Глава I. Без связи. V. С того и этого света. 2. С этого

---

1. Живые цветы. – Последняя могиканка.

– Поедемте на bal de l'Opera – теперь самая пора – половина второго, – сказал я, вставая из-за стола в небольшом кабинете Cafe Anglais, одному русскому художнику, всегда кашлявшему и никогда вполне не протрезвлявшемуся. Мне хотелось на воздух, на шум, и к тому же я побаивался длинного tête-à-tête с моим невским Клод Лорреном.

– Поедемте, – сказал он и налил себе еще рюмку коньяку.

Это было в начале 1849 года, в минуту ложного выздоровленья между двух болезней, когда еще хотелось или казалось, что хотелось, иногда дурачества и веселья.

...Побродивши по оперной зале, мы остановились перед особенно красивой кадрилью напудренных дебардеров с намазанными мелом Пьерро. Все четыре девушки, очень молодые, лет восемнадцати – девятнадцати, были милы и грациозны, плясали и тешились от всей души, незаметно переходя от кадриля в канкан. Не успели мы довольно налюбоваться, как вдруг кадриль расстроился «по обстоятельствам, не зависевшим от танцевавших», как выражались у нас журналисты в счастливые времена цензуры. Одна из танцовщиц, и, увы, самая красивая, так ловко или так неловко опустила плечо, что рубашка спустилась, открывая половину груди и часть спины – немного больше того, как делают англичанки, особенно пожилые, которым нечем взять, кроме плечей, на самых чопорных раутах и в самых видных ложах Ковенгардена (вследствие чего во втором ярусе решительно нет возможности с достодолжным целомудрием слушать «Casta diva» или «Sub sal ice»⁴⁶).

Едва я успел сказать простуженному художнику:

«Давайте-ка сюда Бонарроти, Тициана, берите вашу кисть, а то она поправится» – как огромная черная рука не Бонарроти и не Тициана, a gardien de Paris⁴⁷ схватила ее за ворот, рванула вон из кадриля и потащила за собой. Девушка упиралась, не шла, как делают дети, когда их собираются мыть в холодной воде, но человеческая справедливость и порядок взяли верх и были удовлетворены. Другие танцовщицы и их Пьерро переглянулись, нашли свежего дебардера и снова начали поднимать ноги выше головы и отпрядывать друг от друга, для того чтоб еще яростнее наступать, не обратив почти никакого внимания на похищение Прозерпины.

– Пойдемте посмотреть, что полицейский сделает с ней, – сказал я моему товарищу. – Я заметил дверь, в которую он ее повел.

Мы спустились по боковой лестнице вниз. Кто видел и помнит бронзовую собаку, внимательно и с некоторым волнением смотрящую на черепаху, тот легко представит себе сцену, которую мы нашли. Несчастная девушка в своем легком костюме сидела на каменной ступеньке и на сквозном ветру, заливаясь слезами; перед ней – сухопарый, высокий муниципал, с хищным и серьезно глупым видом, с запятой из волос на подбородке, с полуседыми усами и во всей форме. Он с достоинством стоял, сложив руки, и пристально смотрел, чем кончится этот плач, приговаривая:

– Allons, aliens!⁴⁸

Для довершения удара девушка сквозь слезы и хныканье говорила:

– …Et… et on dit… on dit que… que… nous sommes en République… et… on ne peut danser comme l’on veut!..⁴⁹

Все это было так смешно и так в самом деле жалко, что я решился идти на выручку военнопленной и на спасение в ее глазах чести республиканской формы правления.

– Mon brave⁵⁰, – сказал я с рассчитанной учтивостью и вкрадчивостью полицейскому, – что вы сделаете с mademoiselle?

– Посажу au violon⁵¹ до завтрашнего дня, – отвечал он сурово.

Стенания увеличиваются.

– Научится, как рубашку скидывать, – прибавил блюститель порядка и общественной нравственности.

– Это было несчастье, brigadier, вы бы ее простили.

– Нельзя. La consigne⁵².

– Дело праздничное...

– Да вам что за забота? Etes-vous son reciproque?⁵³

– Первый раз отроду вижу, parole d'honneur!⁵⁴ Имени не знаю, спросите ее сами. Мы иностранцы, и нас удивило, что в Париже так строго поступают с слабой девушкой, avec un etre freie⁵⁵. У нас думают, что здесь полиция такая добрая... И зачем позволяют вообще канканировать, а если позволяют, господин бригадир, тут иной раз поневоле или нога поднимется слишком высоко, или ворот опустится слишком низко.

– Это-то, пожалуй, и так, – заметил пораженный моим красноречием муниципал, а главное, задетый моим замечанием, что иностранцы имеют такое лестное мнение о парижской полиции.

– К тому же, – сказал я, – посмотрите, что вы делаете. Вы ее простудите, – как же из душной залы полуголое дитя посадить на сквозной ветер.

– Она сама не идет. Ну, да вот что, если вы дадите мне честное слово, что она в залу сегодня не взойдет, я ее отпущу.

– Браво! Впрочем, я меньше и не ожидал от господина бригадира – я вас благодарю от всей души.

Пришлось пуститься в переговоры с освобожденной жертвой.

– Извините, что, не имея удовольствия быть с вами знакомым лично, вступился за вас.

Она протянула мне горячую мокрую ручонку и смотрела на меня еще больше мокрыми и горячими глазами.

– Вы слышали, в чем дело? Я не могу за вас поручиться, если вы мне не дадите слова, или, лучше, если вы не уедете сейчас. В сущности, жертва не велика: я полагаю, теперь часа три с половиной.

– Я готова, я пойду за мантильей.

– Нет, – сказал неумолимый блюститель порядка, – отсюда ни шагу.

– Где ваша мантилья и шляпка?

– В ложе – такой-то номер, в таком-то ряду.

Артист бросился было, но остановился с вопросом: «Да как же мне отдадут?»

– Скажите только, что было, и то, что вы от Леонтины Маленькой... Вот и Бал, – прибавила она с тем видом, с которым на кладбище говорят: «Спи спокойно».

– Хотите, чтоб я привел фиакр?

– Я не одна.

– С кем же?

– С одним другом.

Артист возвратился окончательно распростуженный с шляпой, мантильей и каким-то молодым лавочником или commis-voyageur⁵⁶.

– Очень обязан, – сказал он мне, потрогивая шляпу, потом ей: – Всегда наделаешь историй! – Он почти так же грубо схватил ее под руку, как полицейский за ворот и исчез в больших сенях Оперы... Бедная... достанется ей... И что за вкус... она... и он!»

Даже досадно стало. Я предложил художнику выпить, он не отказался.

Прошел месяц. Мы сговорились человек пять: венский агитатор Таузенау, генерал Г<ауг>, Мюллер-С<трюбинг> и еще один господин, ехать другой раз на бал. Ни Г<ауг>, ни Мюллер ни разу не были. Мы стояли в кучке. Вдруг какая-то маска продирается, продирается и – прямо ко мне, чуть не бросается на шею и говорит:

– Я вас не успела тогда поблагодарить...

– Ah, mademoiselle Leontine... очень, очень рад, что вас встретил; я так и вижу перед собой ваше заплаканное личико, ваши надутые губки, вы были ужасно милы; это не значит, что вы теперь не малы.

Плутовка, улыбаясь, смотрела на меня, зная, что это правда.

– Неужели вы не простудились тогда?

– Нимало.

– В воспоминание вашего плена вы должны бы были, если бы вы были очень, очень любезны...

– Ну что же? Soyez bref⁵⁷.

– Должны бы отужинать с нами.

– С удовольствием, ma parole⁵⁸, но только не теперь.

– Где же я вас сыщу?

– Не беспокойтесь, я вас сама сыщу, ровно в четыре. Да вот что, я здесь не одна.

– Опять с вашим другом? – и мурашки пробежали у меня по спине.

Она расхохоталась.

– Он не очень опасен, – и она подвела ко мне девочку лет семнадцати, светло-белокурую, с голубыми глазами.

– Вот мой друг.

Я пригласил и ее.

В четыре Леонтина подбежала ко мне, подала руку, и мы отправились в Cafe Riche. Как ни близко это от Оперы, но по дороге Г<ауг> успел влюбиться в «Мадонну» Андреа Del Sarto, то есть в блондинку. И за первым блюдом, после длинных и курьезных фраз о тинтореттовской прелести ее волос и глаз, Г<ауг>, только что мы уселись за стол, начал проповедь о том, как с лицом Мадонны и выражением чистого ангела не эстетично танцевать канкан.

– Armes, holdes Kind!⁵⁹ – добавил он, обращаясь ко всем.

– Зачем ваш друг, – сказала мне Леонтина на ухо, – говорит такой скучный fatras?⁶⁰, да и зачем вообще он ездит на оперные балы, – ему бы ходить в Мадлену.

– Он немец, у них уж такая болезнь, – шепнул я ей.

– Mais c'est qu'il est ennuyeux votre ami avec son mat de sermonts. Mon petit saint, finiras-tu done bientot?⁶¹

И в ожидании конца проповеди усталая Леонтина бросилась на кушетку. Против нее было большое зеркало, она беспрестанно смотрелась и не выдержала; она указала мне пальцем на себя в зеркале и сказала: – А что, в этой растрепавшейся прическе, в этом смятом костюме, в этой позе я и в самом деле будто недурна.

Сказавши это, она вдруг опустила глаза и покраснела, покраснела откровенно, до ушей. Чтоб скрыть, она запела известную песню, которую Гейне изуродовал в своем переводе и которая страшна в своей безыскусственной простоте:

Et je mourrai dans mon hotel, Ou a l'Hotel-Dieu62.

Странное существо, неуловимое, живое, «Лацерта»⁶³ гетевских элегий, дитя в каком-то бессознательном чаду. Она действительно, как ящерица, не могла ни одной минуты спокойно сидеть, да и молчать не могла. Когда нечего было сказать, она пела, делала гримасы перед зеркалом, и все с непринужденностью ребенка и с грацией женщины. Ее frivolite⁶⁴ была наивна. Случайно завертевшись, она еще кружилась... неслась... того толчка, который бы остановил на краю или окончательно толкнул ее в пропасть, еще не было. Она довольно сделала дороги, но воротиться могла. Ее в силах были спасти светлый ум и врожденная грация.

Этот тип, этот круг, эта среда не существуют больше. Это la petite femme⁶⁵ студента былых времен, гризетка, переехавшая из Латинского квартала по ею сторону Сены, равно не делающая несчастного тротуара⁶⁶ и не имеющая прочного общественного положения камелии. Этот тип не существует, так, как не существует конверсаций⁶⁷ около камина, чтений за круглым столом, болтанья за чаем. Другие формы, другие звуки, другие люди, другие слова... Тут своя скала, свое crescendo. Шаловливый, несколько распущенный элемент тридцатых годов – du leste, de l'espieglerie⁶⁸ – перешел в шик – в нем был кайеннский перец, но еще оставалась кипучая, растрепанная грация, оставались остроты и ум. С увеличением дел коммерция отбросила все излишнее и всем внутренним пожертвовала выставке, эталажу. Тип Леонтины – разбитной парижской gamine⁶⁹ – подвижной, умной, избалованной, искрящейся, вольной и, в случае надобности, гордой – не требуется, и шик перешел в собаку. Для бульварного Ловласа нужна женщина-собака, и пуще всего собака, имеющая своего хозяина. Оно экономнее и бескорыстнее, – с ней он может охотиться на чужой счет, уплачивал одни extra⁷⁰. «Parbleu, – говорил мне старик, которого лучшие годы совпадали с началом царствования Людвига-Филиппа, – je ne me retrouve plus – ой est Ie fion, Ie chique, ой est l'esprit?.. Tout cela, monsieur... ne parle pas, monsieur, – c'est bon, c'est beau wellbrede't, mais... c'est de la charcu,terie... c'est du Rubens»⁷¹.

Это мне напоминает, как в пятидесятых годах добрый, милый Таландье, с досадой влюбленного в свою Францию, объяснял мне с музыкальной иллюстрацией ее падение. «Когда, – говорил он, – мы были велики, в первые дни после февральской революции, гремела одна «Марсельеза» – в кафе, на улицах, в процессиях – все «Марсельеза». Во всяком театре была своя «Марсельеза», где с пушками, где с Рашелью. Когда пошло плоше и тише... монотонные звуки «Mourir pour la patrie»⁷² заменили ее. Это еще ничего, мы падали глубже... «Un sous-lieutenant accable de besonge..: drin, drin, din, din, din»⁷³... эту дрянь пел весь город, столица мира, вся Франция. Это не конец: вслед за тем мы заиграли и запели «Partant pour la Syrie» – вверху и «Qu'aime done Margot... Margot»⁷⁴ – внизу, то есть бессмыслицу и непристойность. Дальше идти нельзя».

Можно! Таландье не предвидел ни «je suis la femme a barrrbe»⁷⁵, ни «Сапера», – он еще остался в шике и до собаки не доходил.

Недосужий, мясной разврат взял верх над всеми фиоритурами. Тело победило дух и, как я сказал еще десять лет тому назад. Марго, la fille de marbre, вытеснила Лизетту Беранже и всех Леонтин в мире. У них была своя гуманность, своя поэзия, свои понятия чести. Они любили шум и зрелища больше вина и ужина и ужин любили больше из-за постановки, свечей, конфет, цветов. Без танца и бала, без хохота и болтовни они не могли существовать. В самом пышном гареме они заглохли бы, завяли бы в год. Их высшая представительница была Дежазе – на большой сцене света и на маленькой theatre des Varietes. Живая песня Беранже, притча Вольтера, молодая в сорок лет Дежазе – менявшая поклонников, как почетный караул, капризно отвергавшая свертки золота и отдававшаяся встречному, чтоб выручить свою приятельницу из беды.

Нынче все опрощено, сокращено, все ближе к цели, как говорили встарь помещики, предпочитавшие водку вину. Женщина с фионом⁷⁶ интриговала, занимала; женщина с шиком жалила, смешила, и обе, сверх денег, брали время. Собака сразу бросается на свою жертву, кусает своей красотой и тащит за полу sans phrases⁷⁷. Тут нет предисловий, – тут в начале эпилог, Даже благодаря попечительному начальству и факультету нет двух прежних опасностей. Полиция и медицина сделали большие успехи в последнее время.

...А что будет после собаки? Pieuvre⁷⁸ Гюго решительно не удалась, может, оттого, что слишком похожа на pleutre⁷⁹ – не остановиться же на собаке? Впрочем, оставим пророчества. Судьбы провидения неисповедимы. Меня занимает другое.

Которое-то из двух будущих Кассандриной песни исполнилось над Леонтиной? Что ее некогда грациозная головка – покоится ли на подушке, обшитой кружевами, в своем отеле, или она склонилась на жесткий больничный валек, для того чтоб уснуть навеки или проснуться на горе и бедность. А может, не случилось ни того, ни другого, и она хлопочет, чтоб дочь выдать замуж, копит деньги, чтоб купить подставного сыну... Ведь она уже немолода теперь и небось давно перегнула за тридцать.

2. Махровые цветы

В нашей Европе повторялось в уменьшенном по количеству и в увеличенном или искаженном по качеству виде все, что делалось в Европе европейской. У нас были ультракатолики из православных, либеральные буржуа из графов, императорские роялисты, канцелярские демократы и лейб-гвардии Преображенские или конногвардейские бонапартисты. Мудрено ли, что и по дамской части не обошлось без своих chique и chien⁸⁰. С той разницей, что наш demi-monde⁸¹ был один с четвертью.

Наши Травиаты и камелии большей частью титулярные, то есть почетные, растут совсем на другой почве и цветут в других сферах, чем их парижские первообразы. Их надобно искать не внизу, не долу, а на вершинах. Они не поднимаются, как туман, а опускаются, как роса. Княгиня-камелия и Травиата с тамбовским или воронежским имением – явление чисто русское, и я не прочь его похвалить.

Что касается до нашей не Европы, ее нравы много были спасены крепостным правом, на которое теперь так много клевещут. Любовь была печальна в деревне, она своего кровного называла «болезным», словно чувствуя за собой, что она краденая у барина и он может всегда хватиться своего добра и отобрать его. Деревня ставила на господский двор дрова, сено, баранов и своих дочерей по обязанности. Это был священный долг, коронная служба, от которой отказываться нельзя было, не делая преступления против нравственности и религии и не навлекая на себя розог помещика и кнута всей империи. Тут было не до шику, а иногда до топора, чаще до реки, в которой гибла никем не замеченная Палашка или Лушка.

Что сталось после освобождения, мы мало знаем и потому больше держимся барынь. Они действительно за границей мастерски усвоивают себе, и с чрезвычайной быстротой и ловкостью, все ухватки, весь habitus лореток. Только при тщательном рассматривании замечается, что чего-то недостает. А недостает самой простой вещи – быть лореткой. Это все Петр I, работающий молотом и долотом в Саардаме, воображая, что делает дело. Наши барыни из ума и праздности, от избытка и скуки шутят в ремесло так, как их мужья играют в токарный станок.

Этот характер ненужности, махровости меняет дело. С русской стороны чувствуется превосходная декорация, с французской – правда и необходимость. Отсюда громадные разницы. Травиату tout de bon⁸² бывает часто душевно жаль, «dame aux perles»⁸³ – почти никогда; над одной подчас хочется плакать, над другой – всегда смеяться. Имея наследственных две-три тысячи душ, сперва вечно, ныне временно разоряемых крестьян, многое можно – интриговать на игорных водах, эксцентрически одеваться, лежа сидеть в коляске,свистать, шуметь, делать скандалы в ресторанах, заставлять краснеть мужчин, менять любовников, ездить с ними на parties fines⁸⁴ на разные «каллистенические упражнения и конверсации»⁸⁵, пить шампанское, курить гаванские сигары и ставить пригоршни золота на «черное или красное»... можно быть Мессалиной и Екатериной – но, как мы сказали, лореткой быть нельзя, несмотря на то, что лоретки не родятся, как поэты, а делаются. У каждой лоретки своя история, свое посвящение, втесненное обстоятельствами. Обыкновенно бедная девушка идет, не зная куда, и наталкивается на грубый обман, на грубую обиду. От сломленной любви, от сломленного стыда у «ее являются depit⁸⁶, досада, своего рода жажда мести и с тем вместе жажда опьяненья, шума, нарядов – кругом нужда – деньги только одним путем и можно достать, а потому – vogue la galere!⁸⁷. Обманутый ребенок без воспитания вступает в бой, победы ее балуют, завлекают (тех, которые не победили, мы не знаем, те пропадают без вести), у ней в памяти свои Маренго и Арколи – привычка владычества и пышности входит в кровь. Она же всем обязана одной себе. Начав с одного своего тела, она тоже приобретает души и так же разоряет временно привязанных к ней богачей, как наша барыня – своих нищих мужиков. Но в этом так же и лежит вся непереходимая даль между лореткой по положению и камелией по дилетантизму. Та даль и та противуположность, которая так ярко выражается в том, что лоретка, ужиная в каком-нибудь душном кабинете Maison d'or, мечтает о своем будущем салоне, а русская дама, сидя в своем богатом салоне, мечтает о трактире.

Серьезная сторона вопроса состоит в том, чтоб определить, откуда у нас взялась в дамском обществе эта потребность разгула и кутежа, потребность похвастаться своим освобождением, дерзко, капризно пренебречь общественным мнением и сбросить с себя все вуали и маски? И это в то время, когда бабушки и матушта наших львиц, целомудренные и патриархальные, краснели до сорока лет от нескромного слова и довольствовались, тихо и скромно, тургеневским нахлебником, а за неимением его – кучером или буфетчиком. Заметьте, что аристократический камелизм у нас не идет дальше начала сороковых годов.

И все новое движение, вся возбужденность мысли, исканья, недовольства, тоски идет от того же времени.

Тут-то и раскрывается человеческая и историческая сторона аристократического камелизма. Это своего рода полусознанный протест против старинной, давящей, как свинец, семьи, против безобразного разврата мужчин. У загнанной женщины, у женщины, брошенной дома, был досуг читать, и когда она почувствовала, что «Домострой» плохо идет с Ж. Санд, и, когда она наслушалась восторженных рассказов о Бланшах и Селе-стинах, у нее терпенье лопнуло, и она закусила удила. Ее протест был дик, но ведь и положение было дико. Ее оппозиция не была формулирована, а бродила в крови – она была обижена. Она чувствовала униженье, подавленность, но самобытной воли вне кутежа и чада не понимала. Она протестовала повеленьем, ее возмущенье было полно избалованности и дурных привычек, каприза, распущенности, кокетства, иногда несправедливости-, она разнуздывалась, не освобождаясь, В ней оставался внутренний страх и неуверенность, но ей хотелось делать назло и попробовать этой другой жизни. Против узкого своеволья притеснителей она ставила узкое своеволье лопнувшего терпенья без твердой направляющей мысли, но с заносчивой отроческой бравадой. Как ракета, она мерцала, искрилась и падала с шумом и треском, но очень неглубоко. Вот вам история наших камелий с гербом, наших Травиат с жемчугом.

Конечно, и тут можно вспомнить желчевого Ростопчина, говорившего на смертном одре о 14 декабре:

«У нас все наизнанку – во Франции la roture⁸⁸ хотела подняться до дворянства, ну, оно и понятно; у нас дворяне хотят сделаться чернью, ну, чепуха!»

Но нам именно этот характер вовсе не кажется чепухой. Он идет очень последовательно из двух начал: из чуждости и образования, которое вовсе для нас не обязательно, и из основного тона другого общественного порядка, к которому мы сознательно или бессознательно стремимся. Впрочем, это принадлежит к нашему катехизису – и я боюсь увлечься в повторения.

Травиаты наши в истории нашего развития не пропадут, они имеют свой смысл и значение и представляют удалую и разгульную шнрингу авангардных охотников и песельников, которые с присвистом и бубнами, куражась и подплясывая, идут в первый огонь, покрывая собой более серьезную фалангу, у которой нет недостатка ни в мысли, ни в отваге, ни в оружии с «иголкой».

3. Цветы Минервы.

Эта фаланга – сама революция, суровая в семнадцать лет... Огонь глаз смягчен очками, чтоб дать волю одному свету ума... Sans crinolines, идущие на замену sans-culotte'aм⁸⁹.

Девушка-студент, барышня-бурш ничего не имеют общего с барынями Травиатами. Вакханки поседели, оплешивели, состарелись и отступили, а студенты заняли их место, еще не вступивши в совершеннолетие. Камелии и Травиаты салонов принадлежали николаевскому времени. Так, как выставочные генералы того же времени, щеголи-шагисты, победители своих собственных солдат, знавшие всю туалетную часть военного дела, все кокетство вахтпарадов и не замаравшие мундира неприятельской кровью. Публичных генералов, рысисто «делавших тротуар» на Невском, разом прихлопнула Крымская война. А «блеск упоительный бала», будуарная любовь и шумные оргии генеральш круто сменились академической аудиторией, анатомической залой, в которой подстриженный студент в очках изучал тайны природы.

Тут надобно забыть все камелии и магнолии, забыть, что существуют два пола. Перед истиной науки, im Reiche der Wahrheit⁹⁰ различия полов стираются.

Камелии наши – жиронда, оттого они так и смахивают на Фобласа.

Студенты-барышни – якобинцы, Сен-Жюст в амазонке – все резко, чисто, беспощадно.

У камелий маска loup⁹¹ из теплой Венеции.

У студентов маска же, но маска из невского льда. Первая может прилипнуть, вторая непременно растает... но это впереди.

Тут настоящий, сознательный протест, протест и перелом. Се n'est pas une emeute, c'est une revolution⁹². Разгул, роскошь, глумленье, наряды отодвинуты. Любовь, страсть на третьем-четвертом плане. Афродита с своим голым оруженосцем надулась и ушла; на ее место Паллада с копьем и совой. Камелии шли от неопределенного волненья, от негодованья, от несытого и томного желанья... и доходили до пресыщения. Здесь идут от идеи, в которую верят, от объявления «прав женщины», и исполняют обязанности, налагаемые верой. Одни отдаются по принципу, другие неверны по долгу. Иногда студенты уходят слишком далеко, но все же остаются детьми – непокорными, заносчивыми, но детьми. Серьезность их радикализма показывает, что дело в голове, в теории, а не в сердце.

Они страстны в общем и в частную встречу вносят не больше «патоса» (как говаривали встарь), как всякие Леонтины. Может, меньше. Леонтины играют, играют огнем и очень часто, вспыхнув с ног до головы, спасаются от пожара в Сене; утянутые жизнью прежде всяких рассуждений, им иной раз трудно победить свое сердце. Наши бурши начинают с анализа, с разбора; с ними тоже многое может случиться, но сюрпризов не будет и падений не будет; они падают с теоретическим парашютом. Они бросаются в поток с руководством о плавании и намеренно плывут против течения.

Долго ли проплывут они a livre ouvert⁹³, я не знаю, но место в истории займут по всей справедливости.

Самые недогадливейшие в мире люди догадались об этом. Старички наши, сенаторы и министры, отцы и дедушки отечества, с улыбкой снисхожденья и даже поощренья смотрели на столбовых камелий (если только они не были супругами их сыновей)... но студенты им не понравились... ничего не похожи на «милых шалуний», с которыми они иногда любили языком отогреть старое сердце.

Давно гневались старички на суровых нигилисток и искали случая их подвести под сюркуп⁹⁴.

А тут, как нарочно, Каракозов выстрелил... «Вот оно, государь (стали ему нашептывать), что значит не по форме одеваться... все эти очки, клочки». - «Как? не по утвержденной форме? – говорит государь. – Строжайше предписать». – «Попущенье, ваше величество, попущенье! Мы только и ожидали милостивого разрешения спасать священную особу вашего величества». Дело не шуточное – принялись дружно. Совет, сенат, синод, министры, архиереи, военачальники, градоначальники и другие полиции совещались, думали, толковали и решили, во-первых, изгнать студентов женского пола из университетов. При этом один из архиереев, боясь подлога, приснопамятствовал, как во время оно, в лжекафолической церкве, на папеж избрана была папиха Анна, и предложил было своих иноков... так как «пред очами мертвецов срама телесного нет». Живые не приняли его предложения, генералы же, с своей стороны, думали, что такого рода экспертиза может быть только поручена высшему сановнику, который своим местом и доверием монарха поставлен вне соблазна; хотели от военного ведомства предложить это место Адлербергу старшему и Буткову – от статских. Но и это не состоялось, говорят, потому, что великие князья домогались на этот пост.

Затем совет, синод, сенат приказали в двадцать четыре часа отрастить стриженые волосы, отобрать очки и обязать подпиской иметь здоровые глаза и носить кринолины. Несмотря на то что в «Кормчей книге» ничего не сказано о «обручеюбии» и «подолоразверстии», а волосы плести просто в ней запрещено, черное духовенство согласилось. На первый случай жизнь государя казалась обеспеченною до Елисейских полей. Не их вина, что в Париже тоже нашлись Елисейские поля, да еще с «круглой точкой».

Чрезвычайные меры эти принесли огромную пользу, и это я говорю без малейшей иронии – кому?

Нашим нигилисткам.

Им недоставало одного – сбросить мундир, формализм и развиваться с той широкой свободой, на которую они имеют большие права. Самому ужасно трудно, привыкнув к форме, ее отбросить. Платье прирастает. Архиерей во фраке перестанет благословлять и говорить на о...

Студенты наши и бурши долго не отделались бы от очков и прочих кокард. Их раздели на казенный счет, прибавляя к этой услуге ореолу туалетного мученичества.

Затем их дело – плыть au large⁹⁵.

Р. S. Одни уже возвращаются с блестящим дипломом доктора медицины – и слава им!

Ницца, летом 1867.

---

⁴⁶ «Непорочную Богиню»... «Под ивою» (итал.).

⁴⁷ полицейского (франц.).

⁴⁸ Идем, идем! (франц.).

⁴⁹ И... еще говорят... еще говорят... что... у нас республика... а... нельзя танцевать так, как хочешь! (франц.).

⁵⁰ Милейший (франц.).

⁵¹ под арест (франц.).

⁵² Инструкция (франц.).

⁵³ Вы ее друг? (франц.).

⁵⁴ честное слово! (франц.).

⁵⁵ с хрупким созданием (франц.).

⁵⁶ приказчиком (франц.).

⁵⁷ Будьте кратки (франц.).

⁵⁸ честное слово (франц.).

⁵⁹ Бедное, милое дитя! (нем.).

⁶⁰ вздор (франц.).

⁶¹ Однако он скучен, ваш друг, со своею проповеднической болезнью. Скоро ли ты кончишь, святенький? (франц.).

⁶² И я умру в собственном доме или в доме призрения (франц.).

⁶³ «Ящерица» (от лат. lacerta).

⁶⁴ легкомыслие (франц.).

⁶⁵ подружка (франц.).

⁶⁶ проститутка (от франц. faire Ie trotoir).

⁶⁷ бесед (от франц. conversation).

⁶⁸ вольная шутка, шалость (франц.).

⁶⁹ девчонки (франц.).

⁷⁰ излишки (лат.).

⁷¹ Черт возьми... я ничего больше не узнаю.. Где изящество, шик, где остроумие?.. Все это, милостивый государь... ничего не говорит сердцу... Это красиво.. это благоустроенно, но это отдает мясной лавкой... отдает Рубенсом (франц.).

⁷² «Умереть за отечество» (франц.).

⁷³ «Подпоручик, изнемогший от работы... дрянь, дринь, динь, динь, динь» (франц.).

⁷⁴ «Уезжая в Сирию», «Что же, однако, любит Марго» (франц.).

⁷⁵ «Я женщина с боррродою» (франц.).

⁷⁶ грацией, изюминкой (от франц. fion).

⁷⁷ без лишних слов (франц.).

⁷⁸ Пиявка (франц.).

⁷⁹ ничтожество (франц.).

⁸⁰ шика и собаки (франц.).

⁸¹ полусвет (франц.).

⁸² в самом деле (франц.).

⁸³ даму с жемчугами (франц.).

⁸⁴ интимные прогулки (франц.).

⁸⁵ гимнастические упражнения и беседы (франц.).

⁸⁶ неудовольствие (франц.).

⁸⁷ валяй вовсю! (франц.).

⁸⁸ чернь (франц.).

⁸⁹ Без кринолинов (то есть «синие чулки»)... без коротких штанов (то есть санкюлотам) (франц.).

⁹⁰ в царстве истины (нем.).

⁹¹ черная дамская полумаска (франц.).

⁹² Это не бунт, это революция (франц.).

⁹³ Здесь: без оглядки (франц.).

⁹⁴ под проигрыш (от франц. surcoupe).

⁹⁵ на простор (франц.).

---

Часть 8. Глава 1. Без связи. 5. С того и этого света. 2. С этого. Роман «Былое и думы» Александр Герцен

«  Часть 8, глава 1, 5, 1

Часть 8, глава 2, 1  »