Глава первая (4)

Спустя несколько времени монастырь наш посетил юный граф с гувернером, в сопровождении которого граф путешествовал. Он пожелал осмотреть многочисленные достопримечательности нашей обители. Я отворил двери музея, и мы вошли туда. В это время отозвали приора, который показывал перед тем вместе со мною посетителям монастырскую церковь и хоры, и я остался с гостями один. Показывая достопримечательности и святыни, я сообщал сохранившиеся о них предания. Вдруг граф обратил внимание на украшенный изящной древнегерманской резьбой шкаф, в котором был заперт ящичек с эликсиром сатаны. Я довольно неохотно отвечал на расспросы о том, что хранится в этом шкафу, но граф и его гувернер не отставали от меня до тех пор, пока я не рассказал им предание о св. Антонии и коварстве сатаны и не сообщил о бутылке, хранящейся у нас, как реликвия. Одним словом — рассказал все, что передавал мне брат Кирилл, и даже повторил его предостережения об опасности открывать ящичек и осматривать бутылку. Несмотря на то что граф исповедовал нашу религию, он, казалось, так же мало верил в правдоподобность этого святого предания, как и его гувернер. По крайней мере оба они искренне потешались над комичным чертом, который носил предательские бутылки в своем рваном плаще, и делали по этому поводу остроумные замечания. Наконец гувернер успокоился и сказал мне совершенно серьезно:

— Не прогневайтесь на нас, легкомысленных мирян, ваше преподобие! Будьте уверены, что мы оба, я и граф, глубоко чтим святых как искренне веровавших людей, которые, не задумываясь, жертвовали всеми радостями жизни и даже самою жизнью ради спасения своей души и ради спасения своих ближних. Что же касается истории, которую вы только что изволили нам рассказать, то я предполагаю, что это лишь замысловатая притча, составленная святым в назидание людям и впоследствии, по недоразумению, внесенная в его житие, как истинное происшествие.

С этими словами гувернер быстро открыл крышку и вынул из ящичка черную бутылку странной формы. Действительно, как и говорил брат Кирилл, послышался запах. Однако запах этот был приятен и скорее подействовал на меня благотворно, а не одуряюще.

— Я готов биться об заклад, — воскликнул граф, — что эликсир сатаны — не что иное, как великолепное сиракузское вино!

— Вы правы, — подтвердил гувернер. — Знаете, ваше преподобие, если эта бутылка действительно перешла к вам по наследству от св. Антония, то судьба ваша значительно счастливее судьбы неаполитанского короля. Дурная привычка римлян не закупоривать бутылок, а сохранять вино под слоем масла лишила бедного короля удовольствия полакомиться древнеримским вином. Хотя ваше вино и моложе древнеримского, но во всяком случае оно старейшее из существующих вин, а потому вы поступили бы хорошо, обратив эту реликвию в свою пользу и смело выцедив ее.

— Конечно, — подхватил граф, — это древнее сиракузское вино влило бы новые силы в вашу кровь и уничтожило бы следы болезни, которая, кажется, посетила вас, преподобный отец.

Гувернер достал из кармана стальной пробочник и, не обращая внимания на мои протесты, откупорил бутылку. Мне показалось, будто из горлышка блеснул голубоватый огонек и мгновенно исчез. Запах стал сильнее и распространился по всей комнате. Гувернер первый попробовал вино и воскликнул:

— Великолепное вино! Великолепное сиракузское! Право же, погреб св. Антония был недурен. Если поставщиком этого погреба состоял сатана, то, честное слово, он относился к святителю не так уж злостно, как это предполагают. Отведайте-ка, граф!

Граф также попробовал и подтвердил слова гувернера. Продолжая шутить по поводу таинственной реликвии, они заявили, что она, бесспорно, самая лучшая из всех, имевшихся в монастыре, пожелали себе полный погреб таких реликвий и так далее. Я молча слушал их, опустив голову и потупив глаза. Беззаботная веселость посетителей, представлявшая резкий контраст с моим мрачным настроением, была мучительна для меня. Напрасно настаивали они, чтобы и я отведал вина св. Антония. Я решительно отказался и, тщательно закупорив бутылку, запер ее снова в хранилище.

Посетители уехали из монастыря. Оставшись в своей келье, я вдруг почувствовал себя бодрее, и настроение мое изменилось: я стал спокойнее и довольнее. Очевидно, меня подкрепил уже самый запах вина. Я не находил в себе ни малейшего следа вредного действия, о котором говорил Кирилл. Наоборот, благотворное влияние вина сказывалось на мне самым очевидным образом. Чем глубже вдумывался я в предание о св. Антонии, тем громче в моей памяти звучали слова гувернера и тем больше я убеждался, что объяснение его было правильно. Тут только впервые в моем уме, словно молния, мелькнула мысль, что я сам намеревался в тот несчастный день, когда дьявольское видение прервало мою проповедь, объяснить это предание как поучительную и глубокую притчу святого мужа. Скоро к этой мысли присоединилась другая, всецело охватившая меня, так что все остальное совершенно потонуло в ней. Я думал, не сможет ли чудесный напиток снова зажечь в моей душе потухшее пламя. Что, если оно распустится вновь пышным цветом? Ведь таинственное сродство моего духа с силой природы, заключенной в этом вине, обнаружилось уже тем, что тот самый запах, который одурманивал слабого Кирилла, на меня повлиял благотворно.

Но как только я решал последовать совету посетителей и собирался уже приступить к его выполнению, меня всякий раз останавливало какое-то внутреннее, мне самому непонятное противодействие. Когда я подходил к шкафу и намеревался отворить его, мне чудилось, что я вижу в его резьбе ужасное лицо живописца с недвижными глазами, и я с ужасом убегал из музея, чтобы в святом месте раскаяться в своем суемудрии. Однако меня все неотступнее и неотступнее преследовала мысль, что мой дух может окрепнуть только от чудесного вина. Отношение ко мне настоятеля и монахов, которые обходились со мной как с душевнобольным — с дружелюбной, но угнетавшей меня осторожностью, приводило меня в отчаяние. Когда же отец Леонард освободил меня от молитвенных собраний, чтобы дать мне возможность окончательно собраться с силами, я, терзаемый глубоким горем, решил в бессонную ночь дерзнуть на все, не исключая и смерти, чтобы вернуть утраченные духовные силы или же — окончательно погибнуть.

Быстро встал я с постели и, выйдя в коридор, зажег свою лампу от лампадки, теплившейся перед иконой Божией Матери. Как привидение, прокрался я по монастырским коридорам в церковь и оттуда в музей. В церкви мне чудилось, будто лики святых, освещенные неверным пламенем лампы, зашевелились и с состраданием смотрели на меня. Мне казалось, что в глухом шуме бури, врывавшемся через разбитое окно на хоры, я слышу жалобные предостерегающие голоса. Между ними мне чудился голос матери, которая взывала ко мне: «Сын мой Медард, что затеваешь ты? Отступись от опасного предприятия!» Все смолкло и успокоилось, когда я вошел в музей. Я отпер шкаф, схватил ящичек, вынул бутылку и поспешно отпил из нее большой глоток. Огонь пробежал по моим жилам, и я почувствовал необычайный подъем сил. Я отпил еще немного, и сердце мое радостно забилось предчувствием новой, прекрасной жизни. Заперев хорошо пустой ящик в шкаф, я поспешил к себе в келью с чудодейственной бутылкой в руках и убрал ее к себе в конторку. При этом мне попался в руки маленький ключик, который я раньше, чтобы избежать искушения, снял со связки. Каким же образом я отпер шкаф в тот раз, когда приезжали посетители, и теперь? Осмотрев всю связку, я заметил между остальными ключами один незнакомый мне ключ. Им-то я оба раза открывал шкаф, не обратив по рассеянности на это внимания. Я задрожал всем телом, но в ту минуту ни на чем не мог долго остановиться, потому что в моем как бы пробужденном от глубокого сна уме одна картина быстро сменялась другой. Я метался в непонятной тревоге по своей келье, пока не рассвело. Я поспешил тогда в монастырский сад, чтобы окунуться в лучи солнца, поднимавшегося из-за гор. Отец Леонард и вся монастырская братия тотчас же заметили во мне перемену: из молчаливого и замкнутого я снова превратился в живого и веселого. Когда я начал проповедовать перед собравшимися прихожанами, я говорил с пламенным красноречием, свойственным мне прежде. Отец Леонард, оставшись со мной наедине, долго и пристально смотрел на меня, как бы желая проникнуть в сокровенные тайники моей души. Легкая ироническая улыбка скользнула по его лицу, когда он спросил, не почерпнул ли брат Медард в видении свыше новую силу и молодость. Я почувствовал, что краснею от стыда: в это мгновенье передо мною предстала вся низость вдохновения, полученного от глотка вина. Я стоял перед игуменом, опустив глаза и поникнув головой. Отец Леонард предоставил меня моим размышлениям. Я боялся, что духовное напряжение, в которое привело меня животворное вино, продержится недолго и, пожалуй, на мое несчастие повлечет за собою еще большее бессилие. Однако этого не случилось. Я чувствовал, как с вновь полученной силой возвращаются ко мне юношеская бодрость и неутомимое стремление к самому высшему кругу деятельности, какой только мог предоставить мне монастырь. Я настаивал на том, чтобы мне разрешили снова проповедовать в ближайший праздник. Мне это было дозволено. Перед тем как взойти на кафедру, я подкрепился дивным вином. Никогда еще я не говорил пламеннее и прочувствованнее. Слух о моем выздоровлении быстро распространился, и церковь, как и прежде, всегда была переполненной. Но чем больше был мой успех У толпы, тем суровее и дальше держался от меня отец Леонард. Мало-помалу я возненавидел его всем сердцем, предполагая, что в нем сказывается мелочная зависть и монашеская гордыня.

Приближался день св. Бернарда. Я страстно хотел предстать перед княгиней в полном блеске моего красноречия, а потому просил игумена, чтобы мне было дозволено сказать в этот день проповедь в картезианском монастыре. Леонарда как будто поразила моя просьба. Он сообщил мне, что в этот раз именно он предполагал взойти на кафедру. Благодаря этому мое желание легко исполнить: он может извинить свое отсутствие внезапным нездоровьем и послать меня вместо себя.

Действительно, так все и случилось. Накануне вечером я виделся с матушкой и княгинею, но свидание с ними произвело на меня слабое впечатление — меня всецело поглощала предстоящая проповедь, которая должна была представлять собой высший образец ораторского красноречия. По городу распространился слух, что вместо заболевшего приора Леонарда проповедь скажу я, и, быть может, это обстоятельство привлекло в церковь особенно много интеллигентной публики. Я не записал ни строчки, а только мысленно, в общих чертах, составил план своей проповеди, рассчитывая главным образом на вдохновение, которое возбудят во мне торжественное, праздничное богослужение, бесчисленная, благоговейная толпа и великолепная с высокими сводами монастырская церковь. И я не ошибся. Речь моя лилась, как пламенный поток, и я читал во всех жадно устремленных на меня взорах удивление и восторг. Как страстно хотел я поскорее узнать мнение княгини, как нетерпеливо ждал я выражения ее благоволения! Мне казалось, что теперь она, -предугадывая поселившуюся во мне высшую силу, встретит с чувством уважения того, кто еще ребенком производил на нее сильное впечатление. Но когда я выразил желание переговорить с княгиней, она велела передать мне, что чувствует себя не совсем хорошо, а потому не может принять никого, даже и меня. Ответ настоятельницы тем неприятнее меня поразил, что я в своем горделивом безрассудстве воображал, что она, придя в восторг от моей проповеди, должна будет почувствовать непреодолимую потребность послушать мои вдохновенные речи. Матушка казалась подавленной каким-то горем, причину которого я не смел разузнавать: тайное чувство подсказывало мне, хотя я и не мог дать себе в этом ясного отчета, что я сам был его виною. Матушка передала мне записку от княгини, которую я должен был распечатать только по возвращении в монастырь. Войдя в свою келью, я с изумлением прочел следующее:

«Милый сын мой (я все еще хочу называть тебя этим именем), ты глубоко огорчил меня проповедью, которую сказал сегодня в церкви нашего монастыря. Слова твои не от благоговейного духа, устремленного к Господу, — твое вдохновение не то, которое, словно на крылах серафимов, возносит благочестивого проповедника на небо, чтобы он в священном трепете узрел тайны Царствия Божия. Увы, гордое щегольство твоей речи, видимое старание сказать побольше оригинального и блестящего, показало мне, что ты не ставишь себе высшей целью поучать свою паству и наводить ее на благочестивые размышления, а гонишься за успехом, за дешевым восхищением суетной толпы. Ты выказываешь лицемерно чувства, которых нет в твоей душе, и даже, как тщеславный актер, придаешь своему лицу условные, очевидно — заученные, выражения, прибегаешь к неестественным жестам и делаешь все это только ради презренного успеха. Лукавый овладел тобой и доведет тебя до гибели, если ты не углубишься в себя и не отвратишься от греха. Знай, что твои поступки, все поведение твое — грех, великий грех. Его усиливает еще то обстоятельство, что ты, вступая в монастырь, дал торжественный обет отречься от мирской суеты и обречь себя смиренной доле. Святой Бернард, которого ты так недостойно оскорбил сегодня своими лживыми речами, да простит тебе это по небесному своему долготерпению, да просветит он тебя, чтобы ты вернулся на путь истинный, от которого уклонился, совлеченный дьяволом, и да вымолит он спасение твоей души. Будь здоров!»

Письмо игуменьи словно тысячью ножей пронзило мое сердце. Так как слова ее совершенно согласовались с замечаниями отца Леонарда по поводу моих проповедей, то я нисколько не сомневался в том, что настоятель восстановил ее против меня и моего ораторского таланта. В душе моей закипел гнев. При виде отца Леонарда я с трудом сдерживал дрожь бешенства. Часто приходила мне в голову мысль уничтожить его, но я сам с испугом отшатывался от нее. Упреки игуменьи и настоятеля приводили меня в сильнейшее раздражение и были мне тем тяжелее, что сам я в глубине души чувствовал их справедливость. Несмотря на это, я не изменял своего поведения, выпивая ежедневно несколько капель вина из чудесной бутылки, я все больше укреплялся в нем. Я продолжал украшать свои проповеди искусственными цветами риторики, старательно разучивал мимику и жестикуляцию. Благодаря этому я стяжал неслыханный успех и обожание толпы.

Часть 1. Глава 1 (4). Детские и монастырские годы
Роман «Эликсиры дьявола» («Эликсиры сатаны») Э.Т.А. Гофман