Глава X. В Америку

---

Тоскливо, холодно и неприветно потекла гимназическая жизнь Тёмы. Он не мог выносить классной комнаты — этой свидетельницы его былого счастья и падения, хотя между товарищами Тёма и встретил неожиданную для него поддержку. Через несколько дней после тяжёлого одиночества, Касицкий, подойдя и улёгшись на скамейке перед Тёмой, подперев подбородок рукой, спросил его ласково и сочувственно, смотря в глаза:

— Как это случилось, что ты выдал? Струсил?

— Чёрт его знает, как это вышло, — заговорил Тёма, и слёзы подступили к его глазам, — раскричался, затопал, я и не помню…

— Да, это неприятно… Ну, теперь учёный будешь…

— Теперь пусть попробует, — вспыхнул Тёма, и глаза его сверкнули, — я ему, подлецу, в морду залеплю…

— Вот как… Да, свинство, конечно… Жалко Иванова?

— Эх, за Иванова я полжизни бы отдал.

— Конечно… водой ведь вас, бывало, не разольёшь. А моя-то сволочь, Яковлев, радуется.

Каждый день Касицкий подсаживался к Тёме и с удовольствием заводил с ним разговоры.

— Послушай, — предложил однажды Касицкий, — хочешь, я пересяду к тебе?

Тёма вспыхнул от радости.

— Ей-Богу… у меня там такая дрянь…

И Данилов всё чаще и чаще стал оглядываться на Тёму. Данилов подолгу, стараясь это делать незаметно, вдумчиво всматривался в бледное, измученное лицо «выдавшего», и в душе его живо рисовались муки, которые переживал в это время Тёма. Чувство стыдливости не позволяло ему выразить Тёме прямо своё участие, и он ограничивался тем, что только как-то особенно сильно жал, при встрече утром, руку Тёмы и краснел. Тёма чувствовал расположение Данилова и тоже украдкой смотрел на него и быстро отводил глаза, когда Данилов замечал его взгляд.

— Ты куда? — спросил Данилов Касицкого, который с ворохом тетрадей и книг нёсся весело по классу.

— А вот, перебраться задумал…

Эта мысль понравилась Данилову; он весь урок что-то соображал, а в рекреацию, подойдя решительно к Тёме и став как то, по своей привычке, вполуоборот к нему, спросил, краснея:

— Ты ничего не будешь иметь против, если и я пересяду к тебе?

— Я очень рад, — ответил Тёма, в свою очередь краснея до волос.

— Ну, и отлично.

— И ты? — увидав Данилова, проговорил обрадованный и возвратившийся откуда-то в это время Касицкий.

И он заорал во всё горло:

— «Вот мчится тройка удалая»!

Один из двух старых соседей Касицкого, Яковлев, шепнул на ухо Филиппову:

— Карташёв и им удружит…

И оба весело рассмеялись.

— Моя дрянь смеётся, — проговорил Касицкий, перестав петь. — Сплетничают что-нибудь. Чёрт с ними!.. Постойте, теперь надо так рассесться: ты, Данилов, как самый солидный, садись в корень, между нами, двумя сорванцами. Ты, Карташёв, полезай к стене, а я, так как не могу долго сидеть на месте, сяду поближе к проходу.

Когда всё было исполнено, он проговорил:

— Ну вот, теперь настоящая тройка! Ничего, отлично заживём.

---

— Ты любишь море? — спросил однажды Данилов у Тёмы.

— Люблю, — ответил Тёма.

— А на лодке любишь кататься?

— Люблю, только я ещё ни разу не катался.

Данилов никак не мог понять, как, живя в приморском городе, до сих пор ни разу не покататься на лодке. Он давно уже умел и грести, и управлять рулём. Он, сколько помнил себя, всё помнил то же безбрежное море, их дом, стоявший на самом берегу, всегда вдыхал в себя свежий запах этого моря, перемешанный с запахом пеньки смоляных канатов и каменноугольного дыма пристани. Сколько он помнил себя, всегда его ухо ласкал шум моря, то тихий и мягкий, как шёпот, то страстный и бурный, как стон и вопли разъярённого дикого зверя. Он любил это море, сроднился с ним; любовь эту поддерживали и развили в нём до страсти молодые моряки, бывавшие у его отца, капитана порта.

Он спал и грезил морем. Он любовался у открытого окна, когда, бывало, вечером луна заливала своим чудным светом эту бесконечную водную даль со светлой серебряной полосой луны, сверкавшей в воде и терявшейся на далёком горизонте; он видел, как вдруг выплывшая лодка попадала в эту освещённую полосу, разрезая её дружными, мерными взмахами вёсел, с которых, как серебряный дождь, сбегала напитанная фосфорическим блеском вода. Он любил тогда море, как любят маленьких хорошеньких детей. Но не этой картиной море влекло его душу, вызывало восторг и страсть к себе. Его разжигала буря, в нём подымалась неизведанная страсть в утлой лодке помериться силами с рассвирепевшим морем, когда оно, взбешённое, как титан, швыряло далеко на берег свои бешеные волны. Тогда Данилов уж не был похож на мягкого обыкновенного Данилова. Тогда, вдохновенный, он простаивал по целым часам на морском берегу, наблюдая расходившееся море. Он с какою-то завистью смотрел в упор на своих бешено набегавших врагов — волны, которые тут же, у его ног, разбивались о берег.

— Не любишь! — с наслаждением шептали его побледневшие губы, а глаза уже впивались в новый набегавший вал, который, точно разбежавшийся человек, споткнувшись с размаха, высоко взмахнув руками, тяжело опрокидывался на острые камни.

— Э-эх! — злорадно отдавалось в его сердце.

Однажды Данилов сказал Тёме и Касицкому:

— Хотите завтра покататься на лодке?

Тёма, замирая от счастья, восторженно ответил:

— Хочу.

Касицкий тоже изъявил согласие.

— Так прямо из гимназии и пойдём. Сначала пообедаем у меня, а потом и кататься.

Вопрос у Тёмы был только в том, как отнесутся к этому дома. Но и дома он получил разрешение.

Прогулки по морю стали излюбленным занятием друзей в 3-м классе. Зимой, когда море замёрзло, и нельзя было больше ездить, верные друзья ходили по берегу, смотрели на расстилавшуюся перед ними ледяную равнину, на тёмную полосу воды за ней, там, где море сливалось с низкими свинцовыми тучами, — щёлкали зубами, синели от холода, ёжились в своих форменных пальтишках, прятали в короткие рукава красные руки и говорили всё о том же море. Главным образом говорил Данилов; Тёма с раскрытым ртом слушал, а Касицкий и слушал, и возражал, и развлекался.

— А вот я знаю такой случай, — начинал, бывало, Касицкий, — один корабль опрокинулся…

— Килевой? — спрашивал Данилов.

— Килевой, конечно.

— Ну, и врёшь, — отрезывал Данилов. — Такой корабль не может опрокинуться…

— Ну, уж это дудки! Ах оставьте, пожалуйста. Так может…

— Да понимаешь ты, что не может. Единственный случай был…

— Был же? Значит, может.

— Да ты дослушай. Этот корабль…

Но Касицкий уже не слушал; он завидел собаку и бежал доказывать друзьям, что собака его не укусит. Эти доказательства нередко кончались тем, что собака из выжидательного положения переходила в наступательное и стремительно рвала у Касицкого то брюки, то пальто, вследствие чего у него не было такого платья, на котором не нашлось бы непочиненного места. Но он не смущался и всегда находил какое-нибудь основание, почему собака его укусила. То оттого, что она бешеная, то нарочно…

— Нарочно поддразнил, — говорил снисходительно Касицкий.

— Ну, да, нарочно? — смеялся Тёма.

— Дура, нарочно! — смеялся и Касицкий, надвигая Тёме на лицо фуражку.

Если ничего другого не оставалось для развлечения, то Касицкий не брезгал и колесом пройтись по панели. За это Данилов снисходительно называл его «мальчишкой». Данилов вообще был старшим в компании — не летами, но солидностью, которая происходила от беспредельной любви к морю; о нём только и думал он, о нём только и говорил и ничего, и никого, кроме своего моря, не признавал. Одно терзало его, что он не может посвятить всего своего времени этому морю, а должен тратить это дорогое время и на сон, и на еду, и на гимназию. В последнем ему сочувствовали и Тёма, и Касицкий.

— Есть люди с твёрдой волей, которые и без гимназии умели прокладывать себе дорогу в жизни, — говорил Данилов. Тёма только вздыхал.

Есть, конечно, есть… Робинзон… А все эти юнги, с детства попавшие случайно на пароход, прошедшие сквозь огонь и медные трубы, закалившиеся во всех неудачах. Боже мой! Чего они не видали, где не бывали: и пустыни, и львы, и тигры, и американские индейцы.

— А ведь такие же, как и мы, люди, — говорил Данилов.

— Конечно, такие.

— Тоже и отца, и мать, и сестёр имели, тоже, вероятно, страшно сначала было, а пересилили, не захотели избитым путём пошлой жизни жить и что ж, разве они жалели? Никогда не жалели: все они всегда вырастали без этих дурацких единиц и экзаменов, женились всегда на ком хотели, стариками делались, и все им завидовали.

И вот понемногу план созрел: попытать счастья и с первым весенним днём удрать в Америку на первом отходящем пароходе. Мысль эту бросил Касицкий и сейчас же забыл о ней. Данилов долго вдумывался и предложил однажды привести её в исполнение. Тёма дал согласие, не думая, главным образом, ввиду далёкой ещё весны. Касицкий дал согласие, так как ему было решительно всё равно: в Америку, так в Америку. Данилов всё тонко во всех деталях обдумал. Прежде всего, совсем без денег ехать нельзя; положим, юнге даже платят сколько-нибудь, но до юнги надо доехать. А потому необходимо было пользоваться каждым удобным моментом, чтобы откладывать всё, что можно. Все ресурсы должны были поступать в кассу: деньги, выдаваемые на завтраки — раз, именинные — два, случайные (вроде на извозчика), подарки дядей и пр., и пр. — три. Данилов добросовестно отбирал у друзей деньги сейчас же по приходе их в класс, так как опыт показал, что у Касицкого и Тёмы деньги в первую же рекреацию улетучивались. Результатом этого был волчий голод в компании во всё время уроков, т. е. с утра до двух-трёх часов дня. Данилов крепился, Касицкий без церемонии отламывал куски у первого встречного, а Тёма терпел, терпел и тоже кончал тем, что просил у кого-нибудь «кусочек», а то отправлялся на поиски по скамьям, где и находил всегда какую-нибудь завалявшуюся корку.

Было, конечно, довольно простое средство избавить себя от таких ежедневных мук — это брать с собой из дому хоть запасный кусок хлеба. Но вся беда заключалась в том, что после утреннего чая, когда компания отправлялась в гимназию, им не хотелось есть, и с точки зрения этого настоящего они каждый день впадали в ошибочную уверенность, что и до конца уроков им не захочется есть.

— На что ты похож стал?! Под глазами синяки, щёки втянуло, худой, как скелет! — допытывалась мать.

Хуже всего, что, удерживаясь, Тёма дотягивал обыкновенно до последней рекреации, и уж когда голод чуть не заставлял его кричать, тогда он только отправлялся на фуражировку. Вследствие этого, аппетит перебивался и так основательно, что придя домой, Тёма ни до чего, кроме хлеба и супа, не касался.

Обдумывая в подробностях свой план, Данилов пришёл к заключению, что прямо в гавани сесть на корабль не удастся, потому что, во-первых, узнают и не пустят, а во-вторых потребуют заграничные паспорта. Поэтому Данилов решил так: узнав, когда отходит подходящий корабль, заблаговременно выбраться в открытое море на лодке и там, пристав к кораблю, объяснить, в чём дело, и уехать на нём. Вопрос о дальнейшем был решён в утвердительном смысле на том простом основании, что кому же даровых работников не надо? Гораздо труднее был вопрос о лодке. Чтоб отослать её назад, нужен был проводник. Этим подводился проводник. Если пустить лодку на произвол судьбы — пропажа казённого имущества — отец подводился. Всё это привело Данилова к заключению, что надо строить свою лодку. Отец Данилова отозвался сочувственно, дал им лесу, руководителей, и компания приступила к работе. Выбор типа лодки подвергся всестороннему обсуждению. Решено было строить килевую и отдано было предпочтение ходу перед вместимостью.

— Весь секрет, чтобы было как можно меньшее сопротивление. Чем она уже…

— Ну, конечно, — перебивал нетерпеливый Касицкий.

— Понимаешь? — спрашивал Данилов Тёму.

— Понимаю, — отвечал Тёма, понимавший больше потому, что это было понятно Данилову и Касицкому: что там ещё докапываться? уже — так уже.

— Мне даже кажется, что эта модель, самая узкая из всех, и та широка.

— Конечно, широка, — энергично поддержал Касицкий. — К чему такое брюхо?

— Отец настаивает, — нерешительно проговорил Данилов.

— Ещё бы ему не настаивать, у него живот-то, слава Богу; ему и надо, а нам на что?

— А мы, чтоб не дразнить его, сделаем уже, а ему благоразумно умолчим.

— Подлец, врать хочешь…

— Не врать, молчать буду. Спросит — ну, тогда признаюсь.

Всю зиму шла работа; сперва киль выделали, затем шпангоуты насадили, потом обшивкой занялись, а затем и выкрасили в белый цвет, с синей полоской кругом.

Собственно говоря, постройка лодки подвигалась непропорционально труду, какой затрачивался на неё друзьями, и секрет этот объяснялся тем, что им помогали какие-то таинственные руки. Друзья благоразумно молчали об этом и, когда лодка была готова, они с гордостью объявили товарищам:

— Мы кончили.

Впрочем, Касицкий не удержался и тут же сказал, подмигивая Тёме:

— Мы?!

— Конечно, мы, — ответил Тёма. — Матросы помогали, а всё-таки мы.

— Помогали?! Рыло!

И Касицкий, рассмеявшись, добавил:

— Кой чёрт, мы! Ну, Данилов действительно работал, а мы вот с этим подлецом всё больше насчёт глаз. Да, ей-Богу же, — кончил он добродушно. — Зачем врать.

— Я считаю, что и я работал.

— Ну, да, ты считаешь. Ну, считай, считай.

— Да зачем вам лодка? — спросил Корнев, грызя, по обыкновению, ногти.

— Лодка? — переспросил Касицкий. — Зачем нам лодка? — обратился он к Тёме.

Тёму подмывало.

— Свинья! — смеялся он, чувствуя непреодолимое желание выболтать.

— Чтоб кататься, — ответил Данилов, не сморгнув, что называется, глазом.

Корнев видел, что тут что-то не то.

— Мало у отца твоего лодок?

— Ходких нет, — ответил Данилов.

— Что значит ходких?

— Чтоб резали хорошо воду.

— А что значит, чтоб резали хорошо воду?

— Это значит, что ты дурак, — вставил Касицкий.

— Бревно! — вскользь ответил Корнев, — не с тобой говорят.

— Ну, чтоб узкая была, шла легко, оказывала бы воде меньшее сопротивление.

— Зачем же вам такую лодку?

— Чтобы больше удовольствия было от катания.

Корнев подозрительно всматривался по очереди в каждого.

— Эх ты, дура! — произнёс Касицкий полушутя, полусерьёзно. — В Америку хотим ехать.

После этого уже сам Корнев говорил пренебрежительно:

— Черти, с вами гороху наесться сперва надо, — и уходил.

— Послушай, зачем ты говоришь? — замечал Данилов Касицкому.

— Что говорю? Именно так действуя, ничего и не говорю.

— Конечно, — поддерживал Тёма, — кто ж догадается принять его слова за серьёзные.

— Все догадаются. Вас подмывает на каждом слове, и кончится тем, что вы всё разболтаете. Глупо же. Если не хотите, скажите прямо, зачем было и затевать тогда.

Обыкновенно невозмутимый, Данилов не на шутку начинал сердиться. Касицкий и Тёма обещали ему соблюдать вперёд строгое молчание. И хотя нередко на приятелей находило страстное желание подсидеть самих себя, но сознание огорчения, которое они нанесут этим Данилову, останавливало их.

Понятное дело, что тому, кто едет в Америку, никаких, собственно, уроков готовить не к чему, и время, потраченное на такой труд, считалось компанией погибшим временем.

Обстоятельства помогали Тёме в этом отношении. Мать его родила ещё одного сына, и выслушивание уроков было оставлено. Следующая треть, последняя перед экзаменами, была весьма печальна по результатам: единица, два, закон Божий — три, по естественной — пять, поведение — и то «хорошего», вместо обычного отличного. На Карташёва махнули в гимназии рукой, как на ученика, который остаётся на второй год.

Тёма благоразумно утаил от домашних отметки. Так как требовалась расписка, то он, как мог, и расписался за родителей, что отметки они видели. При этом благоразумно подписал: «по случаю болезни, за мать, сестра З. Карташёва». Дома, на вопрос матери об отметках, он отделывался обычным ответом, произносимым каким-то слишком уж равнодушным и беспечным голосом.

— Не получал ещё.

— Отчего ж так затянулось?

— Не знаю, — отвечал Тёма и спешил заговорить о чём-нибудь другом.

— Тёма, скажи правду, — пристала раз к нему мать, — в чём дело? Не может быть, чтоб до сих пор не было отметок?

— Нет, мама.

— Смотри, Тёма, я вот встану и поеду сама.

Тёма пожал плечами и ничего не ответил: чего, дескать, пристали к человеку, который уже давно мысленно в Америке?

---

Друзья назначили свой отъезд на четвёртый день Пасхи. Так было решено с целью не отравлять родным Пасху.

Заграничный пароход отходил в 6 часов вечера. Решено было тронуться в путь в 4.

Тёма, стараясь соблюдать равнодушный вид, бросая украдкой растроганные взгляды кругом, незаметно юркнул в калитку и пустился к гавани.

Данилов уже озабоченно бегал от дома к лодке.

Тёма заглянул внутрь их общей красавицы — белой с синей каёмкой лодки, с девизом «Вперёд», и увидел там всякие кульки.

— Еда, — озабоченно объяснил Данилов. — Где же Касицкий?

Наконец, показался и Касицкий с какой-то паршивой собачонкой.

— Да брось! — нетерпеливо проговорил Данилов.

Касицкий с сожалением выпустил собаку.

— Ну, готово! Едем.

Тёма с замиранием сердца прыгнул в лодку и сел на весло.

«Неужели навсегда?» — пронеслось у него в голове и мучительно сладко где-то далеко, далеко замерло.

Касицкий сел на другое весло. Данилов — на руль.

— Отдай! — сухо скомандовал Данилов матросу.

Матрос бросил верёвку, которую держал в руке, и оттолкнул лодку.

— Навались!

Тёма и Касицкий взмахнули вёслами. Вода быстро, торопливо, гулко заговорила у борта лодки.

— Навались!

Гребцы сильно налегли. Лодка помчалась по гладкой поверхности гавани. У выхода она ловко вильнула под носом входившего парохода и, выскочив на зыбкую, неровную поверхность открытого моря, точно затанцевала по мелким волнам.

— Норд-ост! — кратко заметил Данилов.

Весенний холодный ветер срывал с вёсел воду и разносил брызги.

— Навались!

Вёсла, ровно и мерно стуча в уключинах, на несколько мгновений погружались в воду и снова сверкали на солнце, ловким движением гребцов обращённые параллельно к воде.

Отъехав версты две, гребцы, по команде Данилова, подняли вёсла и сняли шапки с вспотевших голов.

— Чёрт, пить хочется, — сказал Касицкий и, перегнувшись, зачерпнул двумя руками морской воды и хлебнул глоток.

То же самое проделал и Тёма.

— Навались!

Опять мерно застучали вёсла, и лодка снова весело и легко начала резать набегавшие волны.

Ветер свежел.

— К вечеру разыграется, — заметил Данилов.

— О-го, рвёт, — ответил Касицкий, надвигая чуть было не сорвавшуюся в море шапку.

— Экая красота! — проговорил немного погодя Данилов, любуясь небом и морем. — Посмотрите на солнце, как наседают тучи! Точно рядом день и ночь. Там всё тёмное, грозное; а сюда, к городу — ясное, тихое, спокойное.

Касицкий и Тёма сосредоточенно молчали.

Тёма скользнул глазами по сверкавшему вдали городу, по спокойному, ясному берегу, и сердце его тоскливо сжалось: что-то теперь делают мать, отец, сёстры?! Может быть, весело сидят на террасе, пьют чай и не знают, какой удар приготовил он им. Тёма испуганно оглянулся, точно проснулся от какого-то тяжёлого сна.

— Что, может, назад пойдём, Карташёв? — спросил спокойно Данилов, наблюдая его.

«Назад?!» — радостно рванулось, было, сердце Тёмы к матери. А мечты об Америке, а гимназия, экзамены, неизбежный провал…

Тёма отрицательно мотнул головой и угрюмо молча налёг на весло.

— Пароход! — крикнул Касицкий.

Из гавани, выпуская клубы чёрного дыма, показался громадный заграничный пароход.

— Пойдём потихоньку навстречу.

Лодка сделала красивый полукруг и медленно пошла навстречу.

Пароход приближался. Уже можно было разобрать толпу пассажиров на палубе!

«Через несколько минут мы уже будем между ними», — мелькнуло у каждого из друзей.

— Пора!

Всё было наготове.

Согласно законам аварий, Касицкий выстрелил два раза из револьвера, а Данилов выбросил специально приготовленный для этого случая белый флаг, навязанный на длинный шест.

Тяжёлое чудовище летело совсем близко, высоко задрав свои могучие борта, и гул машины явственно отдался в ушах беглецов, обдав их запахом пара и перегорелого масла.

Лодку закачало во все стороны.

Ура! Их заметили. Целый ворох белых платков замахал им с палубы. Но что ж это? Зачем они не останавливаются?

— Стреляй ещё! Маши платком.

Друзья стреляли, махали и кричали, как могли.

Увы! Пароход уж был далеко и всё больше и больше прибавлял ходу.

Разочарование было полное.

— Они думали, — проговорил огорчённо Тёма, — что мы им хорошей дороги желаем.

— Я говорил, что всё это ерунда, — сказал Касицкий, бросая в лодку револьвер. — Ну, кто, в самом деле, нас возьмёт?!. Кто для нас остановится?!

Уныло, хотя и быстро было возвращение обратно. Норд-ост был попутный.

— Надо обдумать… — начал, было, Данилов.

— Ерунда! Ни в какую Америку я больше не поеду, — сказал Касицкий, когда лодка пристала к берегу. — Всё это чушь.

— Ну, вот уж и чушь, — ответил сконфуженно Данилов.

— Да, конечно, чушь, и пора понять это.

Тёма грустно слушал, задумчиво смотря вдаль так коварно изменившему пароходу.

— Надо обдумать…

— Как выдержать экзамены, — фыркнул Касицкий и, нахлобучив шапку, пожав наскоро руки друзьям, быстро пошёл в город.

— Духом упал. Всё ещё можно поправить, — грустно докончил Данилов.

— Прощай, — ответил Тёма и, пожав товарищу руку, тоже побрёл домой.

Да, не выгорела Америка! С одной стороны, конечно, приятно опять увидеть мать, отца, сестёр, братьев, с которыми думал уже никогда, может быть, не встретиться, но, с другой стороны, тяжело и тоскливо вставали экзамены, почти неизбежный провал, всё то, с чем, казалось, было уже навсегда покончено.

Да, жаль, — а хороший, было, придумали выход.

И Тёма от души вздохнул.

Когда после Пасхи в первый раз собрались в класс, всё уже перемололось, и Касицкий не удержался, чтобы в весёлых красках не передать о неудавшейся затее. Тёма весело помогал ему, а Данилов только снисходительно слушал.

Все смеялись и прозвали Данилова, Касицкого и Тёму «американцами».

---

Глава 10. В Америку. Повесть «Детство Тёмы» Н. Гарин-Михайловский

« Глава 9

Глава 11 »