Глава пятьдесят шестая

Магвич пролежал больным в тюрьме все время от первоначального ареста до открытия сессий. Он сломал себе два ребра и повредил легкие, почему и дышал с большим трудом и болью, которая ежедневно усиливалась. Вследствие ушиба он говорил очень мало и так тихо, что едва можно было расслышать его слова. Но он всегда рад был меня слушать, и я считал первым своим долгом говорить и читать ему все, что могло служить ему в пользу. Его болезнь до того усилилась, что несчастного нельзя было более оставить в общей тюрьме, и потому его перенесли в лазарет. Тут я гораздо чаще мог с ним видаться. Одна болезнь спасла его от цепей, ибо его считали самым опасным преступником.

Хотя я ежедневно с ним видался, но на такое короткое время, и часы разлуки были так продолжительны, что я замечал малейшую физическую перемену в его лице. И перемены эти не были к лучшему; он видимо изнемогал и день это дня становился слабее. Магвич выказывал смирение и покорность своей участи, как человек, совершенно утомленный жизнью. Мне иногда казалось по его словам и выражению лица, что он обдумывал вопрос, не сделался ли бы он лучшим человеком при более благоприятных обстоятельствах; но он никогда не старался оправдать себя подобными средствами.

Раза два или три тюремщикам случалось упомянуть о дурной его репутации. Тогда, бывало, покажется улыбка на его лице и он обратится ко мне с таким взглядом, как будто уверен, что я в нем знал еще в детстве не одну хорошую сторону. Вообще Магвич вел себя смирно, никогда и ни на что не жаловался.

Когда открылись судебные сессии, мистер Джаггерс подал прошение об отсрочке дела Магвича до следующего раза, в надежде, что он так долго не проживет. Но ему отказали. Следствие началось, и Магвича принесли в суд в креслах. Мне позволили стоять за ним, не выпуская его руки из своих рук.

Следствие было коротко и ясно. Все, что можно было сказать в его пользу, было сказано — как он последнее время стал работать, как жил хорошо и честно. Но ничем нельзя было опровергнуть факта, что он воротился в Англию и стоял теперь перед судьей и присяжными. Невозможно было не признать его виновным.

В то время существовал обычай произносить смертные приговоры в последний день сессий, чтоб их закончить с эффектом. Если б не ужасная картина, живо сохранившаяся в моей памяти, я едва поверил бы, даже писавши эти слова, что я тогда видел в суде тридцать двух мужчин и женщин, которым в одно время был объявлен смертный приговор. Магвич находился впереди всех; он сидел, ибо от изнеможения не мог стоять. Вся эта сцена ярко представляется мне теперь; я даже помню, как капли дождя на окнах блистали от лучей апрельского солнца. Я стоял за решеткой, держа руку Магвича. За ним виднелись тридцать два мужчины и женщины; иные смотрели недоверчиво, другие казались пораженными страхом, некоторые плакали и рыдали, закрывали лицо, или же угрюмо оглядывались по сторонам. Сначала раздались было вопли женщин, но они тотчас же смолкли и настала глубокая тишина. Шерифы, другие гражданские чиновники и многочисленные зрители наполняли галерею. Наконец, судья важно обратился к тридцати двум приговоренным. Из числа этих несчастных ему надлежало отдельно сказать несколько слов человеку, который с младенчества был виновен в противозаконных действиях, который после частых наказаний и тюремного заключения приговорен был к ссылке на известное число лет, который при отчаянных обстоятельствах бежал, опять пойман и присужден к вечной ссылке. Этот несчастный, казалось, вдали от своей родины сперва старался жить спокойно и честно; но, в несчастную минуту, увлеченный своими страстями, сделавшими его язвою общества, он покинул место ссылки и возвратился в государство, которое его изгнало. О нем вскоре донесли, но ему удалось некоторое время укрыться от правосудия; когда же его схватили, он защищался и был причиною смерти доносчика, знавшего все подробности его жизни. Он один знал, сделал ли он это преднамеренно или в слепом порыве страсти. Наказание, ожидавшее его за самовольное возвращение в землю, изгнавшую его, была смерть, и как притом обстоятельства его поимки только увеличивали его вину, то ему следует приготовиться к смерти.

Солнце ударяло своими лучами в большие окна залы, ярко освещая судью и приговоренных, и, может быть, напоминало некоторым присутствующим, как мы все некогда предстанем пред Всеведущим и Непогрешимым Судью. В эту минуту Магвич приподнялся, и лицо его ярко осветилось солнцем, — «Милорд, — сказал он, — я уже получил приговор от Всевышнего, но преклоняюсь и пред вашим». Между присутствующими послышался ропот, и судья продолжал речь, обращаясь к остальным. После произнесение приговора пришлось поддерживать некоторых, другие вышли, стараясь казаться храбрыми, немногие кивали головой в направлении к галерее, двое или трое пожали друг другу руки. Магвич вышел последним: его пришлось поднять с кресел и он мог идти только очень медленно; он все еще держал мою руку. Присутствующие уже встали (поправляясь, словно в церкви или в ином каком общественном собранье) и указывали пальцами то на одного, то на другого преступника, а чаще всего на него и на меня.

Я все еще надеялся, что он умрет раньше дня, назначенного для исполнения приговора, но, опасаясь, чтобы жизнь его не продлилась, я в ту же ночь принялся писать прошение министру внутренних дел, описывая ему все, что я знал о преступнике, и как он решился вернуться на родину единственно ради меня. Я написал как мог убедительнее и трогательнее и отправил просьбу по назначению. А также писал многим высоким лицам, от которых мог ожидать содействие, и даже сочинил прошение на имя короля. После судебного приговора я не знал ни минуты покоя; печальные мысли преследовали меня. Отправив прошение, я по целым вечерам скитался около домов тех особ, которым они были адресованы; как будто близость их могла придать мне более надежды. До сих пор улицы Вест-энда в весеннюю туманную ночь, с их рядами домов и фонарей, навевают на меня печальные воспоминания. Ежедневные мои посещения тюрьмы теперь еще более сократили, а Магвича стали строже сторожить. Заметив или только вообразив себе, что меня подозревали в намерении отравить его, я потребовал, чтобы меня обыскивали перед тем, как допускали к его кровати, и сказал надзирателю, всегда присутствовавшему при этом, что я на все согласен, чтобы оправдать чистоту моих намерений. Никто не обращался грубо ни с ним, ни со мною. Долг службы требовал стеснять нас, но это исполнялось как только можно деликатнее. Надзиратель постоянно уверял меня, что Магвичу становится хуже, тоже говорили и другие арестанты, исполнявшие должность сиделок при нем. Они хотя и были преступники, но, благодаря Бога, были способны к добру.

Дни проходили, и я замечал, что он иногда долго продолжал лежать, вперив невозмутимо спокойный взгляд в белый потолок. По временам мои слова его оживляли, а чрез минуту он опять впадал в оцепенение. Иногда он совсем не мог говорить и отвечал мне легким пожатием руки; я вскоре привык к этому и стал угадывать его мысли. Наступил уже десятый день после приговора, когда я внезапно заметил значительную перемену в нем. Глаза его обращены были к дверям и радостно блеснули при моем входе.

— Милый друг, — сказал он, когда я присел к его кровати. — Я боялся, чтоб ты не опоздал, хотя почти уверен был, что это не случится.

— Я в назначенное время пришел, — сказал я, — я уж давно дожидаюсь у ворот.

— Ты всегда дожидаешься у ворот, не так ли, друг мой?

— Да, чтобы не потерять ни минуты.

— Благодарю, милый друг, благодарю! Да благословит тебя Бог! Ты меня никогда не покидал.

Я молча пожал его руку, ибо не мог забыть, что однажды хотел покинуть его.

— И, что всего лучше, ты ухаживал за мною в беде, а не тогда, когда мне везло. Это лучше всего.

Он лежал на спине и дышал чрезвычайно трудно. Как он ни любил видеть меня и говорить со мною, но оживление опять исчезло с его лица, отуманенный взор его обратился снова к потолку.

— Вы сильно страдаете?

— Я не жалуюсь, мой друг.

Это были последние слова, произнесенные им. Он улыбнулся, и мне показалось, что он желает, чтобы я положил свою руку на его грудь. Я это сделал, он снова улыбнулся и покрыл мою руку своими.

Назначенное для посещение время уже кончилось; оглянувшись, я заметил за собою начальника тюрьмы, который мне сказал шепотом: „вы можете еще здесь остаться”. Я его поблагодарил от души и спросил:

— Могу я с ним поговорить наедине, если он меня может расслышать?

Начальник тюрьмы отошел в сторону и сделал знак надзирателю, чтоб он последовал его примеру. На минуту глаза Магвича оживились и он взглянул на меня очень нежно.

— Милый Магвич, я, наконец, решился вам сказать кое-что. Вы понимаете, что я говорю?

Он слегка пожал мою руку.

— У вас была дочь, любимая вами и которой вы лишились.

Он сильнее пожал мою руку.

— Она жива и нашла сильных покровителей. Она важная леди и красавица собою. И я люблю ее!

Последним слабым усилием он поднял руку мою к своим губам. Потом, снова медленно опустив ее на грудь, он покрыл ее своими руками, и обратил невозмутимо спокойный взор на потолок. Но вскоре глаза его закрылись и голова спокойно опустилась на грудь.

Вспомнив, как мы вместе читали о двух людях, пошедших в храм молиться, я понял, что не могу ничего сказать лучшего при его смертном одре, как: «Боже, будь милостив ему, грешнику!»

---

Глава 56
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 55

Глава 57 »