леонард. Дай бог, чтобы наша капелла не ударила сегодня в грязь лицом и чтобы моя музыка произвела на вас более выгодное впечатление, чем мой парк.

Оркестр был действительно очень хорош, и выполнение не оставляло желать ничего лучшего. Выбор пьес показался мне, однако, не особенно удачным, так как они взаимно парализовали друг друга. Особенно томительную скуку навела на меня длинная музыкальная сцена, написанная, как мне показалось, по сухой теоретической формуле. Я поостерегся, однако, высказать мое мнение и поступил весьма благоразумно: эта скучная сцена, как выяснилось впоследствии, была написана герцогом.

Часть 1. Глава 4 (1). Жизнь при герцогском дворе
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман