Глава сорок седьмая

---

Прошло несколько недель — все шло по-старому, без малейшей перемены. Мы постоянно ждали Уэммика, но он не являлся. Если б я не знал его вне Литтл-Бритен и не бывал никогда в замке, то мог бы усомниться в нем, но теперь подобная мысль и не приходила мне в голову.

Мои денежные дела принимали довольно угрюмый вид, и многие кредиторы уже настоятельно требовали уплаты долгов. Я сам даже начинал нуждаться в деньгах (я разумею в карманных деньгах) и пособлял этой беде, превращая в звонкую монету кой-какие совершенно излишние мне драгоценности. Но я считал бесчестным брать деньги у моего благодетеля, особенно в теперешнем нерешительном состоянии моих мыслей и планов. Потому я, не открывая, возвратил ему бумажник через Герберта, прося его беречь бумажник у себя. А чувствовал какое-то особенное удовольствие, не знаю, было ли оно естественное или искусственное — что еще ни разу не пользовался его щедротами после того, как он открылся мне.

По мере того, как время летело, меня начинала преследовать мысль, что Эстелла уже должна быть замужем. Боясь встретить подтверждение моих опасений, я стал избегать газет и просил Герберта (которому я рассказал про наше последнее свидание) никогда не говорить о ней. Отчего я так крепко держался за этот лоскуток пестрой ткани моих надежд, которая вся была разодрана и разметана по ветру? Право не знаю — отчего, и вы, читатели, делали такие же несообразности в прошлом году, в прошлом месяце, может быть, на прошлой неделе.

Жизнь моя в то время была самая несчастная; главный предмет моего беспокойства, господствовавший над всеми другими, подобно острой вершине, возвышающейся над грядою гор, никогда не выходил у меня из головы. Несмотря на то, что не было никаких новых поводов к страху, я каждое утро вскакивал с постели с свежими опасениями, что он, верно, открыт и схвачен; ночью я со страхом прислушивался к шагам Герберта и мне казалось, что он ускоряет их, спеша сообщить мне недобрые вести. И так проходили дни и ночи в постоянном страхе и неизвестности. Осужденный на бездействие и постоянное беспокойство, я продолжал разъезжать в своей лодке, издал и дожидался.

Иной раз, когда во время прилива, спустившись вниз по реке, я не мог пробраться назад мимо грозных арок и быков старого Лондонского моста, я оставлял свою лодку у буяна¹ близ таможни, откуда ее после приводили обратно к Темплу. Я делал это с тем большим удовольствием, что таким образом береговые жители привыкали к моей лодке и моим поездкам, чего мне, именно, и хотелось. Это пустячное обстоятельство породило две встречи, о которых я намерен теперь рассказать.

Однажды в сумерки, в конце февраля, я вышел из лодки на буян. С отливом я спустился до Гринвича и потом возвратился назад с приливом. День был прекрасный, ясный; но когда солнце село, поднялся туман, и я должен был очень осторожно пробираться между судами. Оба раза я проезжал мимо его окна и видел условный знак, что все благополучно.

Вечер был сырой, я продрог и потому решился тотчас же подкрепиться обедом; потом, так как дома меня ожидали только тоска и одиночество, я вздумал пойти в театр. Театр, на котором играл, хотя и с сомнительным успехом, мистер Уопсель, находился в тех прибрежных краях, и я решился посетить его. Я слыхал, что мистер Уопсель не только не успел воскресить драму, но даже способствовал её падению. Из афиш я узнал, что он уже занимал зловещую роль верного арапа, имевшего дело с девицею благородного происхождения и обезьяной. А Герберт видел его в роли татарина, отличавшегося комическими странностями, с лицом красным, как кирпич, и громадной шляпой с побрякушками.

Я пообедал в трактире, который мы с Гербертом называли географическим трактиром, потому что на каждом полуярде скатерти грязными донышками портерных бутылок были расписаны целые ландкарты; почти то же повторялось на каждом ноже, всегда запачканном соусом. Да и до сегодня едва ли во всех владениях лорда мэра найдется хоть один трактир, который был бы не географический. После обеда я долго сидел, бессознательно рассматривая каждого крошку на скатерти и тараща глаза на газовый рожок. Наконец я пришел в себя и отправился в театр.

Там я увидел одного добродетельного боцмана, находившегося на службе его величества, — прекраснейшего во всех отношениях человека (хотя бы можно было пожелать, чтоб его панталоны были не так в обтяжку на иных местах и не так мешковаты в других). Этот боцман, впрочем, очень храбрый и великодушный человек, постоянно нахлобучивал шапки на глаза всем маленьким людям, с которыми имел дело, и слушать не хотел, чтоб кто-нибудь платил подати, несмотря на свой отъявленный патриотизм. Он постоянно носил в кармане мешок с деньгами, очень походивший на пудинг в салфетке, и на эти деньги женился на молодой девушке, одетой в какие-то занавески, должно быть снятые с кровати. По случаю этой свадьбы дан был большой праздник и все жители Портсмута (числом девять, по последней ревизии) высыпали на морской берег, потирая свои руки, пожимая чужие и голося: «Наливай-ка, наливай!» Но какой-то  смуглый матрос, не хотевший «наливать» и делать то, что делали другие, и душа которого (по словам боцмана) была так же черна, как и лицо, подговорил двух других товарищей затянуть в беду все человечество. Этот умысел быль так удачно приведен в исполнение, что потребовалось ровно полвечера, чтоб привести все в порядок, да и тогда дело уладилось только благодаря стараниям честного, мелочного торговца с большим красным носом, в белой шляпе и черных штиблетах. Этот догадливый человек прятался с рашпером в руках в большой часовой чехол и подслушивал, сидя там, все, что говорили; по временам он выскакивал оттуда и бил рашпером но макушке всякого, кого не мог озадачить тем, что подслушал. Это послужило поводом к появлению мистера Уопселя (о котором прежде не было и слышно) в звезде и подвязке в качестве уполномоченного от адмиралтейства. Он объявил, что бунтовавшие матросы будут с места засажены в тюрьму, а нашему боцману, в виде слабого вознаграждение за его заслуги, жалуется почетный флаг на корабль. Доблестный моряк, в первый раз растроганный, почтительно осушает свои слезы флагом и, развеселившись, обращается к мистеру Уопселю и, называя его «вашим благородием», просит позволение пожать ему руку. Мистер Уопсель милостиво, но с достоинством, соглашается на его просьбу. После этого его забивают в какой-то грязный угол, откуда он недовольным взглядом окидывает публику и останавливается на мне, между тем как все остальные принимаются плясать.

Вторая пьеса была новая, великолепная Рождественская пантомима. В первом действии, мне кажется, я узнал Уопселя в роли неизвестного существа в красных шерстяных чулках с чудовищно светившимся лицом и с целою горою красной занавесочной бахромы вместо волос. Он ковал громы в какой-то  пещере и обнаруживал необыкновенную трусость, когда его хозяин возвратился домой (совершенно охрипши) и потребовал обедать. Но он вскоре явился в более видной роли. Герой юношеской любви, нуждаясь в помощи — по случаю отеческой жестокости одного невежественного фермера, противившегося сердечному влечению своей дочери — вызвал одного велеречивого кудесника. Этот кудесник, не совсем твердо державшийся на ногах, вероятно, вследствие неудобств, испытанных на пути, был никто иной как Уопсель, в высокой, острой шапке и с большой книжкой черной магии в руках. Так как вся должность этого кудесника состояла в том, чтоб быть предметом речей, песней и тычков, то он имел много досуга. Я с удивлением приметил, что он посвящал все свое свободное время на то, чтоб глядеть на меня, как бы теряясь в изумлении.

Было что-то особенно замечательное в возраставшем блеске уопселевых глаз, и он, по-видимому, столько вещей перебирал в своей голове и был так смущен, что я решительно не мог понять, что с ним. Я продолжал обдумывать его странные взгляды, когда он уже давно исчез за облаками в каком-то большом часовом чехле, и, однако, не мог ничего придумать. Я все еще был занят этими мыслями, когда час спустя, выходя из театра, я увидел его, дожидавшегося меня у дверей.

— Как вы поживаете? — сказал я, пожав ему руку, и идя рядом с ним по улице. — Я приметил, что вы меня увидали.

— Увидал вас, мистер Пип! — сказал он. — Конечно, я вас видел. Но кто это был с вами?

— Кто был со мной?

— Право, непонятное дело, — сказал мистер Уопсель, и лицо его снова приняло прежнее растерянное выражение. — Готов побожиться.

Испугавшись в свою очередь, я стал упрашивать Уопселя объясниться.

— Не поручусь, узнал ли бы я его, если б вы не сидели около, — продолжал он с тем же растерянным видом.

Я невольно оглянулся, как я имел привычку всегда оглядываться, возвращаясь домой. Эти таинственные слова бросили меня в холод.

— О! Мы его не догоним, — сказал мистер Уопсель, — он вышел прежде меня. Я видел, как он уходил.

Имея столько оснований подозревать всех и каждого, я даже начал подозревать и бедного Уопселя. Мне показалось, что он хотел побудить меня на какую-нибудь откровенность. Поэтому я только вскользь взглянул на него и не сказал ни слова.

— Страшная мысль мне пришла в голову. Мне казалось, что вы пришли вместе с ним, но потом я увидел, что вы и не подозревали его присутствие, а он следил за вами, как тень какая.

Прежний страх снова овладел мною, но я решился еще не говорить, ибо из его слов можно было понять, что он хочет побудить меня отнести все сказанное к Провису. Конечно, я был уверен, что Провис не был в театре.

— Вы, должно быть, удивляетесь? Конечно, вы удивляетесь, я вижу это по вашему лицу. Но, право, так странно! Вы просто не поверите тому, что я вам сейчас расскажу. Я бы сам не поверил, если бы вы мне то же самое рассказали.

— Будто? — заметил я.

— Право. Помните вы, мистер Пип, давно-давно, одно Рождество, когда вы были еще ребенком, и я обедал у мистера Гарджери, и вдруг пришло несколько солдат, прося починить пару колодок?

— Очень хорошо помню.

— И помните ли вы, как мы гонялись за двумя беглыми и Гарджери взял вас к себе на спину, и я еще шел впереди, а вы плелись за мною, как могли?

— Я помню все это очень хорошо. (Лучше даже чем он полагал — за исключением, конечно, последнего факта).

— И помните, мы нашли двух людей в канаве? Они дрались между собою, и один другого порядком отработал, особенно сильно помял ему лицо?

— Я. все это как будто вижу перед собою.

— Помните, солдаты зажгли факелы и повели обоих, а мы пошли через темные болота за ними, чтоб посмотреть, чем все это кончится, и свет от факелов падал на их лица — я напираю именно на это обстоятельство, свет от факелов падал на их лица, — между тем как вокруг нас царствовала темнота?

— Да, да, — сказал я. — Я все это помню.

— Ну-с, мистер Пип, вот один из этих каторжников сидел за вами весь вечер. Я видел его через ваше плечо.

— Решительно сказано! — подумал я, и потом спросил его — который же из них, по его мнению, был здесь?

— Тот, которого помяли, — запинаясь, ответил он. — И я готов побожиться, что видел его. Чем более я думаю, тем более убеждаюсь, что это, действительно, был он.

— Однако, это очень любопытно, — сказал я, стараясь показать, что факт этот для меня, действительно, был не более как любопытен.

Я решительно не в состоянии рассказать, в какое беспокойство меня поверг этот разговор и в какой ужас я приходил при мысли, что Компесон следил за мною, «как тень». Если была минута, когда я не думал о нем с тех пор, как явился Провис, так это именно тогда, как он был рядом со мною. Я не мог сомневаться, что он был там, именно потому что я был там, и что как ни маловажна была опасность, угрожавшая нам, она тем не менее существовала и была близка.

Я спросил мистера Уопселя, когда вошел этот человек? Но он не мог мне дать на это ответа, он только когда увидел меня, то сейчас за моею спиною увидел и его. Он не вдруг узнал его, но тотчас же нашел, что-то общее между мною и им, напоминавшее ему мою прежнюю жизнь в деревне. Как был он одет? — Хорошо, но ничем особенным не отличался, кажется, весь был в черном. — Было ли лицо его изуродовано? — Нет, как помнится, нет. — Я также полагал, что нет, потому что, хотя одумавшись, я и не заметил никого из сидевших около меня, но все же очень вероятно, что совершенно изуродованное лицо бросилось бы мне в глаза.

Когда мистер Уопсель рассказал все, что он мог припомнить, или все, что я мог из него вытянуть, и когда я угостил его кое-чем, необходимым после трудов того вечера, мы разошлись. Был уже первый час, когда я возвратился в Темпл и ворота были заперты. Никого не было вблизи, когда я вошел в дом и прошел в свою квартиру.

Герберт уже был дома, и мы тотчас же открыли долгое и серьезное совещание перед огнем.

Нужно было только сообщить Уэммику о моем открытии и напомнить ему, что мы ожидаем его наставлений. Так как я боялся повредить ему слишком частыми визитами в замок, то и решился сообщить ему эти известие по почте. Я написал ему прежде чем лег спать и тотчас же сам отнес и опустил письмо в почтовый ящик. Мы с Гербертом решили, что следовало быть как можно осторожнее. И мы, действительно, были осторожны, осторожнее чем прежде, если это возможно. Что касается меня, то я никогда не бывал и вблизи Чинковского бассейна, разве только проезжал мимо на лодке, и тогда даже я смотрел на набережную Мельничного пруда так же хладнокровно, как и на все другие берега.

---

¹ Буян — речная пристань для разгрузки и погрузки судов.

---

Глава 47
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 46

Глава 48 »