Глава пятьдесят третья

---

Ночь была очень темна, несмотря на полный месяц, который только что выплывал на небосклоне, когда я, миновав все изгороди, очутился на открытых болотах. За их чернеющею полосою извивалась узкая лента ясного неба, едва вмещавшая в себя багровую луну. Чрез несколько минут она исчезла и скрылась в густых облаках, застилавших все небо.

Унылый ветер навевал тоску, и болота казались угрюмее обыкновенного. Человеку, незнакомому с этою местностью, они показались бы невыносимыми, и на меня они произвели такое тяжелое впечатление, что я уже начал колебаться, не возвратиться ли мне назад. Но мне болота были хорошо знакомы, я бы нашел дорогу и не в такую ночь, а потому и не думал отступать, раз зашел так далеко. Итак, я как начал, так и продолжал свои путь совершенно против желания.

Я шел не по направлению, которое вело к кузнице, но по направлению, по которому мы преследовали каторжников. Я шел все время спиною к отдаленному понтону и видел старинные сторожевые огни, только через плечо.

Сначала мне пришлось отворять и притворять за собою ворота, или дожидаться на тропинке, пока столпившийся скот посторонится и сойдет в сторону в траву и камыши. Но через несколько времени я был совершенно один среди болот.

Прошло еще с полчаса, прежде чем я добрался до печей, где обжигали известку; огонь был разведен, но горел как-то вяло, распространяя спертый запах, рабочих же не было видно; рядом находилась ломка известняка. Мне следовало пройти через нее, и я увидел, что там были разбросаны инструменты и тачки, следовательно, каменщики работали в тот день.

Поднявшись из ямы, так как тропинка пролегала по дну её, я увидел огонь в сторожке при шлюзах. Я прибавил шагу и постучался в дверь. Дожидаясь ответа, я стал осматриваться вокруг и увидел, что шлюзы были заброшены и поломаны; домик, деревянный с черепичной крышей, казалось, мог недолго служить защитою от непогоды, если служил ею теперь; грязь и ил были покрыты известью, и удушливый дым и пар из печи бил мне прямо в лицо. Ответа все не было; я снова постучал, и на этот раз не получив ответа, дернул задвижку.

Она подалась и дверь отворилась. Заглянув, я увидел свечу, стоявшую на столе, скамью и кровать с матрацем. Так как в комнате были полати, то я крикнул: — Есть тут кто? — но никто не отозвался. Я взглянул на часы, был уже десятый час. Я снова закричал: — Есть тут кто? — По-прежнему не получив ответа, я вышел из дверей, не зная, что делать.

Вдруг пошел сильный дождь. Я возвратился в избушку и встал в дверях, вглядываясь в ночную темноту. Обдумав, что кто-нибудь, вероятно, был здесь недавно и скоро возвратится, иначе свеча не горела бы, я захотел посмотреть, много ли она нагорела. Я повернулся и взял в руки свечу, как вдруг ее кто-то задул и я почувствовал, что пойман в петлю, наброшенную на меня сзади.

— Ага! — проговорил какой-то глухой голос, сопровождая свои слова проклятиями, — попался, голубчик!

— Что это значит? — закричал я, стараясь высвободиться. — Кто это? Караул, караул, караул!

Мои руки были плотно притянуты к бокам, и веревка врезалась в мою больную руку. Чья-то тяжелая рука и грудь noпеременно зажимали мой рот, чтобы заглушить крики; я чувствовал чье-то жаркое дыхание, и, несмотря на мои усилия высвободиться, был накрепко привязан к стене. — Теперь только крикни, — с новым проклятием проговорил глухой голос — так я разом с тобою покончу!

Мне сделалось дурно от боли в больной руке. Я не мог прийти в себя от изумления; но я тотчас сообразил, как легко было исполнить эту угрозу, и потому перестал кричать, а старался хоть сколько-нибудь освободить руку и облегчить свои страдания. Но она была слишком крепко привязана. Прежде боль можно было сравнить с обжогом, теперь же я чувствовал, будто вся рука была в кипятке.

По совершенной темноте, воцарившейся в комнате, я догадался, что он запер ставни. Пошарив несколько времени в потемках, он отыскал кремень и кусок стали и принялся высекать огонь. Напрасно напрягал я глаза, глядя на искры, падавшие на трут, который он тотчас же принимался раздувать, держа в руке спичку; я ничего не мог разобрать, кроме его губ и конца спички, и то лишь урывками. Трут, видно, отсырел, что было и не удивительно в таком месте, и искры тухли одна за другою.

Человек этот, казалось, не спешил и снова принялся высекать огонь. Теперь искры стали лететь все чаще и чаще; я мог различить его руки и некоторые черты лица, а также и то, что он сидел, наклонившись над столом; но — ничего больше. Он снова принялся раздувать трут. Вдруг вспыхнуло пламя, и я узнал — Орлика!

Кого я думал увидеть, не знаю, только не его. Я почувствовал, что нахожусь в большой опасности и не спускал с него глаз.

Не спеша зажег он свечу, бросил спичку на пол и наступил на нее ногою. Потом, отставив свечу подальше от себя на столе, чтобы она не мешала ему видеть меня, он сложил руки на столе и принялся глядеть на меня. Тогда я увидел, что был привязан к толстой отвесной лестнице, в нескольких вершках от стены; то был ход наверх.

— Ага, — сказал он, после того как мы несколько минут, молча рассматривали друг друга. — Попался ты мне в руки!

— Развяжи, пусти меня!

— Ха-ха! — ответил он — я тебя пущу! Я тебя пущу на луну, я тебя пущу к звездам! Все своим чередом.

— Зачем заманил ты меня сюда?

— Будто ты сам не знаешь? — ответил он, как то убийственно поглядывая на меня.

— Зачем ты напал на меня в темноте?

— Затем, что я хочу все один справить. Один лучше сохранит тайну, чем двое. Уу, проклятая образина!

Злобная радость, с которою он глядел на меня, качая головою и все еще сложив руки на столе, заставила меня вздрогнуть. Я продолжал молча следить за ним; он протянул руку в соседний угол и вытащил оттуда ружье в медной оправе.

— Знаком ты с этим? — сказал он, как-бы целясь в меня. — Помнишь ты, где видел его прежде? Говори, волк!

— Да, — отвечал я.

— Из-за тебя потерял я то место? Говори, из-за тебя?

— Мог ли я поступить иначе?

— Ты это сделал и этого уже было бы довольно. Как смел ты встать между мною и девушкой, которая мне нравится?

— Когда ж это было?

— Когда ж этого не было? Не ты разве очернил старого Орлика в её глазах.

— Сам ты себя очернил, сам ты это заслужил. Я бы не мог сделать тебе никакого вреда, если бы ты сам себе не был враг.

— Ты лжешь, мерзавец. И ты не „пожалеешь ни трудов, ни денег, чтоб выжить меня из страны“, не так ли? — сказал он, повторяя мои слова, которые я сказал Бидди во время нашего последнего свидания. Так я же тебе что-нибудь сообщу. Никогда бы тебе не было так нужно выжить меня отсюда, как в теперешнюю ночь. Да, это стоило бы всех твоих денег до последнего медного фартинга, и двадцать раз более того! — И он кивнул на меня головою, ворча, как тигр. Я почувствовал, что в последних словах своих он был прав.

— Что ты намерен со мною сделать?

— Что я намерен с тобою сделать? — сказал он, ударив кулаком по столу и приподнявшись с своего места, чтоб сообщить более силы удару. Я намерен покончить с тобою!

Он наклонился всем телом вперед и несколько минут не спускал с меня глаз, потом медленно раскрыл кулак, провел рукою по рту, как будто от одной этой мысли у него слюнки потекли, и снова уселся на свое место.

— Ты всегда был поперек дороги старому Орлику, с самого своего детства. Нынешнею ночью ты сойдешь с его дороги. Не будешь ты ему более мешать. Уж ты все равно, что помер.

Я почувствовал, что стою на краю могилы. На мгновение я дико посмотрел вокруг себя в надежде на какое-нибудь средство к спасенью, но не было никакого.

— Более того, — сказал он, снова скрещивая руки на столе. Я хочу, чтоб от тебя не осталось ни одной тряпки, ни одной косточки. Я брошу твой труп в печь, где пережигают известь. Я и два таких трупа стащу на своих плечах. И тогда пусть люди думают, что хотят, они никогда ничего не узнают.

С необыкновенной быстротой сообразил я все возможные последствия подобной смерти. Эстеллин отец будет уверен, что я бросил его, будет схвачен и умрет, осуждая меня; даже Герберт усомнится во мне, сравнив письмо, которое я оставил ему, с фактом, что я остановился только на минуту у ворот мисс Хевишем. Джо и Бидди никогда не узнают, как грустно мне было в ту ночь; никто, никогда не узнает, что я перетерпел, какие душевные муки я перенес, как я хотел исправиться. Смерть, ожидавшая меня, была ужасна, но еще ужаснее смерти была мысль, что мои действие не поймут и перетолкуют иначе после смерти. Так быстро мысль сменялась мыслью в голове моей, что прежде чем замерли слова злодея, я уже представлял себя предметом презрения еще нерожденных поколений — Эстеллиных детей и детей этих детей.

— Ну, волк, — сказал он, — прежде чем я тебя пришибу, не хуже другой какой скотины, я еще полюбуюсь на тебя да и пошпигую тебя. Уу, гадина!

Мне вошло в голову снова крикнуть помощи, хотя никто лучше меня не знал уединенности этого места и безнадежности моего положения. Но чувство презрения к нему удерживало меня. В одном я только был уверен, что не стану упрашивать его и умру, сделав последнее жалкое усилие противиться ему. Как ни был я снисходителен ко всем людям в эти страшные минуты, как ни просил прощения у неба, как ни был растроган мыслью, что не простился и не прощусь с дорогими моему сердцу, не объяснюсь с ними, не выпрошу снисходительности к моим слабостям, — несмотря на все эти горькие чувства, я бы убил его, если б, умирая, мог это сделать.

Он, верно, выпил недавно: глаза у него были красны и налиты кровью. На шее у него болталась жестяная фляжка, как в былые дни. Он поднес фляжку к губам, хлебнул, и я услышал запах спирта.

— Волк! — сказал он снова, складывая руки. — Старый Орлик скажет тебе кое-что. Это ты сам удружил своей сварливой сестрице.

Опять в моем воображении с непонятной быстротой промелькнули все обстоятельства нападения на мою бедную сестру, её болезнь, её смерть, прежде чем он успел проговорить свои несколько слов.

— Это ты, мерзавец! — сказал я.

— Говорят тебе, что это твоя работа, говорят тебе, что это из-за тебя было сделало, — возразил он, схватив ружье и махая прикладом по промежутку, разделявшему его от меня. Я накинулся на нее сзади, как теперь накинусь на тебя. Я ей задал! Я думал, что она уж была готова и, будь только там печь также близко, как здесь, так она бы не ожила. Только сделал это не старый Орлик, а ты. Тебя ласкали да хвалили, а его ругали да били; старого Орлика ругали да били. Теперь ты за это поплатишься. Ты виноват, ты и поплатишься.

Он снова хлебнул и пришел еще в большую ярость. Судя по тому, как он при этом закидывал назад голову, можно было заключить, что во фляжке оставалось уже немного. (Я понял, что он подзадоривает себя, чтоб разом покончить со мною). Я знал, что каждая капля содержавшейся в ней влаги была каплею моей жизни. Я знал, что когда я превращусь в часть тех паров, которые еще так недавно раздражали мое обоняние, он сделает то же, что сделал после убийства сестры, — поспешит в город и будет шататься и пьянствовать в кабаках, чтоб все его видели. Я мысленно последовал за ним в город, представил себе картину улицы с ним посреди её, и невольно сравнил её свет и жизнь с унылыми болотами.

Не только я был в состоянии мысленно проследить целые годы, покуда он успевал проговорить каких-нибудь десять слов, но даже слова его представляли мне целые образы и картины, а не одни слова. В том раздраженном и напряженном состоянии всех умственных способностей, в котором я находился теперь, я не мог думать ни о каком лице или месте, не видя их перед собою. Невозможно себе представить, с какой быстротой эти образы сменялись один другим, и, несмотря на то, я все время так пристально следил за ним — кто не станет следить за тигром, который готовиться на вас броситься? — что видел малейшее движение его.

Хлебнув во второй раз, он встал со скамьи и оттолкнул от себя стол. Затем он взял свечу и, закрывая ее от себя рукою, так, чтоб свет её падал на меня, несколько времени наслаждался зрелищем.

— Я тебе, волк, еще что-нибудь скажу. Ты через старого Орлика споткнулся то в ту ночь, у себя на лестнице.

Я увидел лестницу, с загашенными лампами, увидел тень тяжелых перил, бросаемую фонарем, висевшим на стене; увидал комнаты, которых мне более не суждено было видеть. Здесь дверь притворена, там полуоткрыта, и вся знакомая мебель вдоль по стенам.

— А зачем старый Орлик был там? Я тебе, волк, еще что-нибудь расскажу. Ты с ней почти что выжил меня из этих стран, ну, я и нашел других товарищей и других господ. Один из них пишет мои письма, когда мне нужно — слышишь ли? — пишет мои письма, волк! Да пишут они не по-твоему, пятидесятью различными почерками. Я уже порешил пришибить тебя с самого того времени, как ты был на похоронах сестры. Не нашел только удобного случая, а следил я за каждым твоим шагом, ибо порешил подстеречь тебя во что бы то ни стало! Ну! Ищу я тебя да и наткнись на твоего дядюшку Провиса?

Набережная Мельничного пруда, и Чинков бассейн, и старый Грин-Кропперов канатный завод совершенно ясно представились моим глазам! Провис в своей комнате, сигнал, который теперь уже был бесполезен, хорошенькая Клара, добрая её хозяйка, старый Билль Барлэ, — все промчалось в моем воображении, как поток моей жизни!

— У тебя также дядюшка. Когда я тебя знал у Гарджери, ты еще был не велик волчонок, так что я мог бы тебя двумя пальцами придушить (как не раз и думал сделать, когда ты шатался под тополями в воскресенье под вечер); тогда еще у тебя не. было дядюшек. Куда тебе! Но когда старый Орлик узнал, что твой дядюшка Провис, по всей вероятности, носил ту колодку, которую старый Орлик давно-давно нашел на болоте, перепиленную пополам, и которую он берег до тех пор, что свалил ею твою сестру, как быка на бойне, что он намерен сделать и с тобой — хе, хе — когда он узнал это — хе, хе…

И с дикой усмешкой он поднес свечу так близко к моему лицу, что я должен был отвернуться от пламени.

— Ага! — со смехом закричал он, повторив то же действие. — Обжегшееся дитя огня боится! Старый Орлик знает, что ты обжегся, старый Орлик знает, что ты хочешь тайком стащить своего дядюшку, старый Орлик будет тебе под пару, он знал, что ты придешь сюда в эту ночь. Ну, волк, скажу тебе еще что-нибудь, а там и конец. Есть люди, которые будут так же под пару твоему дядюшке Провису, как старый Орлик был тебе. Пусть он возится с ними, когда потеряет своего племянника! Пусть он с ними знается, когда не останется ни одной косточки от его милого родственника, ни одного лоскуточка от его платьица. Нашлись такие, которые не хотят иметь Магвича — ведь я знаю его имя — не хотят, говорю, иметь его под боком; они все знали о нем, еще когда он жил далеко за морем, откуда не мог сбежать и угрожать их безопасности. Может быть, они то и пишут пятидесятые различными почерками, не по-твоему. Ура! Компесон, Магвич и виселица!

С этими словами, он снова ткнул в меня свечей, опалив мне лицо и полосы и на минуту совершенно ослепив меня; потом, повернувшись ко мне своею могучею спиною, он поставил свечу на стол. Прежде чем он опять обратился ко мне лицом, я уже успел мысленно прочесть молитву и проститься с Джо, и Бидди и Гербертом.

Между столом и противоположною стеною было пространство в несколько шагов. На этом-то пространстве он принялся шагать взад и вперед. Руки его тяжело висели по бокам, а глаза угрюмо на меня смотрели. Никогда не казался он мне так силен, как теперь Я не имел ни искры надежды. Несмотря на дикий стремительный поток образов, которые представлялись моему уму вместо мыслей, я ясно понимал, что если б он не был уверен, что мне недолго остается жить, то ни за что в мире не рассказал бы мне того, что только что рассказал.

Вдруг он остановился, выхватил пробку из фляжки и бросил ее в сторону. Как ни была она легка, но я услышал её падение. Он медленно глотал, все более и более закидывая голову, и уже не смотрел на меня. Последние капли он вылил на руку и подлизал. Тогда, в бешеном порыве и с страшными проклятиями, он швырнул в сторону фляжку и вскочил со скамьи; в руках у него был молоток с длинною тяжелою ручкою.

Моя решимость не покинула меня. Не проронив ни одной бесполезной мольбы, я закричал что было силы и приготовился защищаться. Только голова и ноги были у меня свободны, но я чествовал в себе силу дотоле неизвестную. В то же мгновение я услышал крики, в дверях показался свет, несколько человек вломились в комнату — и я увидел, как среди этой сумятицы, Орлик проскользнул между вошедшими людьми, одним прыжком перепрыгнул через стол и исчез во мраке ночи.

Когда я очнулся, я увидел себя на полу в том же месте; я был развязан и голова моя лежала на чьих-то коленях. Глаза мои были устремлены на лестницу, прислоненную к стене, и потому, придя в себя, я тотчас же узнал, что это было то же самое место, в котором я впал в бесчувствие.

Слишком ошеломленный, чтоб хоть оглянуться и посмотреть, кто меня поддерживает, я пристально смотрел на лестницу, как вдруг между мною и ею показалось знакомое лицо — лицо Треббова мальчишки!

— Кажется, все ладно! — тихо проговорил Треббов мальчик. — Только он что-то больно бледен!

При этих словах лицо того, кто поддерживал меня, наклонилось надо мною, и я узнал его.

— Герберт! Боже милостивый?..

— Тише, тише, Гендель, — сказал Герберт. — Не тревожься.

— И наш старый друг Стартоп! — воскликнул я, когда он наклонился надо мною.

— Не забывай нашего дела, — сказал Герберт, — и главное, не беспокойся.

Намек этот побудил меня вскочить, но боль в руке заставила меня снова опуститься на пол. — Время еще не ушло, Герберт, говори скорее? Сколько времени пробыл я здесь? — Мне сдается, что я пролежал здесь долгое время — целый день и целую ночь — два дня и две ночи — может быть, долее.

— Время не ушло. Теперь еще ночь на вторник.

— Слава Богу!

— Перед тобой еще весь вторник, чтоб отдохнуть, — сказал Герберт. — Однако ты стонешь, милый Гендель. Где ты ушиблен? Можешь ты стоять?

— Да, да, — сказал я. — Я могу ходить. У меня ничего не болит, только вот эта рука.

Они тотчас засучили рукав и сделали что могли, чтоб уменьшить боль. Рука очень опухла, и я не мог выносить, когда до неё дотрагивались. Они разорвали свои носовые платки, чтоб сделать свежие бандажи, и бережно вложили руку в перевязь. Чрез несколько минут мы притворили за собою дверь в темный и пустой сторожевой домик и направились в известковой яме. Треббов мальчик — теперь уже высокий молодой человек, шел перед нами с фонарем — это и был тот свет, который я увидел в дверях. Месяц поднялся часа на два выше, чем я его видел, идучи туда, и хотя шел дождь, но ночь была далеко не так угрюма. Белый дым, поднимавшийся из печи, бежал теперь от нас. Я мысленно поблагодарил Провидение, как еще недавно также мысленно творил последнюю молитву.

До сих пор на все мои просьбы рассказать мне, каким образом он подоспел мне на помощь, Герберт отказывал мне наотрез, советуя успокоиться. Но теперь я узнал, что я обронил письмо в нашей квартире, где Герберт, возвратившись домой с Стартопом, и нашел его вскоре после моего ухода. Тон письма, а еще более противоречие его с поспешной запиской, которую я оставил ему, показались ему подозрительными. Подумав немного, он стал еще более беспокоиться и отправился с Стартопом, добровольно вызвавшимся провожать его, чтоб узнать, когда отходит дилижанс. Услыхав, что вечерний дилижанс уже отошел, и беспокоясь все более и более по мере того, как росли препятствия, он решился отправиться с почтою. Итак, они с Стартопом приехали к «Синему Вепрю» в надежде найти там или меня самого, или какие-нибудь известия обо мне, но обманувшись в своих надеждах, отправились в мисс Хевишем, где потеряли меня из виду. Затем они возвратились в гостиницу (вероятно, в то самое время, когда я слушал местное толкование моей собственной истории), чтоб перекусить чего-нибудь и достать проводника на болото. Между зеваками, прогуливавшимися под арками «Вепря», случился Треббов мальчик — всегда верный своему старому правилу быть везде, где не его место. Треббов мальчик видел, как от мисс Хевишем я пошел обедать. Итак, Треббов мальчик сделался их проводником, но они направились в сторожевому домику при шлюзах на городской дороге, которой я избегал. По дороге Герберт, обдумав, что я мог быть здесь по надобности, клонившейся с безопасности Провиса, и потому постороннее вмешательство было бы неуместно, оставил проводника и Стартопа на краю ломки, а сам осторожно три раза обошел кругом домика, чтоб убедиться, что все безопасно. Слыша неясные звуки какого-то глухого грубого голоса, он даже усомнился, чтоб я был там, как вдруг услышал мой крик и тотчас же вломился, вместе с остальными.

Когда я рассказал Герберту все, что произошло, он непременно хотел, чтоб мы тотчас же отправились объявить об этом городским властям. Но я сообразил, что это или задержало бы нас, или побудило возвратиться, и, во всяком случае, могло бы быть пагубно для Провиса. Этого препятствие нельзя было обойти, и мы должны были покинуть всякую надежду преследовать Орлика на этот раз. При настоящих обстоятельствах мы почли за лучшее не распространяться при Треббовом мальчике, который, я убежден, был очень разочарован, услыхав, что его вмешательство спасло меня от известковой печи. Не то, чтоб он был бесчеловечен от природы; нет, он только имел немного лишней живости и требовал возбудительной пищи для воображения. При расставании я дал ему две гинеи, что, кажется, пришлось ему по вкусу, и сказал ему, что очень сожалею, что был когда-то дурного о нем мнения, что, впрочем, нимало его не тронуло.

Так как среда была не за горами, то мы решились возвратиться в Лондон в ту же ночь, тем более что мы желали убраться из городка прежде чем разнесутся слухи о вчерашнем приключении. Герберт достал целую бутыль какой-то  жидкости, которою и примачивали мне руку всю ночь. Уж светало, когда мы добрались до Темпла; и я тотчас же лег в постель и пролежал в ней весь день.

Страх заболеть и быть ни на что не годным на следующий день так преследовал меня, что я удивляюсь, как он, действительно, не сломил меня. И без сомнения, этот страх вместе с душевной тревогой и изнурением, которые я перенес, сломили бы меня, если б не постоянное напряженное состояние, в котором поддерживала меня мысль о завтрашнем дне. Этот завтрашний день, столь давно ожидаемый и связанный со столь важными последствиями!

Осторожность требовала, чтобы между ним и нами не было никаких сношений в этот день, что еще увеличивало мое беспокойство. Каждый шаг, каждый шорох заставлял меня вздрагивать; мне казалось, что это вестник с роковою вестью, что он открыт и пойман. Но день прошел и вестника не явилось; когда стало темнеть, мои опасенья разболеться до завтрашнего утра совершенно овладели мною. И больная рука моя, и голова горели, я думал, что уже начинаю бредить. Я принялся считать и насчитал громадные цифры, потом я принялся повторять длинные отрывки, прозу и стихи, которые я знал наизусть. Урывками я забывался или засыпал на несколько мгновений, потом, внезапно очнувшись, говорил себе: «Вот я начинаю бредить!»

Герберт и Стартоп пробыли около меня весь день, постоянно примачивали мне руку и давали пить прохладительного питья. Задремав на минуту, я каждый раз просыпался с мыслью, что прошло много времени и случай спасти его потерян. Около полуночи я вскочил с постели и подбежал в Герберту с полною уверенностью, что я проспал двадцать четыре часа и что среда уже прошла. Это было последнее проявление моей болезненной раздражительности; после того я крепко заснул.

Утро смотрело в окно, когда я проснулся. Мерцающие огни на мостах уже бледнели. Заря разлилась огненною пеленою по горизонту. Река была еще темна и таинственна, только кое-где на холодных, угрюмых мостах играло теплое зарево от пожара, горевшего на небе. Покуда я смотрел на теснившиеся крыши домов и башен и стрелы церквей, вырезавшиеся на ясном небе, взошло солнце и будто темный покров слетел с реки, поверхность её заблистала миллионами искр. И с меня будто свалился покров, я чувствовал в себе силу и бодрость.

Герберт спал на своей кровати, а наш старый товарищ на диване. Я не мог одеться без их помощи, но развел огонь и приготовил им кофе. Скоро и они проснулись; мы открыли окно, чтоб подышать свежим, утренним воздухом и взглянуть на прилив, все еще бежавший с моря.

— Около девяти часов, — весело сказал Герберт — поджидай нас, Провис, и будь готов там, на набережной Мельничного пруда!

---

Глава 53
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 52

Глава 54 »