Глава пятьдесят пятая

На другой же день Магвича представили в полицейский суд и тотчас бы посадили в тюрьму и начали судить, если б не требовалось предварительно послать за старым надсмотрщиком, служившим на понтоне, с которого некогда бежал Магвич, для удостоверения личности. Никто в этом и не сомневался, но Компесон, который намеревался показать это в суде, теперь носился мертвым но волнам Темзы, а никого другого не случилось в Лондоне, чтоб представить требуемое показание. По прибытии моем в город я тотчас же ночью отправился к Джаггерсу на его квартиру и просил его взять на себя защиту нашего дела. Но он не имел ни малейшей надежды снасти заключенного и прямо объявил, что дело это кончится в пять минут, как скоро явится требуемый свидетель, и никакая земная сила не в состоянии повернуть дело в нашу пользу.

Я передал мистеру Джаггерсу свое намерение не открывать Магвичу предстоявшей потери всех его богатств. Мистер Джаггерс очень сердито упрекнул меня, что я пропустил их сквозь пальцы и сказал, что мы должны таки постараться спасти хоть часть. Но он не скрыл от меня, что хотя и бывают случаи, когда имение не конфискуются, но наше дело не подходило под этот разряд. Я очень хорошо это понимал, я не был связан с подсудимым ни родственными, ни другими какими связями, и он не написал никакого документа до своего заточения, которым бы оставлял мне все свое состояние; теперь же сделать это было уже поздно. Я не имел никакого права на его богатство и окончательно решился, — и никогда не изменял этой решимости, — не терзать себя понапрасну, стараясь доказать свое право.

Кажется, можно было основательно предположить, что утонувший доносчик надеялся получить награду из конфискованного состояния Магвича и потому имел достоверные сведения о его делах. Когда его тело нашли в нескольких милях от места, где он утонул, оно было столь обезображено, что признать его можно было только по тому, что заключалось в его карманах. Между записками в его бумажнике нашлась одна, в которой упоминалось, что в одном банкирском доме, в Новом Южном Уэллсе находится вклад Магвича, известная сумма денег, и кроме того были обозначены принадлежащие ему богатые поместья в Новом Южном Уэллсе. Эти сведения подтвердились данною Магвичем Джаггерсу описью своего состояния, которое, он думал, я получу после него. Невежество этого несчастного человека, наконец, пригодилось-таки ему. Он и не сомневался, что при пособии мистера Джаггерса я легко наследую его богатство.

После трехдневной проволочки свидетель с понтона явился, и все было сразу покончено. Магвича посадили в тюрьму, а дело его отложили до будущих сессий, долженствовавших быть через месяц.

В эту мрачную эпоху моей жизни однажды вечером Герберт возвратился домой очень грустный и озабоченный.

— Милый Гендель, — сказал он, — я боюсь, что мне скоро придется с тобою расстаться.

Кларикер уже известил меня об этом, и потому я не так удивился, как он ожидал.

— Мы упустим удобный случай, если я отложу свою поездку в Каир, и потому я боюсь, Гендель, что мне придется тебя оставить, когда я тебе всего нужнее.

— Ты мне всегда будешь нужен, ибо я никогда не перестану любить тебя, но я не вижу, чтоб я именно теперь более чем в другое время нуждался в тебе.

— Тебе будет так скучно одному.

— Мне не время и думать о скуке, — сказал я. — Ты знаешь, я сколько позволено всегда сижу у него, и если б мог, то весь день проводил бы в тюрьме. Когда я и дома, то мои мысли только им и заняты.

Страшное положение Магвича так было нестерпимо для нас обоих, что мы не могли прямо говорить о нем.

— Друг мой, — начал Герберт, — позволь мне тебя обеспокоить вопросом и да извинит меня в этом близость нашей разлуки. Подумал ли ты о твоей будущности?

— Нет, я страшился думать об этом.

— Но ведь тебе не избегнуть будущего, милый Гендель. Я бы желал, чтоб ты обдумал со мною вместе, что тебе делать.

— Хорошо, — отвечал я.

— В новом отделении нашего дома, Гендель, мы нуждаемся в…

Я видел, что он из деликатности избегал настоящего слова, и потому подсказал: „в конторщике“.

— В конторщике, — продолжал он, — и я надеюсь, что тот, кто возьмет эту должность, но примеру твоего приятеля, сделается со временем и компаньоном. Ну, Гендель, одним словом, хочешь ли, друг мой, переселиться к нам?

Было что-то прелестное и очаровательно любезное в манере, с которою он сказал: „ну, Гендель“, как будто приготовляясь к серьезной речи, и вдруг переменил тон, протянул руку и кончил свою речь, как какой-нибудь школьник.

— Мы с Кларой об этом часто говорили, — продолжал он, — и она, такая душка, право, просила меня сегодня со слезами на глазах, сказать тебе, что если ты будешь жить с нами после нашей свадьбы, то она употребит все свои старание, чтоб сделать тебя счастливым. Она просила также уверить тебя, что друг её мужа и её друг. Как бы мы тогда славно зажили, Гендель!

Я поблагодарил его, просил поблагодарить и Клару, но сказал, что еще не могу решиться принять его любезное предложение. Во-первых, я слишком занят другими мыслями, чтоб обдумать его серьезно; во-вторых… да, во-вторых, какое-то смутное намерение начинало рождаться в моей голове, к которому возвратимся в конце нашего рассказа.

— Но если б ты, Герберт, мог без всякого вреда вашему делу оставить этот вопрос открытым, на время…

— На сколько угодно, — воскликнул он, — на полгода, на год!

— Нет, не на такой долгий срок, — сказал я. — На два, много на три, месяца.

Герберт был в восторге, когда мы ударили по рукам, и сказал, что теперь, кажется, в состоянии мне открыть, что по всей вероятности уедет в конце недели.

— А Клара? — спросил я.

— Бедная душка, — отвечал Герберт, — она, покуда отец жив, его не оставит, но это долго не продлится. Миссис Уимпель сказала мне по секрету, что он не на шутку умирает.

— Чтоб не быть бесчеловечным, — сказал я, — надо сознаться, что он не может ничего лучшего сделать, как отправиться.

— Я боюсь, что это справедливо, — отвечал Герберт. — Потом я приеду назад и мы вместе с моей душкой, Кларою, пойдем в ближнюю церковь и обвенчаемся. Не забывай, милый Гендель, что моя красотка не имеет никакого семейства, никогда не заглядывала в дворянские списки и не имеет понятия о том, кто был её дедушка. Вот счастье-то для сынка моей маменьки!

В субботу на той же неделе я распростился с Гербертом. Он уехал в дилижансе в один из приморских портов. Несмотря на грустное расставание со мною, он был полон самых светлых надежд. Зайдя в первую попавшуюся кондитерскую, я написал несколько слов Кларе, извещая ее о его отъезде, а потом отправился домой, если можно было так назвать мою квартиру, ибо у меня уже не было более дома.

На лестнице я встретил Уэммика. Он заходил ко мне и уже возвращался, не найдя меня. Я еще ни разу не видал его наедине со времени печального исхода нашего бегства. Теперь он пришел не как официальный, а как частный человек, чтоб разъяснить мне несколько нашу неудачу.

— Покойный Компесон, — начал Уэммик, — мало-помалу сделался руководителем почти всех теперешних проделок, и от его-то людей, попавшихся в руки правосудие, я узнал все переданное мною вам. Я держал ухо востро, хотя притворялся, что ничего не слышу. Наконец, я узнал, что он уехал из города и полагал, что это лучшее время для побега. Теперь я соображаю, что это, верно, была хитрость с его стороны. Он как очень умный человек, верно, обманывал постоянно своих людей. Я надеюсь, вы меня не вините в вашем несчастье, мистер Пип? Поверьте, я от всей души старался вам услужить.

— Я в этом убежден не менее вас самих, Уэммик, и искренно благодарю вас за вашу дружбу и участие, которое вы во мне принимаете.

— Благодарствуйте, благодарствуйте. Вот скверная штука, — продолжал Уэммик, почесывая голову. — Я вас уверяю, что давно меня никто так жестоко не подрезывал. Главное о чем я беспокоюсь, это о потере такого количества движимого имущества. Вот беда-то!

— Я беспокоюсь, Уэммик, только о владельце этого имущества

— Конечно, — сказал Уэммик, — конечно, против этого нечего и говорить, вам должно быть очень его жаль. Да я сам дал бы пятифунтовую бумажку, чтоб только его освободили. Но посмотрите, дело-то вот в чем. Покойный Компесон знал о его возвращении в Англию и решился во что бы то ни стало изловить его. При этих условиях, мне кажется, невозможно было его спасти. Тогда как движимое имущество, напротив, можно было очень легко спасти. Вот видите ли, какая разница между владельцем и его имуществом.

Я пригласил Уэммика взойти ко мне освежиться стаканчиком грога прежде чем отправиться в Уольнорт. Он согласился. Распивая свой грог, он вдруг ни с того ни с сего и с некоторою неуверенностью сказал:

— Что вы думаете, мистер Пип, если б я взял себе выходной в понедельник!

— Я думаю только, что этого с вами не случалось месяцев двенадцать.

— Вернее лет двенадцать, — отвечал Уэммик. — Да, я намерен взять выходной в понедельник. Более того, я намерен сделать прогулку и вас просить пройтись со мною.

Я только что хотел извиниться, сказать, что я теперь не гожусь ни на какие прогулки, но Уэммик меня предупредил:

— Я знаю, вы заняты другим и не расположены к прогулкам. Но если б вы были так добры и исполнили мою просьбу, то сделали бы мне большое одолжение. Прогулка наша будет ранняя и не возьмет много времени. Она не займет у вас более как часа четыре, считая с завтраком, от восьми часов утра и до полудня. Не могли ли бы вы как-нибудь устроиться и одолжить меня?

Уэммик столько уже сделал для меня, что оказать ему это одолжение было сравнительно сущей безделицей; и потому я сказал, что если только возможно, то исполню его просьбу. Он был так доволен, что, смотря на него, и я радовался, что мог оказать ему такое удовольствие. По его желанию я обещал зайти за ним в замок в понедельник, в половине девятого, и мы расстались.

Аккуратно в назначенный день и час я позвонил у калитки замка. Уэммик сам вышел мне навстречу. Мне показалось, что он был как-то более натянут, чем обыкновенно, и имел новую шляпу на голове. В комнате на столе были приготовлены два стакана молока с ромом и два бисквита. Старик, должно быть, встал с петухами, ибо, заглянув в его спальню, я заметил, что постель его была пуста.

Подкрепившись молоком с ромом и бисквитами, мы отправились в поход. Я очень удивился, когда выходя из дому, Уэммик взял на плечо длинную удочку.

— Что, разве мы идем удить рыбу? — спросил я.

— Нет, — отвечал он, — но я люблю ходить с удочкою.

Мне показалось это очень странным, но я ни слова не сказал, и мы направили свои шаги к Кэмбервильским лугам. Недалеко от этого места Уэммик вдруг воскликнул:

— Вот церковь!

В этом не было ничего удивительного, но меня очень удивило, когда он проговорил, как бы освещенный какою-то лучезарной идеей:

— Войдем-ка!

Мы вошли. Уэммик оставил свою удочку у входа и, осмотревшись во все стороны, стал шарить у себя в кармане. Достав что-то завернутое в бумажку, он опять воскликнул:

— А! Вот пара перчаток! Наденем-ка!

Перчатки были белые лайковые; смотря на них и на его рот, непомерно расширившийся, я начал что-то подозревать. Скоро мои подозрения подтвердились; я увидел престарелого родителя, который входил в церковь, ведя под руку какую то даму.

— А! — воскликнул Уэммик. — Вот мисс Скиффинз! Сыграем-ка свадебку!

Эта скромная девица была одета по-обыкновенному, только, идя, переменила свои зеленые перчатки на белые. Престарелый родитель приготовлялся принести подобную же жертву Гименею. Однако он никак не мог сладить с своими перчатками, и Уэммик должен был, наконец, прислонить его спиною к колонне, а сам, став за нее, старался напялить ему перчатки. Я же, с своей стороны, держал почтенного джентльмена за талию, чтоб он не потерял равновесия. Благодаря этому ухищрению перчатки были благополучно надеты.

С появлением пастора и дьячка мы выстроились перед роковой загородкой алтаря. Уэммик так хорошо вошел в свою роль, показывая вид, что все это случилось неожиданно, и не было приготовлено заранее, что я слышал, как он, вынимая перед венчанием кольцо из кармана, пробормотал:

— А! вот кольцо!

Я исполнял роль шафера жениха, а какая-то церковная прислужница, маленькая старушка в детском чепчике представляла закадычную подругу мисс Скиффинз. Отдавал невесту сам престарелый родитель, и это обстоятельство повело к небольшому скандалу. Когда пастор спросил: — „кто отдает сию женщину в замужество сему мужчине?” — почтенный джентльмен, не подозревая, до какого момента в церемонии мы уже дошли, очень приятно глазел на заповеди, написанные на стенах. Пастор опять повторил:

— Кто отдает сию женщину в замужество сему мужчине?

Старик все еще находился в каком-то бессознательном состоянии, и жених своим обыкновенным тоном воскликнул:

— Ну, престарелый родитель, ты знаешь, ведь, кто ее отдает?

На это престарелый родитель очень живо отвечал, как следовало, но предварительно заметил:

— Хорошо, хорошо, Джон!

Пастор был так поражен этой сценою, что на минуту остановился, и я начинал уже сомневаться, окончится ли благополучно эта церемония.

Однако свадьба окончилась преблагополучно. Выходя из церкви, Уэммик снял свои белые перчатки и, подняв крышку церковной купели, положил их в нее и снова закрыл крышку. Миссис Уэммик, думая о будущем, поступила экономнее и, сняв свои перчатки, спрятала их в карман, а надела свои прежние зеленые.

— Ну, мистер Пип, — сказал Уэммик, торжественно взяв на плечо свою удочку, — позвольте вас спросить, подумал ли бы кто, что это свадьба?

Завтрак был заказан в маленьком трактире, стоявшем на холме, за милю от лугов. В комнате был накрыт стол, уставленный напитками, чтоб отпраздновать торжество. Приятно было видеть, как миссис Уэммик более не отводила руки Уэммика от своей талии, а напротив, сидя в больших креслах, как виолончель в своем футляре, позволяла ему себя целовать сколько угодно.

Завтрак был отличный, и когда кто-нибудь отказывался съесть или выпить что-нибудь, Уэммик говорил:

— Это все предусмотрено и упомянуто в контракте, так не беспокойтесь!

Я выпил за здоровье новой четы, престарелого родителя, замка, и, уходя, приветствовал маленькой речью молодую. Одним словом, старался быть как только мог любезнее.

Уэммик проводил меня до дверей, и я опять поздравил его, пожимая ему руку на прошение.

— Благодарствуйте! — сказал Уэммик, потирая руки. — Вы не можете себе представить, какая она славная птичница. Я вам пришлю яиц, которые снесут её куры, и вы тогда сами убедитесь, что я прав. Послушайте, мистер Пип, — прибавил он, призывая меня назад и говоря шепотом, — это совсем уольвортское чувство и прошу вас, чтоб оно осталось между нами.

— Я понимаю. Не следует упоминать об этом в Литтл-Бритене, — сказал я.

Уэммик утвердительно кивнул головою.

— После того, что вы на днях выболтали, пускай мистер Джаггерс лучше ничего не знает об этом. Он, пожалуй, подумает, что я рехнулся.

---

Глава 55
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 54

Глава 56 »