Глава седьмая

---

В то время, когда я читал надписи на могильных памятниках, я читал слова только по складам. Понятие мое о значении их было также не особенно правильно, и слова «жена вышереченного» говорили, по-моему, о том, что отец мой переселился в лучший мир. Будь у кого-нибудь из моих умерших родных надпись «нижереченный», я бы несомненно составил самое худое мнение, об этом члене нашей семьи. Богословские познание мои, составленные мною по катехизису, не отличались в свою очередь большою ясностью. Так, например, я прекрасно помню, что выученный мною текст, — «ходяй в путех сих во вся дни живота своего», я понимал как обязательство, выходя из дому, идти через деревню в одном известном направлении, ни на йоту не уклоняясь с него в сторону.

Сестра моя решила, что я буду учеником Джо, когда достигну известного возраста, а до тех пор меня не следует баловать и приучать к безделью. Поэтому я не только исполнял обязанности посыльного мальчика при кузнеце, но всякий раз, когда кому-нибудь из соседей нужен был мальчик, чтобы пугать птиц, собирать камни или делать что-нибудь другое в этом роде, меня тотчас же отправили туда. Не желая, однако, компрометировать занимаемого нами высокого положения, в кухне над камином повесили копилку, которую показывали всем и говорили, что в нее прячется мой заработок.

Я всегда думал, что деньги эти шли исключительно на ликвидацию государственных долгов и никогда не надеялся, чтобы сокровище это досталось мне.

Тетка мистера Уопселя содержала у нас в деревне вечернюю школу, или, говоря вернее, эта странная старушка, имевшая ограниченные средства и неограниченное количество недугов, каждый вечер от шести до семи часов спала в обществе детей, которые платили ей по два пенса в неделю за удовольствие полюбоваться этим зрелищем. Она нанимала небольшой коттедж, в верхней комнате которого помещался мистер Уопсель; мы, ученики, часто слышали, как он там что-то декламировал ужасным и торжественным голосом и по временам так топал ногами, что даже потолок над нами дрожал. Каждую четверть года мистер Уопсель «экзаменовал» нас, учеников. Экзамен этот заключался в том, что он заворачивал свои рукава, взъерошивал волоса и декламировал нам речь Марка Антония над телом Юлия Цезаря. Затем следовала ода о страстях Коллинса, в которой мистер Уопсель особенно отличался в роли Мщения, когда оно бросает свой окровавленный меч и с печальным взглядом берет свою трубу, чтобы возвестить войну. В то время я был совсем не тот, каким был в последующую свою жизнь, когда я попал в общество страстей и сравнил их со страстями Коллинса и Уопселя, причем получилось сравнение далеко не говорящее в пользу обоих этих джентльменов.

Тетка мистера Уопселя содержала в той же комнате, где у неё было учебное заведение, также и мелочную лавочку. Она положительно не имела никакого понятия о том, какие у неё были товары и какова была их цена, но у неё в столе всегда хранилась записная книга с прейскурантом, по которому Бидди вела торговлю в лавке. Бидди была внучкой тетки мистера Уопселя; собственно говоря, я никогда не мог решить, в каком родстве она находилась с мистером Уопселем. Она была сирота, как я, и воспитана была тоже «врукопашную», как я. Замечательна она была главным образом своими оконечностями: волоса у неё всегда были не причесаны, руки не умыты, башмаки на ногах порваны и истоптаны. Так ходила она всю неделю вплоть до воскресенья, а в воскресенье расфуфыривалась и отправлялась в церковь.

Собственными силами и с помощью Бидди, а не тетки мистера Уопселя, пробирался я через трудности азбуки, словно сквозь дебри колючих кустарников, мучась и обливаясь потом над каждой буквой. Из колючих кустарников я попадал к разбойникам, состоящим из девяти цифр, которые переодевались каждый вечер до неузнаваемости. В конце концов, я всё-таки начал читать, писать и считать, хотя делал это как то ощупью.

В один прекрасный вечер я сидел у камина со своей аспидной доской и с неимоверными усилиями сочинял письмо к Джо. Прошло уже больше года после нашей охоты на болотах, и в этом году у нас стояла зима с очень сильными морозами. С помощью азбуки, лежавшей у моих ног, мне удалось кое как нацарапать следующее послание:

«мОЙ милОй ДЖО наДЕсь Тыживеш ХорШо я сКоро вы У чюсписат ТБ и буДУ раД ТОда поТму БУ дю Все Учин и Т Б мОгУ пИсаТ Лу Б асчи Т б П и П».

У меня в данный момент не было крайней необходимости писать Джо, так как он сидел рядом со мной и мы были с ним одни. Но дело в том, что я сам написал это и собственными руками передал аспидную доску Джо, которую тот принял с благоговением, как некое чудо эрудиции.

— Ну, Пип, дружище ты мой! — воскликнул Джо, широко раскрывая свои голубые глаза. — И ученый же ты! Не правда разве?

— Да, мне хочется быть ученым, — отвечал я, поглядывая на доску с некоторой неуверенностью при виде того, как буквы шли постепенно в гору.

— Вот здесь Д и Ж, — сказал Джо, — а вот О. Значит Д и Ж и О, Пип!… Д-Ж-О выйдет Джо.

Я никогда не слышал, чтобы Джо читал что-нибудь, кроме этого односложного слова, Как-то раз в воскресенье, когда мы с ним сидели вместе и я случайно перевернул свой молитвенник вверх ногами, я заметил, что он читал молитвы так же свободно, как и в том случае, когда я держал книгу правильно. Желая воспользоваться настоящим случаем и выяснить себе, насколько учен Джо, я тотчас же приступил к этому и сказал:

— А теперь прочитай все остальное, Джо!

— Ишь ты, Пип! Все остальное, — сказал Джо, с недоумением пробегая по доске глазами. — Раз, два, три. Здесь вот три ДЖС, и три ОС, и три ДЖО… правда, Пип?

Я склонился к нему и, водя указательным пальцем но доске, прочел ему все письмо.

— Удивительно! — воскликнул Джо, когда я кончил. — И ученый же ты!

— Джо, как ты складываешь Гарджери? — спросил я покровительственным тоном.

— Да, я его совсем не складываю, — сказал Джо.

— Ну, представь себе, что ты складываешь.

— И представить не могу, — отвечал Джо. — А страсть люблю читать!

— Любишь, Джо?

— Страсть! Дай ты мне хорошую книгу или хорошую газету, да посади меня у камина и ничего мне больше не нужно. Боже ты мой, милостивый! — продолжал он, потирая себе колено. Как увидишь, что вот тут стоит ДЖ, а тут О, ну и знаешь, что вышло Джо. Интересно!

Из этих слов я вывел заключение, что образование Джо, как и применение пара, находится еще в самом младенческом развитии, но, тем не менее, я продолжал дальше.

— Ходил ты в школу, Джо, когда был таким, как я?

— Нет, Пип!

— Почему же ты не ходил тогда в школу, Джо?

— Видишь, что я тебе скажу, Пип, — отвечал Джо, мешая кочергой в камине, что он всегда делал, когда думал о чем-нибудь очень серьезном. — Отец мой был страшный пьяница и когда он, бывало, выпьет, то дубасит мою мать самым немилосердным образом. Только одна эта наковальня и у него и была., да я еще в придачу. И бил он меня так, как никогда не бил молотом по своей наковальне. Ты слушаешь меня, Пип, и понимаешь?

— Да, Джо!

— Ку, вот, мы, бывало, и удерем с матерью от отца. Мать достанет какой-нибудь заработок и скажет тогда: — «Слава тебе Господи, теперь ты можешь ходить в школу, Джо, дитя мое!» — и отдаст меня в школу. Но у отца моего, видишь ли, была та хорошая сторона, что он не мог жить без нас. Придет, бывало, с толпой молодцов и подымет такой шум у дверей домов, где мы жили, что хозяева перепугаются и выдадут нас. Ну, приведет нас домой и начнет дубасить. Понимаешь теперь, Пип, — продолжал Джо после нескольких минут безмолвного помешивание в камине, — почему я поучился?

— Понимаю, бедный Джо!

— Видишь ли, Пип, — продолжал Джо, проведя кочергой раза два по решетке, — мы должны отдавать каждому должное и справедливо относиться к людям. А у отца было доброе сердце… Разве ты этого не видишь?

Я этого не видел, но не противоречил ему.

— Так вот, — продолжал Джо, — надо же кому-нибудь варить кашу, а не будет никто варить, Пип, так и каши не будет.

Я подтвердил его слова.

— А потому и мой отец не препятствовал мне идти учиться работать. Я выучился своему ремеслу, которым и он занимался бы, захоти он только… И я усердно работал, уверяю тебя, Пип! Я зарабатывал столько, что мог содержать отца и содержал его, пока он не умер от паралича. Я было хотел вырезать стихи на его надгробном камне, — «Вспомни, о читатель! что человек сей был добродетелен в жизни своей».

Джо произнес эти стихи с такою гордостью, что я спросил, не сам ли он сочинил их.

— Да, сам, — отвечал Джо. — Я сочинил их в одну минуту. Мне это было все. равно, что подковать лошадь. Никогда, во всю жизнь свою не был я так удивлен… не верил даже своим собственным глазам… Так вот, Пип, я говорил уже тебе, что хотел их вырезать на камне; но поэзия стоит денег, хоть маленькими буквами вырезывай, хоть большими…. ну я и не вырезал. Я не говорю уж о похоронах, а тут надо было деньги беречь для матери. У неё было совсем слабое и расстроенное здоровье. Недолго протянула она после него, бедняжка… и скоро наступили её очередь идти на покой.

Голубые глаза Джо подернулись влагой и он, не смотря на все неудобства такого способа, потер себе сначала один глаз, затем другой круглым концом каменной кочерги.

— Мне было так скучно жить одному, — продолжал Джо, — и я познакомился с твоей сестрой, Пип! Ну, знаешь, — и Джо решительно взглянул на меня, точно предчувствуя, что я могу не согласиться с ним, — твоя сестра красивая женщина.

Чтобы не показать ему своего сомнения в последнем факте, я поспешно отвернулся к огню.

— Пусть себе говорит семья, что хочет, пусть весь мир говорит об этом, что хочет, а я скажу тебе, Пин, — Джо после каждого слова ударял кочергой по решетке камина, — твоя сестра кра-си-ва-я жен-щи-на!..

Я ничего не мог придумать, что ему сказать, кроме следующего:

— Я очень рад, что ты так думаешь, Джо!

— И я также, — отвечал Джо, — рад, что так думаю, Пип! Какое мне дело до её красноты и костлявости, Пип!

Я ответил ему, что если ему нет дела до этого, то и никому другому нет дела.

— Разумеется! — согласился Джо. — Так оно и есть… ты прав, дружище! Когда я познакомился с твоей сестрой, все только и говорили о том, как она воспитала тебя врукопашную. Это очень хорошо она сделала, говорили люди, и я говорил то же со всеми людьми. А что касается тебя, — продолжал Джо с таким выражением на лице, как будто он видел что-то противное и неприятное, — ты и представить себе не можешь, какой ты был тощий, маленький; кожа да кости… Если бы ты увидел себя, то не очень то хорошее мнение составил бы о себе.

Мне это не очень понравилось, и я сказал ему:

— Оставь меня в покое, Джо!

— А ведь я не оставил тебя, Пип! — отвечал он с необыкновенной простотой. — Когда я предложил твоей сестре выйти за меня замуж и обвенчаться в церкви, а она согласилась на это и собралась сопровождать меня в кузницу, я сказал ей, — «Возьмите с собой и бедного малютку… Бог да благословит его!» — сказал я твоей сестре. — «Хватит места в кузнице и для него».

Я заплакал и, обняв Джо, стал просить у него прощения. Джо бросил кочергу и обнял меня.

— Мы всегда были наилучшими друзьями с тобой, Пип! Не правда ли? Ну, не плачь же, старый дружище!

Когда прошел этот маленький перерыв, Джо продолжал:

— Так вот, видишь ли, Пип, какое дело… Когда ты заберешь меня в свои руки, Пип, и станешь учить, (только говорю тебе наперед, что ужасно скучная вещь это ученье, ужасно скучная), то смотри, чтобы миссис Джо не знала этого. Надо все это делать тайком. А почему тайком, сейчас скажу, Пип!

Он снова взялся за кочергу, без которой, я думаю, ему было бы трудно продолжать свое объяснение.

— Сестра твоя предана правительству.

— Правительству, Джо?

Я был поражен, и у меня мелькнула смутная мысль, (и даже, боюсь сказать, надежда), что она хочет развестись с Джо и выйти замуж за какого-нибудь лорда из адмиралтейства или казначейства.

— Предана правительству, сказал Джо, — это значит, что она любит командовать тобою и мною.

— О, вон что!…

— А потому она не очень-то любит ученых, — продолжал Джо, — и особенно будет она против того, чтобы я был ученым… из боязни, чтобы я не восстал… как делают бунтовщики, понимаешь?

Я хотел просить Джо объяснить мне его слова и сказал уже, — "Почему же…. когда он вдруг перебил меня:

— Погоди минутку! Я знаю, что ты хотел сказать, Пип!.. Только погоди минутку… Я не отрицаю, что сестра твоя командует нами, как великий могол… я не отрицаю, что она подчас так налетает, что того и гляди на месте придушит. В такие минуты, когда она разбушуется, — тут Джо понизил голос и со страхом взглянул на дверь, — так уж тут невольно скажешь, что она настоящая ведьма.

Джо произнес это слово так, как будто оно начиналось целой дюжиной В.

— Почему я не восстаю? Это ты хотел спросить, Пип, когда я перебил тебя?

— Да, Джо.

— Так, — сказал Джо, перекладывая кочергу из правой руки в левую, чтобы правой поправить свои бакенбарды. При виде этого движение я потерял надежду, что добьюсь от него какого либо толку. — Да, сестра твоя — голова!… У, какая голова!

— Что это значит? — спросил я в надежде поставить его в тупик. Но Джо нашелся скорее, чем я ожидал, и в свою очередь озадачил меня своим ответов.

— Да, она — голова, — продолжал он. — А у меня… какая у меня голова! — И он снова возвратился к своим бакенбардам. — И наконец, Пип… Это я серьезно говорю тебе, дружище… Насмотрелся я достаточно на несчастную труженицу, свою мать, как всю-то жизнь свою мучилась она, подчиняясь, как раба какая и ни минуты не имея покоя. С тех пор вот я и боюсь идти наперекор женщине и готов лучше сам поступиться своими удобствами, чем заставлять страдать ее. Мне хотелось бы только переносить все самому, чтобы никаких щекоталок для тебя не было, дружище! Эх, много чего можно было бы сказать, Пип! Надеюсь, что ты потерпишь… Все ведь на свете проходит.

Как ни был я еще мал, но с этого вечера я почувствовал еще больше уважения к Джо. Отношение наши с ним остались прежние, товарищеские, с тою разницею, что теперь, глядя на Джо или думая о нем, я всегда чувствовал, что я не только люблю, но и глубоко уважаю его.

— Однако, — сказал Джо, вставая, чтобы подложить топлива в камин, — что это значит? Часы скоро должны пробить восемь, а она все еще не едет. Надеюсь, что кобыла дяди Пембельчука нигде не поскользнулась на льду и они не опрокинулись.

В рыночные дни миссис Джо ездила обыкновенно с дядей Пембельчуком на рынок, где она помогла ему делать для домашнего хозяйства разные закупки, требовавшие женского глаза. Дядя Пембельчук был старый холостяк и не доверял своей прислуге. Сегодня был именно такой день, а потому миссис Джо отправилась с ним на рынок.

Джо развел яркий огонь, вымел золу с очага и мы пошли с ним к дверям, чтобы послушать, не едет ли одноколка. Ночь была холодная, ветер страшно резкий, а земля твердая и вся белая от изморози. Я невольно подумал, что человек не мог бы выдержать такой ночи на болоте и не замерзнуть. Я взглянул на звезды, и мне представилось, как должно быть ужасно, когда человек, замерзая, смотрит на хладно мерцающие в небе огоньки, которые ни помочь ему, ни сжалиться над ним не могут.

— А вот и кобыла, — сказал Джо, — слышишь, как звенят её копыта?… Точно колокольчики.

Кобыла бежала скорее обыкновенного, и звук её железных подков о твердую, мерзлую землю производил чрезвычайно приятное, музыкальное впечатление. Мы вынесли стул, чтобы миссис Джо было легче выйти из экипажа, развели поярче огонь, чтобы он виден был из окна, осмотрели кухню и прибрали все на место. Не успели мы кончить все эти приготовление, как они уже подъехали к дому. Миссис Джо спустилась на землю первая, а за нею дядя Пембельчук, который тотчас же прикрыл свою лошадь попоной. Мы вошли в кухню все вместе и столько принесли с собою холоду, что, казалось, будто даже огонь потерял весь свой жар.

— Ну-с! — сказала миссис Джо, раскутываясь с необыкновенной поспешностью и волнением. Шляпу свою она откинула назад, так что она болталась у неё на спине, держась на завязках. — Уж если теперь мальчик этот не будет благодарен, так уж никогда больше не дождаться от него благодарности.

Я выглядел так благодарно, как только может выглядеть мальчик, которому положительно неизвестно, на каком основании применили к нему такое выражение.

— Будем надеяться, по крайней мере, — сказала моя сестра, — что его не избалуют. Я имею основание бояться этого.

— Она не такова, мэм! — сказал мистер Пембельчук. — Она уж знает.

Она? Я взглянул на Джо и сделал губами и бровями движение, означавшее: «она?» Джо взглянул на меня и сделал губами и бровями движение, означавшее: «она?» Увидев, что сестра моя заметила этот знак, он провел рукою по носу с обыкновенным в таких случаях умиротворяющим видом и взглянул на нее.

— Ну? — сказала моя сестра резко. — Чего уставился? Дом загорелся, что ли?

— Кто эта особа, «она?» — вежливо спросил Джо.

— Она, надеюсь, всегда она! — отвечала моя сестра. — Не «он» ли мисс Хевишем, по твоему? Сомневаюсь, чтобы ты так далеко зашел в этом случае.

— Мисс Хевишем, что в городе? — спросил Джо.

— А разве тут не в городе есть какая-нибудь мисс Хевишем? — отвечала моя сестра. — Она хочет взять мальчика, чтобы тот забавлял ее. И он пойдет к ней. И пусть получше забавляет ее, не то я расправлюсь с ним по-своему! — и она качнула в мою сторону головой в знак того, чтобы я был исправнее на новом поприще.

Я слышал много раз о мисс Хевишем, жившей в городе, (все на целые мили кругом нас знали мисс Хевишем, жившую в городе) как о богатой и угрюмой леди, которая жила в большом доме, отлично защищенном против воров, и вела уединенную жизнь.

— Ну да, разумеется! — сказал Джо. — Удивляюсь только, откуда она знает о Пипе!

— Дурак! — крикнула моя сестра. — Кто сказал тебе, что она знает его.

— Кто, собственно говоря, — вежливо продолжал Джо, — сообщил о желании её развлекаться?

— Не могла она разве спросить дядю Пембельчука, не знает ли он какого-нибудь мальчика, который мог бы развлекать ее? Не может дядя Пембельчук снимать у неё в доме квартиру и иногда… я не говорю каждую четверть или каждую половину года, этого было бы уж слишком много… время от времени приносить ей плату? Не могла она спросить дядю Пембельчука, не знает ли он какого-нибудь мальчика, который мог бы развлекать ее? Не мог дядя Пембельчук, который всегда заботится и думает о нас… Хотя мы не думаем об этом, Джозеф, — прибавила она тоном глубочайшего упрека, как будто он был самый неблагодарный из всех племянников, — не мог он сам сказать о мальчике?.. Стой ты, ради Бога, на месте, не топчись… — (Клянусь торжественно, я стоял, не двигаясь с места) — которого я нянчила всю жизнь свою, точно раба какая.

— Очень хорошо! — крикнул дядя Пембельчук. — Превосходно! Великолепно! Метко сказано! Теперь, Джозеф, тебе известно в чем дело.

— Нет, Джозеф, — сказала моя сестра, тоном упрека обращаясь к Джо, который примирительным образом водил себе рукой по носу, — ты не знаешь в чем дело, хотя и не думаешь этого. Ты воображаешь, что знаешь, но ты не знаешь, Джозеф! Ты не знаешь, что дядя Пембельчук, который, можно сказать, горячо взялся за то, чтобы мальчик пробил себе дорогу у мисс Хевишем, предложил сегодня же вечером свезти его в город в своей одноколке и, после того, как он переночует у него, завтра же утром передать его самой мисс Хевишем. Ах, Бог ты мой! — воскликнула вдруг моя сестра, швыряя в сторону свою шляпу, — стою тут, да болтаю с этими баранами, а дядя Пембельчук ждет, кобыла его мерзнет на дворе, а тут еще мальчишка этот в грязи да в саже с головы и до самых пят!

И с этими словами она налетела на меня, как орел на ягненка, сунула мое лицо в корыто, а голову под кран бочки с водой, и тут я почувствовал, что лицо мое мылят, и месят, и трут, и толкут, и скребут, и мнут, продолжая эти операции до тех пор, пока я едва не лишился чувств. (Считаю нужным заметить, что вряд ли найдется в мире авторитет, лучше моего знакомый с ужасным ощущением, которое в только что описанном случае производит обручальное кольцо на лицо омываемой жертвы).

Кончив омовение, сестра моя надела на меня чистое белье из грубого полотна, жесткого как власяница кающегося грешника, и втиснула меня в самый тесный костюм, всегда приводивший меня в неимоверный ужас. В таком виде я был передан мистеру Пембельчуку, который принял меня с таким официальным видом, как будто он был сам шериф, затем обратился ко мне и сказал несколько слов, которые он все время горел нетерпением высказать:

— Мальчик! Ты обязан быть благодарным всем твоим друзьям и особенно тем, которые воспитали тебя своими руками!

— До свиданья, Джо!

— Бог да благословит тебя, Пип, старый дружище!

До этой минуты я никогда еще не расставался с ним, а потому не одно только мыло, но главным образом, грустное чувство, овладевшее душой моей, было причиной того, что я, сидя в одноколке, не сразу рассмотрел звезды, мерцавшие на небе. Мало-помалу, одна по одной стали они выступать надо мною, не пролив ни малейшего света на терзавшие меня вопросы, почему собственно должен я развлекать мисс Хевишем и как я буду развлекать ее?

---

Глава 7
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 6

Глава 8 »