Глава пятьдесят четвертая

---

Был один из тех мартовских дней, когда солнце печет, а ветер морозит; на солнце лето, а в тени зима. Мы запаслись теплыми пальто. Из всего своего имущества я уложил в мешок только самые необходимые на дорогу вещи и взял его с собой.

«Куда я еду, что буду делать, когда возвращусь?» — все это были совершенно неразрешимые вопросы; да я и не ломал себе головы над подобными вопросами; все мысли мои были заняты заботою о Провисе. Только выходя из дверей, я на минуту оглянулся и невольно подумал, при каких обстоятельствах суждено мне возвратиться в эти комнаты, если я должен возвратиться?

Мы прошли, не торопясь, к лестнице Темпла и несколько времени советовались, будто в нерешимости, ехать или нет. Разумеется, мы заблаговременно распорядились, чтоб лодка и все принадлежности были на месте и в порядке. После нескольких минут мнимой нерешительности, совершенно излишней, так как наблюдать за нами было положительно некому кроме двух-трех земноводных личностей, всегдашней принадлежности темплской лестницы, мы сошли в лодку и отчалили. Герберт уселся на носу, я у руля. Была половина девятого, время почти полного прилива.

План наш был следующий. Отлив начнется в девять часов и будет нам попутен до трех; потом до ночи мы будем грести против прилива. К тому времени мы дойдем до большого колена реки ниже Гревзенда; там она широка, а берега её мало населены; только уединенные трактиры разбросаны там и сям по берегу. В одном из них мы могли найти себе безопасное убежище и провести там всю ночь. Гамбургский и роттердамский пароходы отправляются в среду в девять часов утра. Мы будем знать время, когда их ждать, судя по пройденному нами расстоянию, и остановим первый из них, в случае же неудачи обратимся к другому. Мы наперед узнали отличительные признаки каждого.

Сознание, что наконец мы приступили к исполнению давно задуманного плана, было такою для меня отрадою, что я забыл все на свете. Свежесть воздуха, свет солнца, движение на реке, течение самой реки, все это еще более воодушевляло меня. Самая дорога, бежавшая по берегу, казалось, сочувствовала нам и ободряла нас. Мне обидно было оставаться в лодке в таком бездействии, хотя, по правде сказать, трудно было бы отыскать лучших гребцов: оба мои приятели гребли как нельзя дружнее, и, судя по их бодрому виду, готовы были прогрести так же весело весь день.

В то время пароходство на Темзе было далеко не так развито, как теперь, а потому число лодочников было гораздо значительнее. Разных лодок, барок, торговых судов было, пожалуй, столько же, как и в наши дни, но пароходов больших и малых не было и десятой, двадцатой доли. Несмотря на очень ранний час, уже множество яликов сновали взад и вперед и множество судов спускались но течению. В те дни вовсе не трудно было плавать в простой лодочке по Темзе даже между мостами, и мы отважно пробивались между барками и судами, не вполне запружавшими реку.

Вскоре мы миновали старый Лондонский мост и старинный Биллингсгейтский рынок с его голландцами и устрицами, и врезались в густые ряды кораблей, Здесь пароходы сгружались и разгружались и совершенно уничтожали нас своей высотой, когда мы проезжали мимо в своей маленькой лодочке; тут стояли суда с каменным углем и с шумом разгружались на мелкие барки; тут у своей пристани стоял в ожидании завтрашнего дня роттердамский пароход, к которому мы хорошенько пригляделись; тут же недалеко качался и завтрашний гамбургский пароход, под самым носом которого мы проехали. И вот моим взорам представился берег Мельничного пруда и лестничка к реке, и сердце мое судорожно забилось.

— Тут он? — спросил Герберт.

— Нет еще.

— Ладно! Он не должен был выходить, прежде чем увидит нас. Видишь ли ты условный знак?

— Отсюда не видать ясно; но мне кажется, что я вижу сигнал. Вижу, теперь вяжу! Наляг на оба! Табань, Герберт. Весла!

Мы только на минуту коснулись лестницы, он уж был в лодке и мы отчалили. Одетый в матросскую куртку, он нес с собою черный холщевый мешок и походил как две капли воды на речного штурмана.

— Милый мальчик, — сказал он, положив свою широкую руку мне на плечо, прежде чем усесться в лодке. — Верный, милый мальчик. Важно сделано. Спасибо вам, спасибо.

Мы снова врезались в тесные шеренги кораблей, избегая ржавых цепей, мокрых канатов и плавучих бакенов, разгоняя по сторонам плывучий щебень и серую угольную пену. Пройдя под уродливо окрашенным носом не одного «джона» из Сундерланда, под кормою не одной «бетси» из Ярмута, мы очутились среди самых разнообразных звуков молотка на верфях, пилы на пильнях, воротов на кораблях, паровых машин, Бог знает где. Наконец, мы вышли на более свободное пространство, где матросы могли поднять за борт свои кранцы и распустить по ветру узорчатые паруса.

У лестницы и после я не переставал тщетно высматривать признаков погони. Я ничего не мог заметить. За нами положительно не следили. Если б я заметил, что нас преследует другая лодка, я пристал бы к берегу и заставил ее проплыть далее или обнаружить свои виды. Но ничто не помешало нам продолжать свой путь.

Провис в своей куртке вполне соответствовал обстановке. Странно (хотя и понятно после всех бедствий его жизни), что он, казалось, менее всех нас беспокоился. Впрочем, он далеко не был равнодушен, ибо говорил, что надеется дожить до того, что увидит меня первым джентльменом в чужих краях; он вовсе не намерен был оставаться в бездействии, но, по-видимому, не думал о том, что, быть может, ожидает его на полпути. Когда опасность пришла, он отважно встретил ее, но наперед не заботился о ней.

— Если б ты знал, милый мальчик, — сказал он, — что за наслаждение сидеть и покуривать рядом с моим милым мальчиком, проскучав столько времени между четырьмя стенами. Но вы этого не понимаете.

— Я понимаю прелесть свободы, — отвечал я.

— О, — воскликнул он, многозначительно покачивая головою, — но вы не понимаете этого чувства и вполовину так хорошо, как я. Посидели бы вы за замком да за запором, тогда бы знали, что такое поля. Но я не намерен быть грубым, милый мальчик.

Мне показалось несообразным после этого, чтоб из-за чего бы то ни было он мог поставить на карту свою свободу и жизнь. Но подумав, я пришел к заключению, что для него жизнь без опасности, вероятно, не имеет такой цены, как для других. Видно, я размышлял довольно верно, ибо затянувшись, он продолжал:

— Видишь ли, милый мальчик, когда я был там, по ту сторону света, я всегда думал о том, что по сю сторону; и как я ни богател, все мне казалось там плоско и скучно. Всяк там знал Магвича, мог себе Магвич приходить и уходить, никто не беспокоился о Магвиче. Не так-то они были бы спокойны здесь, если б знали, что я приехал.

— Если нам посчастливится, — сказал я, — то через несколько часов вы будете совершенно свободны и вне всякой опасности.

— Ну, — возразил он, тяжело вздохнув, — надеюсь, что так.

— Я почти уверен в этом.

Он нагнулся за борт, опустил свою руку в воду и сказал с тою мягкостью в улыбке, которая теперь нередко появлялась на его лице.

— Да, уверен в этом. Трудно плыть тише и спокойнее нашего. Но, пожалуй, я это только воображаю себе, глядя на то, как наша лодка скользит по воде. Я только что раздумывал за трубкой, как нам трудно видеть за несколько часов вперед, все равно, что видеть дно этой реки, и удержать течение времени столь же трудно, как мне своими пальцами остановить течение реки. Оно проходит у меня между пальцами.

При этом он вынул руку из воды.

— Если б я не видал вашего лица, то мог бы подумать, что вы немного встревожены, — сказал я.

— Нимало не встревожен, милый мальчик! Мы так плавно подвигаемся, и плеск воды там, у носа, как-то весело отдается в душе моей. Пожалуй, что я и стар становлюсь к тому же.

Он снова вложил трубку в рот и уселся так спокойно, будто он уже вне пределов Англии. Но вместе с тем он безропотно слушался всякого совета, будто перепуганный до смерти. Когда мы пристали на минуту к берегу, чтоб захватить несколько бутылок вина, он хотел было выскочить на берег, но как скоро я намекнул, что ему безопаснее оставаться в лодке, он только произнес: «вы думаете?» и тотчас же сел на прежнее место.

Воздух на реке был довольно свеж, хотя день был ясный и солнце весело сияло. Отлив был сильный, и я старался править так, чтобы сколько возможно более пользоваться его помощью; благодаря ему и дружным ударам весел моих товарищей, мы подвигались очень быстро. Мало-помалу, по мере того как прилив уменьшался, мы теряли из виду окрестности, леса и горы; теперь взорам нашим представлялись только грязные берега, но отлив еще был чувствителен до Гревзенда. Так как Провис был завернут в шинель, то я нарочно направил лодку к плавучему таможенному дому, потом выехал в самую средину реки и прошел под кормой большого транспортного судна с войсками, которые, свесившись за борт, смотрели на нас во все глаза. Вскоре отлив прекратился, суда, стоявшие на якоре, стали повертываться; вот они все повернулись, чтобы воспользоваться подступавшим приливом и стали целым флотом тесниться вокруг нас. Теперь мы придерживались берегов, избегая по возможности прилива, и тщательно обходя отмели и островки.

Гребцы наши были совершенно свежохоньки; они по временам пускали лодку минуты на две по течению, и теперь им было достаточно четверти часа, чтоб совсем отдохнуть. Мы вышли на берег, на сырые, скользкие камни, и подкрепились едой и питьем, которыми успели запастись. Место напоминало мне мои родные болота: то же плоское однообразие, тот же туманный горизонт. Все было тихо и неподвижно, только река быстро неслась, крутя и шатая плавучие вехи. Последний корабль из виденного нами флота уже скрылся за последним изгибом реки; последняя барка с сеном и черным парусом спешила за ним; осталось только несколько балластных лодок, погрязших в тине. Какой-то неуклюжий мелевой маяк стоял на курьих ножках посреди грязи, словно скорчившийся старик на костылях; покрытые илом палки и камни торчали из грязи; старая пристань и заброшенный домишко без крыши полусвалились в ту же грязь; словом — все вокруг было грязь и запустение.

Мы скоро отчалили и проплыли далее, сколько могли. Теперь подвигаться вперед было труднее, но Герберт и Стартоп гребли без остановки, пока солнце не село. К тому времени уровень реки немного поднялся, и мы могли видеть вдаль по берегу. На самом горизонте виднелось солнце в ярко-багровом сиянии, постепенно переходившем в более темные оттенки; казалось, между нами и солнцем лежало одно пустынное болото; только одинокие чайки своими криками по временам нарушали спокойствие этого безжизненного места.

Ночь быстро темнела, а луна всходила не рано, так как было время полнолуния, и потому мы остановились, чтоб держать совет о том, как поступать далее. Совет длился недолго. Нам, очевидно, ничего другого не оставалось, как остановиться на ночь у какого-нибудь заброшенного кабака. Итак, мы снова принялись за весла, а я высматривал по сторонам желаемое пристанище. Таким образом, мы плыли молча еще четыре или пять скучнейших миль. Было холодно и сыро, так что барка с углем, на которой был разведен огонек, показалась нам самым завидным приютом. Между тем уже совершенно стемнело; казалось, до нас доходило более света от реки, нежели с неба, ибо звезды, отражавшиеся на воде, множились сотнями при каждом всплеске весел.

В эти грустные минуты каждый из нас был, видимо, проникнут мыслью, что нас преследуют. Прилив нередко нагонял волну на пустынный берег; при каждом плеске подобной волны, когда она ударялась о прибрежные камни, кто-нибудь из нас вздрагивал и всматривался в мрак по тому направлению, откуда слышался звук. По местам река образовала маленькие бухты, и мы объезжали каждую из них с каким-то нервным трепетом, опасаясь, чтоб в них не скрывались преследователи. По временам один из нас восклицал: «Что это за плеск?» или «Это не лодка ли там?» Потом наступала мертвая тишина, и я, сидя у руля, удивлялся шуму, с каким весла скрипели в своих гнездах и ударяли воду.

Наконец, мы заметили свет на берегу в каком-то домике и потом разглядели, что мимо его шла дорога, уложенная камнем. Оставив прочих в лодке, я вышел на берег и убедился, что это было освещенное окно кабачка. Кабачок был довольно грязный и. вероятно, хорошо знаком контрабандистам; но в кухне пылал заманчивый огонь; из съедобного там оказались только яйца и ветчина, в напитках же не было недостатка. В домике, кроме того, были две комнаты, каждая с двойною постелью; «уж какие ни на есть», остроумно заметил хозяин. Все общество в кабачке состояло из хозяина, его жены и какого-то серенького существа в качестве местного Джека или мальчика, крайне грязного и неопрятного. Можно было подумать, что и он валялся в тине и грязи, вместе с палками и каменьями, торчавшими по берегу.

С этим помощником я воротился к лодке, и мы все вышли на берег, взяли с собою весла, руль и багор, а лодку втащили на землю. Мы очень хорошо поужинали и разделили между собою спальни, — Герберт и Стартоп заняли одну из двух комнаток, я с Провисом другую. Мы нашли, что та и другая были тщательно лишены воздуха, словно самого вредного элемента для здоровья; а под постелями оказалось количество старого платья и грязного белья, далеко не соразмерное с малочисленностью жильцов. Несмотря на это, мы очень радовались тому, что попали в столь уединенное место.

Пока мы грелись перед огоньком после ужина, Джек сидел в углу и старался высушить пару разбухших башмаков, очевидно, снятых с утопленника. Вдруг он обратился ко мне с вопросом, «стретили ли мы четырехвесельный катер, плывший с приливом вверх по реке?» Когда я ответил «нет», он заметил, что, значит, катер поплыл вниз, хотя, отчалив, и направился вверх по реке.

— Они, верно, раздумали, да и спустились, вместо того, чтоб подняться, — сказал Джек.

— Четырехвесельный катер, вы сказали? — спросил я.

— Да, четырехвесельный, — ответил он, — и с двум седоками.

— А выходили они здесь на берег?

— Они выслали каменный кувшин за пивом. Я охотно подсыпал бы им чего-нибудь в это пиво, этим голубчикам.

— Отчего ж?

— Я знаю отчего, — сказал Джек.

Он говорил невнятным, глухим голосом, будто часть прибрежной грязи попала ему в горло.

— Он думает, — сказал хозяин, слабый мечтательный человек с мутными глазами, по-видимому, совершенно полагавшийся на своего Джека, — он думает, что они то, что они не есть.

— Я знаю, что я думаю, — заметил Джек.

— Ты, небось, думаешь, таможенники, Джек? — сказал хозяин.

— Я так думаю, — возразил тот.

— Ну, так напрасно ж ты так думаешь, Джек.

— Неужели?

Грязненький Джек произнес последнее многозначительное слово, с видом величайшей уверенности в непогрешимости своего мнение, и с тем же видом снял разбухший башмак, взглянул в него, вытряс из него песок на кухонный пол и снова надел. Все это он сделал с отчетливостью молодца, уверенного в правоте своего дела, до того, что считал все себе позволенным.

— Так, куда ж, по-твоему, они девали свои пуговицы, Джек? — спросил хозяин, начиная колебаться в своем мнении.

— Куда девали пуговицы? — воскликнул Джек, — В воду бросили. Проглотили. Посеяли, чтоб горох вырос. Куда девали пуговицы!..

— Не горячись, Джек, — возразил хозяин, убедительно печальным голосом.

— Таможенник знает куда девать свои пуговицы, — продолжал Джек, повторяя эти слова с видом величайшего презрение, — когда они ему мешают. Четырехвесельный с двумя седоками не станет кататься взад и вперед, несмотря ни на прилив, ни на отлив, без того, чтоб под этим не крылась какая-нибудь таможенная штука.

С этими словами он вышел, и хозяин, видя, что никто не намерен возражать, почел за лучшее оставить этот предмет в стороне.

Однако разговор этот очень нас встревожил, меня в особенности. Ветер выл вокруг дома, река плескала о берег; мне казалось, что мы словно пойманы в клетку. Четырехвесельный катер, рыскавший взад и вперед до того, что обратил на себя внимание, было очень зловещее обстоятельство. Уговорив Провиса лечь спать, я вышел из дому с своими товарищами, и мы стали держать новый совет. (Стартопа мы о сю пору не посвятили в свою тайну). Поджидать ли нам тут парохода или рано утром спуститься ниже? Вот вопрос, который мы обсуждали. Мы решили, что лучше всего оставаться здесь, и только за часок до того времени, когда, по нашему расчету, должен пройти пароход, — поплыть потихоньку вниз по течению, держась средины реки. Порешив это, мы возвратились в свои спальни и улеглись спать.

Я лег, почти не раздеваясь, и хорошо проспал несколько часов. Когда я проснулся, ветер очень усилился и с яростью качал вывеску кабачка. Встав потихоньку с постели, ибо Провис еще спал крепким сном, я подошел к окну. Оно выходило на дорогу, на которую мы вытащили накануне свою лодку; присмотревшись к слабому освещению луны, я разглядел двух человек, тщательно ее осматривавших. Они прошли под окном, не глядя более ни на что, не сходя к пристани, которая была пуста, а пошли прямо через болото по направлению течение реки.

Первым моим движением было кликнуть Герберта и показать ему уходивших людей. Но пока я дошел до его комнаты, находившейся на конце дома за нашею, я вспомнил, что он и Стартоп должны быть очень усталыми, и потому не захотел будить их. Я подошел к окну и видел, как двое людей все еще шли по болотам. Но при столь слабом свете я недолго мог следить за ними. и к тому же сильно продрогнув, снова лег в постель и заснул.

Раненько утром мы уже были на ногах. Пока все четверо прогуливались перед завтраком, я счел обязанным сообщить о виденных мною людях. И тут Провис казался встревоженным менее других. по всей вероятности, — хладнокровно заметил он, — люди эти принадлежат к таможенной страже, а до нас им и дела нет. Я старался убедить себя в том же, ибо, действительно, предположение его было очень правдоподобно. Несмотря на то, я предложил пройтись с ним на самую отдаленную, выдающуюся точку берега, с тем, чтоб лодка захватила нас там около полудня. Мое предложение сочли полезною предосторожностью, и, позавтракав, мы отправились с ним вдвоем, не сказавшись хозяину.

Он по дороге покуривал трубку и время от времени трепал меня по плечу. Иной бы подумал, что опасность угрожала мне, а не ему, и что он старался ободрить меня. Мы очень мало говорили. Подойдя к выдающемуся в реку мыску, я отправился вперед на рекогносцировку, попросив его остаться позади, ибо утром двое людей направились именно туда. Он согласился, и я пошел один. Около мыса и далее, насколько можно было видеть, не было и следов лодки и людей. Правда, что вода была теперь высока, вследствие прилива, и следы могли быть смыты.

Когда он увиден, что я ему машу шляпою, он подошел, и мы вместе стали дожидаться, то лежа на песке, завернувшись в плащи, то расхаживая по берегу, чтоб согреться. Наконец, приплыла и наша лодка, мы сели в нее и отчалили на средину реки, где должен был пройти пароход. Недоставало только десяти минут до часу, и мы начали высматривать, не покажется ли дым парохода.

Мы увидели дым его только в половине второго, и вскоре вслед затем заметили дымок и второго парохода. Так как они шли со значительною скоростью, то мы приготовили свои мешки и воспользовались временем, чтобы проститься с Гербертом и Стартопом. Мы только что успели горячо пожать друг другу руки, причем у меня и у Герберта глаза покрылись влагою, как вдруг невдалеке перед нами, из-за уступа берега, вынырнул четырехвесельный катер и выехал также на середину реки.

Полоса земли еще отделяла нас от парохода и мы видели дым его только благодаря извилинам реки; теперь он показался вполне и шел прямо на нас. Я закричал Герберту и Стартопу, чтоб они гребли по течению для того, чтоб нас легче заметили с парохода, а Провису сказала, чтоб он завернулся в плащ и сидел тихо. Он весело ответил: — «Будь спокоен, мой мальчик», — и не двинулся. Между тем катер перерезал нам путь, дал нам поравняться с ним и поплыл рядом, следуя за всеми движениями нашей лодки, так что весла наши чуть не касались их весел. Катером, очевидно, управляли с большим искусством; из двух седоков один правил рулем, пристально поглядывая на нас, как и все гребцы; другой был закутан, как Провис, и, казалось, давал шепотом приказание рулевому, пока тот не спускал с нас глаз. Ни одного слова не было сказано ни с той, ни с другой стороны.

Стартоп через несколько минут узнал пароход и сказал мне вполголоса: — „Гамбургский“. Пароход быстро приближался, шум колес его становился все сильней и сильней, он почти уж поравнялся с нами, когда нас окликнули с катера. Я откликнулся.

— У вас в лодке беглый ссыльный, — закричал нам правивший катером, — человек, что закутан в плаще. Его зовут Абель Магвич, иначе Провис. Именем закона требую, чтоб он сдался, а вы выдали его.

В ту же минуту, по-видимому, даже без приказания с его стороны, катер примкнул к нашей лодке. Гребцы разом сильно налегли на весла, сложили их, и схватились за борт нашей лодки, прежде чем мы успели очнуться. Это причинило большое замешательство на пароходе; я слышал, как нам кричали с него, слышал приказание остановить машину, видел, как колеса остановились, но вся масса с неотразимою силою продолжала стремиться прямо на нас. Я видел, как рулевой наложил руку на плечо Магвича, как лодки страшно качало волною парохода и все пассажиры неистово махали руками. В то же мгновение я увидел, как Магвич вскочил, оттолкнул арестовавшего его, и сорвал плащ с закутанного человека, сидевшего в катере. Показалось обезображенное лицо другого колодника. Все в ту же минуту я увидел, как лицо это отшатнулось, побледнев от ужаса, услышал громкий крик с парохода, громкий плеск в воде и почувствовал, что лодка подалась подо мною.

Голова у меня закружилась, но через мгновение я очутился на катере. Тут были Герберт и Стартоп, но лодка наша и оба колодника исчезли.

Сначала за криками пассажиров на пароходе и сильной струей пара из трубы я не различал неба от воды, одного берега от другого; но люди на катере ловко повернули его вправо и, дав три сильных удара веслами, приподняли их, вперив глаза свои на воду. Вдруг на воде показался темный предмет, плывший нам навстречу. Не было произнесено ни слова, только рулевой поднял руку, гребцы стали табанить, и катер стал медленно пятиться прямо к черневшему предмету. Я вскоре узнал Магвича, плывшего к нам, но плывшего довольно тяжело. Его взяли в лодку и тотчас же связали по рукам и по ногам.

Катер оставался неподвижен, и все стали снова пристально следить за водою. В это время подошел роттердамский пароход, который, не понимая в чем дело, поспешил на всех парах. Еще долго сторожили мы над водою после того, как пароходы скрылись и все стихло, хотя всякий знал, что теперь это потерянный труд.

Наконец, пришлось отложить попечение и поплыть бережком к кабачку, где мы ночевали и где теперь встретили нас не без удивления. Здесь я мог немного помочь бедному Магвичу (уже более не Провису), получившему глубокую рану в голову и сильно повредившему себе грудь.

Он рассказал мне, что по всей вероятности попал под киль парохода и, всплывая, ударился об него головою. Грудь он повредил себе, вероятно, о борт катера; боль была так сильна, что он насилу дышал. Он прибавил, что не знает, как бы он в самом деле поступил с подлецом Компесоном, но что в ту минуту, когда он сдернул с него плащ, тот, с испугу вскочив, попятился, и они оба упали за борт; внезапное падение его и усилие рулевого удержать его опрокинуло лодку. Далее он сообщил мне шепотом, что они пошли на дно, яростно сжимая друг друга в своих объятиях, что под водою произошла отчаянная борьба, и что он успел высвободиться от него и выплыть на поверхность.

Я не имею причины сомневаться в истине его слов, тем более, что и чиновник, бывший у руля, подтвердил их своим показанием.

Я спросил у чиновника позволение заменить мокрое платье Магвича тем, что я мог найти сухого и чистого в кабачке; он охотно согласился, но заметил, что должен забрать в свое ведение все, что было на арестанте. Таким образом, бумажник, некогда бывший в моих руках, теперь перешел в его руки. Далее он позволил мне провожать Магвича в Лондон; но товарищам моим отказал в этом.

Джек получил наставление, где Компесон утонул, и он обещался поискать его тело там, куда всего вероятнее прибьет его водою. Известие, что на несчастном были чулки, по-видимому, значительно усилило в Джеке желание отыскать потонувшего. Вероятно, требовалось не менее дюжины утопленников, чтоб одеть его сполна, потому-то и одевание его было такое разнородное.

Мы оставались в кабачке до наступления прилива, тогда Магвича снесли на руках и положили в катер. Герберту и Стартопу пришлось добираться до Лондона сухим путем. Расставание наше было самое печальное; садясь в лодку у изголовья Магвича, я чувствовал, что отныне это мое место, пока он жив.

Теперь все мое отвращение к нему исчезло. В несчастном, разбитом создании, державшем меня теперь за руку, я видел только человека, хотевшего меня облагодетельствовать, человека, в котором чувство признательности и привязанности ко мне не ослабело в течение многих лет. Я видел в нем человека, поступавшего со мною неизмеримо честнее, чем я поступил с Джо.

Дыхание у него становилось все тяжелее, по мере приближения ночи он нередко даже болезненно вздыхал. Я старался успокоить его, подложив ему под голову единственную руку, которою я владел. Но в душе я почти радовался тому, что он так жестоко ранен, — для него смерть была, очевидно, лучшим исходом. Я не сомневался, что найдутся еще люди, которые будут в состоянии и не откажутся признать его. Я не мог надеяться, чтоб суд пощадил человека, который был выставлен в самом худшем свете при первоначальном следствии, потом бежал из заточения, приговорен к ссылке на всю жизнь, самовольно возвратился на родину и причинил смерть человеку, открывшему его.

Глядя на садившееся солнце, на убегавшую от нас реку, нам показалось, что вместе с ними уносятся все наши надежды; я старался выразить ему глубокое сожаление, что он подвергся такой опасности ради меня.

— Милый мальчик, — отвечал он, — я вовсе не ропщу на судьбу. Я видел своего мальчика, а джентльменом он может быть и без меня.

„Нет“. Я думал об этом сидя с ним рядом. „Нет“. Не говоря о собственном умозаключении, я понял теперь намеки Уэммика. Я предвидел, что имущество у него, как у преступника, будет конфисковано в пользу казны.

— Слушай меня, мой мальчик, — сказал он, — Теперь для джентльмена лучше не иметь ничего общего со мною. Только приходи изредка с Уэммиком взглянуть на меня, и когда меня будут судить в последний раз, сядьте так, чтоб я вас видел, мне больше ничего не нужно.

— Я ни на минуту не отойду от вас, — сказал я, — если только меня не прогонят. Дай Бог, чтоб я оказался также верен вам, как вы были верны мне!

Я почувствовал, что рука его, державшая мою, задрожала; он отвернулся в другую сторону, и я услыхал знакомый звук в его горле, но и тот был смягчен, как и все остальное в нем. Хорошо, что он заговорил об этом предмете, потому что тем навел меня на мысль, что следует тщательно скрывать от него, что ему не удалось исполнить любимого плана обогатить меня, иначе я, пожалуй, проговорился бы.

---

Глава 54
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 53

Глава 55 »