Глава сорок девятая

---

На следующее утро я опять поехал в дилижансе к мисс Хевишем, захватив с собою её записку как предлог к столь скорому возвращению в Сатис-Хаус. Остановившись в гостинице на полудороге и позавтракав, я отправился далее пешком, стараясь проникнуть в город окольными путями, никем но замеченный.

Уже начинало темнеть, когда я шел пустырями, позади большой улицы. Груды развалин, некогда обитель монахов, и толстые стены, окружавшие их, сады и здания, теперь обращенные в конюшни и навесы, были также безмолвны, как и самые монахи в своих могилах. Отдаленный звон колоколов и звуки органа сливались для меня в какой-то унылый, погребальный гул, и вороны, летая вокруг серой башни и деревьев монастырского сада, казалось, напоминали мне своим однообразным криком, что все здесь изменилось — Эстеллы уже нет.

Старая служанка, жившая в пристройке на заднем дворе, отворила мне двери.

Свечка по-прежнему стояла в темном коридоре, я взял ее и пошел, по-прежнему, по лестнице. Мисс Хевишем не было в спальной; она находилась в большой комнате, по ту сторону лестницы. Постучавшись несколько раз и не получая ответа, я, наконец, отворил дверь и увидел ее, сидевшую перед камином на изодранном кресле, и неподвижно вперившую глаза в огонь.

Вошедши в комнату, я прислонился к камину, чтобы она, подняв глаза, могла меня заметить. Она казалась так одинока, что возбудила бы мое сочувствие, если б не воспоминание ужасного зла, причиненного мне ею. Таким образом простоял я несколько минут, посматривая на нее с жалостью и думая, что и я также испытал несчастие в этом доме. Наконец, она взглянула на меня и произнесла глухим голосом:

— Не сон ли это?

— Это я, Пип. Мистер Джаггерс отдал мне вчера вашу записку, и я явился, но теряя времени.

— Благодарю вас, благодарю вас.

Тут я придвинул другое кресло к камину и, обратясь к ней, заметил небывалое выражение в её лице; она как будто боялась меня.

— Я хочу, — сказала она, — возобновить разговор о предмете, о котором вы прошлый раз говорили, и показать вам, что я не бесчувственна, как камень. Но, может быть, вы никогда не поверите, что в моем сердце есть хоть частица чувства?

Когда я на это ответил несколькими успокоительными словами, она протянула жилистую правую руку, будто хотела дотронуться до меня, но отдернула ее, прежде чем я успел понять её намерение.

— Вы сказали, говоря о вашем друге, что вы можете указать мне, как помочь ему. Вы, кажется, очень желали, чтоб я это сделала?

— Действительно, я очень, очень, желал бы этого.

— В чем же заключается ваше желание?

Я начал рассказывать ей историю его поступления в контору. Я только что начал свой рассказ, когда заметил по её взглядам, что она не следит за моими словами. Я остановился. Несколько минут прошло, прежде чем она это заметила.

— Вы перестали говорить, — сказала она, с видом будто боится меня, — вы меня настолько ненавидите, что не хотите говорить со мною?

— Нет, нет, — ответил я, как вы можете это думать, мисс Хевишем! Я остановился, думая, что вы не следите за моим рассказом.

— Может быть, это и правда, — отвечала она, прикладывая руку к голове. — Начните снова… Постойте!.. Ну, рассказывайте.

Она уперлась руками на палку и смотрела на огонь, с видом усиленного внимания. Я продолжал рассказ, говоря ей, как я надеялся покончить дело собственными средствами, и как мне это не удалось. Причину того, прибавил я, — я не могу объяснить, потому что это чужая тайна.

— Так! — сказала она, кивая головой и не глядя на меня. А сколько вам надо денег?

Я было побоялся сказать всю сумму, так она была велика, — девятьсот фунтов.

— Если я вам дам эти деньги, сохраните ли вы столь же свято мою тайну, как сохранили свою?

— Непременно.

— И вы будете покойны?

— Значительно покойнее.

— Вы теперь очень несчастны?

Она сделала последний вопрос, не глядя на меня, но с тоном необыкновенного сочувствия.

Я не мог тотчас отвечать. Голос изменял мне. — Она положила левую руку на палку и опустила голову на нее.

— Я очень несчастлив, мисс Хевишем; но вы не знаете причины моего беспокойства. Она-то и есть тайна, о которой я вам говорил.

Она подняла голову и опять стала смотреть на огонь.

— С вашей стороны очень благородно говорить, что вы имеете еще посторонние причины быть несчастным. Правда ли это?

— Увы, правда.

— Разве я могу вам быть полезной, только помогая вашему другу? Не могу ли я чем-нибудь услужить вам самим?

— Ничем. Благодарю вас всего более за сочувствие. Но я лично ни в чем не нуждаюсь.

Тут она встала с кресла, и оглянулась, отыскивая невидимую бумагу и перо. Но таковых не оказалось, и потому она вынула из кармана маленькую записную книжку и начала писать карандашом.

— Вы в хороших отношениях с Джаггерсом?

— Да, я вчера обедал у него.

— Вот записка к нему, чтоб он заплатил вам деньги для вашего друга. Я дома не держу денег, но, если вы желаете, чтобы мистер Джаггерс не узнал ничего об этом деле, я вам сама пришлю деньги.

— Благодарю вас, мисс Хевишем, у меня нет причины скрываться от него.

Она прочла мне свою записку; содержание её было простое и ясное и совершенно избавляло меня от подозрения в желании присвоить себе эти деньги. Я взял книжку из её дрожащей руки, которая еще более задрожала, когда она, не глядя на меня, подала мне карандаш.

— Мое имя написано на первом листке. Если вы когда-нибудь, хотя бы после моей смерти, будете в состоянии написать под моим именем «я прощаю ей», то умоляю вас, сделайте это.

— О, мисс Хевишем, — сказал я, — я это теперь же могу исполнить. Я сам делал жестокие ошибки и жизнь моя была до сих пор бесплодна и безотрадна; сам я слишком нуждаюсь в прощении, чтобы быть злопамятным.

Она в первый раз прямо взглянула на меня, и, к крайнему моему изумлению и страху, упала на колени у ног моих, простирая ко мне руки умоляющим образом. При виде седой старухи на коленях передо мною, я невольно содрогнулся. Я умолял ее встать, и обхватил ее руками, чтобы помочь ей, но она только пожимала руку мою в своих руках и, опустив голову, зарыдала. Я никогда прежде не видал ее в слезах и, в надежде, что слезы ее облегчат, не мешал ей плакать. Она уже не стояла на коленях, а совершенно распростерлась на полу.

— О, — отчаянно воскликнула она, — что я сделала, что я сделала!

— Если вы этим хотите сказать, что вы сделали мне, то я могу вас уверить, что вы мне сделали очень мало вреда. Я полюбил бы ее и без вас. Она замужем?

— Да.

Это был совершенно лишний вопрос; небывалая пустота в уединенном доме уже служила на него ответом.

— Что я сделала! Что я сделала! — Она ломала свои руки, рвала на себе седые волосы и продолжала вопить: — Что я сделала!

Я не знал, что отвечать ей, как ее успокоить. Я знал, что она поступила дурно, приняв к себе на воспитание впечатлительное дитя, чтобы создать из него орудие своей мести. Но я знал и то, что лишая себя света, она лишила себя и многого другого; её ум, не имевший никакого сообщения с людьми, подвергся нравственному недугу, как всегда бывает с человеком, нарушающим естественный порядок вещей. И мог ли я смотреть на нее без сожаления, видя, как она уже наказана, как неспособна жить на свете, как гордость добровольного страдания овладела всем её существом и отравляла всякую минуту её жизни.

— До последнего вашего разговора с нею, когда я увидела ваше изображение в зеркале, я сама не понимала, что сделала! Я забыла, что некогда сама испытала то же. Что я сделала! Что я сделала! — И снова десятки, сотни раз повторяла она: «что я сделала!»

— Мисс Хевишем, — сказал я, — не думайте обо мне, и не упрекайте себя ни в чем; это нисколько не касается меня. Но Эстелла дело другое; и если вы хоть сколько-нибудь исправите вред, причиненный ей вашим воспитанием, то вы лучше поступите, чем оплакивать сотни лет ваше заблуждение.

— Да, да, я это знаю. Но, Пип, друг мой! — возразила она с видом глубокого чувства. — Друг мой, поверьте мне, когда я впервые увидала ее, я хотела спасти ее от несчастия, испытанного мною. Сначала я этого только и хотела.

— Я надеюсь что так, — сказал я.

— Но когда она подросла, сделалась красавицей, я пошла далее; своими похвалами, брильянтами, наставлениями и рассказами о своей участи я испортила её сердце и сделала его бесчувственным.

— Лучше поступили бы вы, — невольно воскликнул я, — если б ей оставили её природное сердце, хотя бы и ему предстояло только терзаться и страдать.

Тут мисс Хевишем посмотрела на меня как-то бессмысленно и опять воскликнула, — Что я сделала! Если б вы знали мою казнь, вы пожалели бы обо мне и лучше бы поняли меня.

— Мисс Хевишем, — отвечал я, сколько мог деликатнее, — я могу сказать, что знаю вашу жизнь, и знаю ее с тех пор, как переселился в Лондон. Судьба ваша возбудила во мне самое искреннее сожаление, и я глубоко сочувствую вашим несчастьям. Позвольте мне вам сделать один вопрос об Эстелле?

Она сидела на полу, держась руками за кресло и положив на них голову.

Пристально взглянув на меня, она сказала:

— Продолжайте.

— Кто родители Эстеллы? — спросил я.

Она покачала головой.

— Вы не знаете?

Она опять покачала головой.

— Но мистер Джаггерс сам привез ее к вам, или прислал с кем?

— Он сам привез.

— Расскажите мне, пожалуйста, как это случилось?

Она отвечала тихим шепотом и очень медленно:

— Я долго одна сидела взаперти в этих комнатах (не сумею сказать как долго; вы знаете, как хорошо часы указывают здесь время). Наконец, я сказала Джаггерсу, что желаю взять на воспитание маленькую девочку и спасти ее от участи, постигшей меня. Я в первый раз познакомилась с ним, когда поручила ему купить для меня этот дом; я прочла статью в газетах, где очень расхваливали его заслуги, незадолго перед тем, как покинула свет. Он обещал приискать мне сиротку. Однажды ночью привез он ее сюда спящей, и я назвала ее Эстеллою.

— А сколько ей было тогда лет?

— Два или три года. Она сама ничего не помнит о своем происхождении, знает только, что осталась сиротой и что я воспитала ее.

Я до того уверен был, что экономка Джаггерса мать Эстеллы, что не нуждался ни в каких доказательствах.

Мне казалось, родство между ними должно быть ясно для всякого. Что же мне оставалось более делать у мисс Хевишем? Я уладил дело Герберта, мисс Хевишем сказала мне все, что знала об Эстелле, я же, насколько мог, успокоил ее. Поэтому, не продолжая разговора, мы распростились.

Вечерняя заря потухала, когда, сойдя с лестницы, я вышел во двор. Я сказал женщине, отворившей мне ворота, что прежде чем уйти, хочу погулять по саду. Что-то говорило мне, что я здесь в последний раз. Я чувствовал, что проститься с этим памятным для меня местом приличнее всего при слабом свете замирающего дня. Я прошел в запущенный сад по остаткам бочек, по которым я некогда лазил. Я обошел весь сад; заглянул в угол, где мы дрались с Гербертом, в уединенные дорожки, по которым мы гуляли с Эстеллой. Все было так холодно, безжизненно! На возвратном пути, проходя мимо пивоварни, я отворил маленькую дверь, вошел в нее, и хотел уже выйти в противоположную дверь, но ее не так легко было отворить; дерево от сырости растрескалось и разбухло; петли заржавели и порог совершенно оброс травой. Я внезапно оглянулся, мне показалось, как когда-то в детстве, что мисс Хевишем висит на перекладине. Впечатление это было так сильно, что я стоял под перекладиной, дрожа от головы до ног, пока, опомнившись, не убедился, что это только игра моего воображения.

Уединенность места, ночное время, страх, хотя и минутный, причиненный мне призраком, сильно подействовали на меня. Пройдя на передний двор, я колебался с минуту, позвать ли мне женщину, чтоб она отворила ворота, или вернуться наверх, посмотреть, не случилось ли на самом деле чего с мисс Хевишем после моего ухода. Я решился на последнее.

Я заглянул в комнату, где ее оставил; она сидела по-прежнему в старом кресле близ камина, спиною ко мне. Я уже собирался уйти, когда увидел сильный свет в комнате. В то же мгновение мисс Хевишем бросилась ко мне с криком, вся в огне. На мне был толстый сюртук и такое же пальто на руке. Я скорее сбросил их, положил ее на пол и покрыл ими; потом сорвал со стола суконную скатерть, для той же цели, подняв в комнате ужасную пыль, и сбросив на пол всех гадин, скрывавшихся в ней. Мы отчаянно боролись с нею на полу; я старался накрыть ее, а она, с неистовым криком, силилась освободиться; все это я сознал только впоследствии, ибо в ту минуту сам не понимал, что делал. Когда я опомнился, я увидал себя с мисс Хевишем на полу, близ большого стола; пепел от её старого венчального платья еще летал по комнате. Тут я оглянулся и увидел разбегавшихся во все стороны пауков и насекомых, а в дверях прислугу, спешившую к нам на помощь. Я все еще насильно удерживал ее на полу, будто боясь, чтоб она не убежала, и сомневаюсь, знал ли я в то время, кто она и к чему я держу ее.

Она была в беспамятстве, и я боялся поднять ее. Послали за доктором; я продолжал держать ее, будто огонь вспыхнул бы снова и сжег ее, если б я ее оставил. При входе врача я встал и с удивлением заметил, что обжег себе обе руки; до того времени я не чувствовал боли.

Осмотрев больную, доктор нашел, что хотя она получила значительные ожоги, но они сами по себе не опасны, а главная опасность заключается в нервном сотрясении. По указаниям доктора, ей постлали постель на большом столе, более удобном для перевязки ран. Когда я через час опять вошел туда, она лежала на том самом месте, на которое некогда указала палкой, сказав мне, что будет здесь лежать покойницею.

Все её платье сгорело; ее обернули ватой до самого горла, накрыли белой простыней, так что она, как и прежде, походила на чудовищный призрак.

Я узнал от прислуги, что Эстелла в Париже, и доктор обещал мне написать ей со следующею почтою. Я же взялся написать её родственникам, решившись при этом сообщить о случившемся одному Покету и предоставить ему действовать, что касается до других, то как ему заблагорассудится, что и сделал по прибытии в Лондон на следующий день. Вечером мисс Хевишем говорила здраво о случившемся, хотя и с лихорадочным увлечением. Но около полуночи она стала бредить и повторять несчетное число раз отчаянным голосом: — «что я сделала!… Когда она впервые прибыла сюда, я хотела только избавить ее от участи, подобной моей!.. Возьмите карандаш и напишите под моим именем: я прощаю ей!..» Она не изменяла порядка этих фраз, только иногда глотала какое-нибудь слово.

Так как мое присутствие здесь было совершенно бесполезно, а дома оставался предмет моего постоянного беспокойства, то я решился ехать в Лондон с утренним дилижансом и сесть в него за городом. Около 6-ти часов утра я подошел к мисс Хевишем и дотронулся до её губ своими губами; она в эту минуту в сотый раз повторяла, — «возьмите карандаш и напишите под моим именем: я прощаю ей!»

То было в первый и последний раз, что я дотронулся до её губ. Я более никогда не видал её.

---

Глава 49
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 48

Глава 50 »