Глава пятидесятая

---

Перевязку возобновляли мне на руках два или три раза ночью и утром. Левая рука была сильно обожжена до локтя и слегка около плеча. Боль в ранах была очень мучительна, но я благодарю Бога, что не случилось хуже. Правая рука хотя и пострадала, но все же я мог двигать пальцами. Она так же была обвязана, но меньше левой, которую я принужден был подвязать к груди; сюртук приходилось мне носить в виде плаща, застегнутого у шеи и свободно висящего на плечах. Волоса также немного погорели. Но лицо и голова по счастью не пострадали.

Герберт по возвращении из Хаммерсмита, где он видался со своим отцом, посвятил весь день няньченью за мною. Он был нежнее всякой сиделки: в положенные сроки снимал перевязки и, помочив их в освежающую примочку, прикладывал их с таким терпением, что я не знал, как выразить ему свою благодарность. Сначала, пока я лежал на диване, я никак не мог позабыть, хоть на минуту, блеска пламени, шума и суеты в доме. Если задремлю, бывало, на минуту, меня будили крики мисс Хевишем и я видел ее бежавшую ко мне, всю объятую пламенем. Такое настроение нервов было гораздо тягостнее всякой телесной боли, и Герберт, замечая это, старался, насколько мог, развлекать меня. Никто из нас не говорил ни слова о лодке, но мы оба только о ней и думали. Это было ясно из того, что мы избегали упоминать о ней, и заботились о том, чтобы я как можно скорее был в состоянии грести. Разумеется, мой первый вопрос при встрече с Гербертом был: — всё ли благополучно там, внизу на реке? Он ответил утвердительно веселым и спокойным тоном, и мы не возобновляли об этом разговора до конца дня, когда Герберт, переменяя перевязки, при свете камина, сказал мне:

— Я вчера вечером, Гендель, провел с Провисом добрых два часа.

— Где ж была Клара? — спросил я.

— Доброе существо! — отвечал Герберт. — Она весь вечер то и дело, что бегала к ревуну. Он начинал стучать, как только она его оставляла. Сомневаюсь, чтобы он мог долго еще прожить. Благодаря рому да перцу, перцу да рому, я думаю, он скоро перестанет стучать.

— И ты тогда женишься на ней, Герберт?

— Как же мне иначе беречь это милое дитя? — Положи-ка руку на спинку дивана, мой друг, а я сюда присяду и сниму понемногу перевязку, чтобы тебя не беспокоить. Но возвратимся к Провису; знаешь ли, он исправляется.

— Я тебе говорил, что он смягчился, уже и тогда, когда я его видел в последний раз.

— Да, это правда, он вчера вечером был очень разговорчив и рассказал мне кое-что о своей жизни. Помнишь ли, как он прервал свой рассказ, заговорив о женщине, причинившей ему столько хлопот… Ушиб я тебя? — Я вздрогнул, но не от его прикосновения. Слова его заставили меня вздрогнуть.

— Я совсем было забыл об этом, но теперь припоминаю, — сказал я.

— Он познакомил меня с этой частью своей действительно темной жизни. Передать ли тебе его рассказ или теперь это тебя обеспокоит?

— Передай мне все до последнего слова!

Герберт нагнулся и пристально взглянул на меня, полагая вероятно, что моя просьба была сделана слишком горячо.

— Голова у тебя не горяча? — сказал он, прикладывая руку к ней.

— Нимало, — отвечал я. — Расскажи мне, что Провис сообщил тебе нового, любезный Герберт.

— Вот, — сказал Герберт, — я снял перевязку и теперь положу свежую. Ты вздрагиваешь, друг! Но сейчас почувствуешь облегчение. Эта женщина, видно, была молода, ревнива и мстительна, мстительна до последней крайности.

— До какой крайности?

— До смертоубийства. Тебе слишком холодно?

— Нет. Кого же она убила? И каким образом?

— Впрочем, её поступок, может, и не заслуживает этого названия, — сказал Герберт; — но ее обвинили в убийстве и судили. Мистер Джаггерс, защищая ее, вошел в славу; тогда и Провис в первый раз узнал о нем. Жертвою её была другая женщина. Кто начал драку — неизвестно, только после ужасной борьбы в сарае жертва найдена задушенною.

— И признали ее виновною?

— Нет, ее оправдали… Бедный мой Гендель, я тебе раздражаю рану.

— Нет, нельзя быть нежнее, Герберт. Что же дальше?

— От этой оправданной молодой женщины и Провиса, — сказал Герберт, — родился ребенок, маленькая девочка, сильно любимая Провисом. Несколько часов перед тем, как она удавила предмет своей ревности, эта женщина явилась к Провису и поклялась убить его ребенка… Теперь я хорошо перевязал тебе левую руку и остается только поправить правую. Мне легче делать перевязки при таком полусвете; мои руки решительнее действуют, когда я не совсем ясно вижу страшные раны. Но тебе трудно дышать, любезный друг? Мне кажется, ты слишком часто дышишь?

— И женщина эта сдержала клятву, Герберт?

— Здесь то и есть самое темное место в жизни Провиса. Она действительно исполнила свою угрозу.

— То есть он говорит, что она исполнила?

— Разумеется, милый друг, — возразил Герберт, с видом удивления и опять наклоняясь, чтоб ближе взглянуть на меня, — он рассказал мне все это. Других сведений я не имею.

— Конечно, тебе их откуда их иметь.

— Теперь, — продолжал Герберт, — Провис не говорит, хорошо или худо он обходился с матерью ребенка. Но она жила с ним пять или шесть лет и никогда не оставляла его, даже в самых жалких обстоятельствах и, мне кажется, он сожалел о ней и спускал ей многое. Он говорит, что из опасения быть призванным в свидетели против неё и сделаться причиною её смерти, он прятался от судей, и потому при следствии только вскользь упоминалось о каком-то Абеле, бывшем причиною ревности этой женщины. Она пропала без вести после того, как ее оправдали, и таким образов Провис лишился и ребенка, и матери его.

— Скажи, пожалуйста…

— Сейчас я кончу, милый друг, — продолжал Герберт. — Злой гений, Компесон, мошенник из мошенников, знал о причинах, заставлявших Провиса скрываться в то время, и, разумеется, воспользовался этим, чтобы еще более поработить его себе. Вот, где кроется главная причина ненависти к нему Провиса.

— Я хотел бы знать, Герберт, сказал ли он тебе, когда это случилось?

— Дай мне припомнить его собственные слова. Он, кажется, выразился так, — это было лет двадцать тому назад, когда я только что сошелся с Компесоном. Сколько тебе было лет, когда ты повстречался с ним на кладбище?

— Лет семь, я думаю.

— Ну, так он говорит, что это случилось года три или четыре перед тем, и ты напомнил ему потерянную им девочку, которая была бы твоих лет.

— Герберт, — сказал я после небольшого молчания, — ты можешь лучше рассмотреть меня у окна или у камина?

— У камина, — отвечал Герберт, подходя ко мне.

— Посмотри на меня.

— Ну, посмотрел.

— Пощупай меня.

— Ну, я держу твою руку, любезный друг.

— Ты не думаешь, Герберт, чтоб я был в горячке, или чтоб мои мысли были сильно расстроены после вчерашнего происшествия?

— Нет, — сказал Герберт, посмотрев на меня внимательно. — Ты несколько разгорячился, но совсем в нормальном положении.

— Конечно, я уверен в этом и в том, что человек, которого мы скрываем, — отец Эстеллы.

---

Глава 50
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 49

Глава 51 »