Глава сорок вторая

---

— Милый мой мальчик и Пипов товарищ, я не стану распространяться, рассказывая мою жизнь, словно песню или сказку какую; но, чтобы изложить ее коротко и ясно разом передам ее в немногих словах. В тюрьму и из тюрьмы — вот и вся жизнь, вся моя жизнь до тех пор, пока я не сошелся с Пипом и меня не отправили за море.

Я все испытал, разве что не отведал виселицы. Меня прятали, словно дорогое сокровище; меня таскали туда и сюда, изгоняли то из одного города, то из другого; сидел я в рабочем доме, били меня, мучили и гоняли. Я не более вас знаю о месте своего рождения; я впервые помню себя в Эссексе, где я воровал репу для утоления голода. Кто-то пустился за мной и, сильно побив меня, наконец, отпустил. Я знал, что меня зовут Магвич, а крещен был Авелем. А как я это узнал? Да вроде того, как узнал, что птицу в лесу зовут, какую воробьем, какую синицей.

Сколько мог я заметит, не было человека, как бы ничтожен он ни был, который, завидев молодого Авеля Магвича, не избегал бы его, не прогонял, или не бил бы его. Меня сажали в тюрьму, сажали до того часто, что я решительно вырос в заключении.

Таким образом случилось, что хотя я был маленьким несчастным, оборванным существом, достойным сожаления (впрочем, я никогда не видал себя в зеркале, ибо знал очень немногие дома, где зеркала водились), меня уже считали все неисправимым. «Вот самый закоснелый (говорили тюремщики посетителям, указывая на меня): он, можно сказать наверно, всю жизнь проведет в тюрьме». Потом посмотрят на меня, а я на них. Иные щупали мою голову; лучше, если б пощупали мой же дудок; другие давали мне нравоучительные книги и говорили речи, которых я не мог понять; толковали что-то о дьяволе, но что мне было до дьявола? Мне необходимо было набить себе брюхо — не так ли? Я, кажется, снова выразился грубо; но не беспокойтесь, мой мальчик и Пипов товарищ, я знаю, как должно вести себя при вас; я более не стану грубо выражаться.

Шляясь, прося милостыню, воруя, работая иногда, когда мог — впрочем, не так-то часто, как вы сами поймете, если зададите себе вопрос: согласились ли бы вы тогда дать мне работу? — работая по временам полевым работником, иногда извозчиком, косцом или каменщиком и, испытав все ремесла, дающие много труда и мало вознаграждение, я подрос и сделался мужчиной. Беглый солдат, прятавшийся под кучею лохмотьев, выучил меня читать; а странствующий великан, готовый приложит свою подпись ко всякому делу за один пенс, выучил меня писать. Теперь меня не так часто сажали в тюрьму, как прежде, но все-таки и теперь я не раз испытывал удовольствие сидеть взаперти.

На эпсомских скачках, тому лет двадцать, познакомился я с человеком, которому бы я теперь раскроил череп ломом, если б встретился с ним. Его настоящее имя было Компесон; и, милый мальчик, этого-то человека я и душил, как вы справедливо рассказали вашему приятелю вчера после моего ухода. Он представлялся джентльменом, он был воспитан в училище и был хорошо образован; он ловко говорил и задавал тон. С виду он был очень приличен. Накануне больших скачек я застал его у камина гостиницы, которую я посещал. Компесон сидел с многими другими, когда я вошел, и содержатель гостиницы, большой плут, хорошо меня знавший, вызвал его и сказал: «Я вам, кажется, нашел годного человека», и указал на меня.

Компесон взглянул на меня с большим вниманием, а я на него. На нем были часы с цепочкой, кольцо, булавка и очень хорошее платье.

— Если судить по наружности, вам не везет теперь? — сказал Компесон, обращаясь ко мне.

— Да, сударь, мне никогда ни в чем не везло.

(Я недавно был выпущен из Кингстонской тюрьмы, где сидел за бродяжничество; водились за мною и другие грехи, да на этот раз я попался только за бродяжничество).

— Счастье переменчиво, — сказал Компесон, — ваша судьба может скоро измениться к лучшему.

— Надеюсь, что так, — отвечал я.

— Что же вы умеете делать? — спросил Компесон.

— Есть и пить, — сказал я, — если вы мне дадите на что.

Компесон засмеялся, опять посмотрел на меня очень внимательно, дал мне пять шиллингов и назначил свиданье на следующую ночь в той же гостинице.

Я явился на свидание, и Компесон принял меня к себе в сотоварищи и помощники. В чем заключались дела Компесона, в которых я должен был ему помогать? Компесоновы занятия заключались в надувательстве, в подделке подписей, в пускании в ход краденых банковых билетов и т. д.; Компесон занимался всякого рода мошенничеством, которое только мог придумать, стараясь при том оградить свою особу от дурных последствий. У него столько же было чувства, как у железного напилка; он был холоднее мертвеца, а ум у него был чертовский. С Компесоном действовал заодно еще некто, по имени Артур; не то, чтоб его этим именем окрестили, а только по прозванию. Он совершенно отощал и походил на тень; он с Компесоном участвовал в каком-то грязном деле с одной леди, несколько лет назад и они добыли от неё много денег; но Компесон промотал свои на пари и в карты, а Артур поплатился за разные проделки значительными штрафами. Таким образом, Артур умирал в чрезвычайно бедственном и совершенно беспомощном состоянии, но в нем приняла участие жена Компесона (сильно страдавшая от побоев мужа). Компесон же никому не оказывал участие и никому не помогал.

Видев участь Артура, я мог бы остеречься, но я этого не сделал; не то, чтоб я хотел выказать себя чем-нибудь особенным; нет, милый мальчик и Пипов товарищ. Таким образом, я стал содействовать Компесону в его проделках, стал простым орудием в его руках. Артур жил на чердаке, у Компесона (далеко за Брентфордом), и Компесон вел строгий счет его долгам за квартиру и еду, чтоб, если он когда-нибудь выздоровеет, заставить его заработать все издержки; но Артур скоро покончил счеты. На второй или третий раз после первой нашей встречи он вошел в комнату Компесона в фланелевом халате, весь в поту, с растрепанными волосами и, обращаясь к жене Компесона, сказал:

— Салли, она всюду преследует меня, и я никак не могу отделаться от неё. Она вся в белом, с белыми цветами в волосах; смотрит, как сумасшедшая, и, держа саван на руках, грозит накрыть им меня в пять часов утра.

На это Компесон возразил:

— Каким ты дураком стал? Разве не знаешь, что она еще жива? Возможно ли ей явиться в комнату, не пройдя через дверь или окошко, а потом по лестнице?

— Не знаю, как она туда попала, — сказал Артур, дрожа от страха, — но она стоит в углу, у ног кровати, и так ужасно смотрит. Я видел капли крови на её сердце, которое вы разбили.

Компесон бойко говорил, хотя и сильно трусил.

— Сведите наверх больного; он в бреду, — сказал он своей жене, — а вы, Магвич, пожалуйста, помогите ей.

Сам же он и с места не двинулся. Мы с женою Компесона снесли больного наверх и уложили в кровать, где он продолжал бредить:

— Смотрите! — вскрикивал он, — она грозит мне саваном! Видите вы ее? Взгляните на её глаза! Не ужасна ли она?

Спустя некоторое время он снова кричал:

— Она накроет меня и тогда я пропал! Отнимите у неё саван, отнимите его!

Тут схватывал он нас, продолжая говорить с привидением, и довел меня до того, что и я вообразил, что вижу перед гобою призрак.

Жена Компесона, более знавшая его, дала ему выпить какой-то водки, и он понемногу успокоился.

— О, она ушла! Что, ее в сумасшедший дом отвели? — спросил он.

— Да, — отвечала жена Компесона.

— Приказали ли вы ее хорошенько сторожить и не выпускать?

— Да.

— И отнят от неё саван?

— Да, да, все это сделано.

— Вы добрая женщина. Не оставляйте меня ни под каким предлогом. Благодарю вас.

Он спокойно провел ночь до пяти часов, когда с ужасным криком вскочил и закричал:

— Она здесь! Опять с саваном! Она развернула его и выходит из угла! Подходит к кровати… Держите меня оба с каждой стороны, не давайте ей дотронуться до меня! А, она промахнулась на этот раз! Не дайте накинуть на меня савана. Не позволяйте ей поднимать меня! Она поднимает меня! Держите меня!

Тут он сильно приподнялся и упал мертвый.

Компесон принял это известие как нельзя спокойнее. Мы с ним вскоре занялись. Но сначала по своей хитрости он поклялся мне над моей книгой, над этой маленькой черной книжкой, милый мальчик, над которой присягал мне ваш товарищ.

Рассказать вам все предприятия Компесона, в которых я участвовал, заняло бы целую неделю; я вам просто скажу, милый мальчик и Пипов товарищ, что этот человек до того запутал меня в свои сети, что я сделался его рабом. Я постоянно был в долгу у него, постоянно под его ярмом, постоянно работал и был постоянно в опасности. Он был моложе меня, но зато умнее и образованнее, и потому раз пятьсот обманывал меня без всякой пощады. Мисс, с которой я тогда водился… но, нет, я про нее не хочу говорить.

При этом он стал вглядываться, как будто потерял нить своего рассказа и, повернувшись лицом к огню, положил руки на колени, потом поднял их и опять опустил.

— Нет нужды вам это рассказывать, — сказал он, опять оглядываясь. — Время работы у Компесона было для меня самое трудное. Рассказывал я вам, каким образом меня присудили за мошенничество, хотя мы с Компесоном вместе работали?

Я ответил «нет».

— Хорошо! — сказал он. — Меня присудили и наказали на этот раз. В промежутке четырех или пяти лет нашего товарищества нас раза три арестовали по подозрению, но за неимением явных улик всякий раз отпускали. Наконец, нас взяли с Компесоном по обвинению в продаже ворованных банковых билетов; кроме того представили на нас и другие жалобы. Компесон сказал мне: „давайте отдельно защищаться, не сообщаясь друг с другом“, и больше ничего. Я тогда так был беден, что продал все платье, кроме того, что было на мне, чтоб нанять себе мистера Джаггерса.

Когда нас привели в суд, я заметил, каким джентльменом смотрел Компесон, с завитыми волосами и с белым носовым платком, и каким несчастным я выглядывал. Когда началось заседание и опрашивали свидетелей, я заметил, как тяжело падали на меня все улики, едва касаясь его; я всегда был впереди, и потому меня легко могли присудить, оттого, что, казалось, будто я все делал и всегда получал деньги, всю прибыль. Но когда началась защита адвоката, я яснее распознал, в чем дело. Адвокат Компесона начал: — «Милорды и джентльмены, вы видите, что стоят рядом два человека, которых ваши глаза ясно могут различить: один из них, младший, получил хорошее воспитание, и следует с ним согласно с этим поступать; другой, старший, без всякого воспитания, и с ним поступать следует сообразно с его качествами. Младший редко или даже почти не замечен в мошенничестве и здесь только по подозрению. Старший был часто обвиняем в плутнях и постоянно оказывался виновным. Можете ли вы сомневаться, что здесь один только виноват, а если оба, то кто из них более виновен?» А когда стали описывать нашу прежнюю жизнь, то вывели, что друзья и товарищи Компесона состояли в таких-то должностях, что его многие знали членом таких-то клубов и обществ, и все в его пользу. А меня разве не присуждали уже в прежние годы, разве меня не знали всюду, как негодяя? Когда пришлось нам лично говорить, Компесон стал держать речь, по временам поднося к лицу носовой платок, включая в нее даже стихи, я же ничего не мог сказать кроме одного: — «Джентльмены, этот человек, что стоит рядом со мною, величайший мошенник». Когда объявили решение суда, я узнал, что Компесона участь смягчили, в уважение его прежней хорошей жизни и худого общества, в котором он находился последнее время; меня же признали виновным во всем. Тут я сказал Компесону: — «Как только выйдем отсюда, я тебе череп размозжу!» Компесон просил судью о защите, и потому между нами поставили двух тюремщиков. Его присудили к семилетнему заключению, а меня к четырнадцатилетнему, и судья изъявил сожаление о нем, а обо мне заметил, что «я старый грешник, что не только никогда не исправлюсь, но стану еще хуже».

Внутреннее волнение Провиса все возрастало, но он им наконец совладал и, тяжело вздохнув раза два, протянул мне руку, говоря: — «я не буду груб, мой милый мальчик». — Он до того разгорячился, что должен был обтереть платком лицо, голову, шею и руки, прежде чем мог продолжать.

— Я сказал Компесону, что размозжу ему голову, призывая Бога в свидетели. Нас назначали на работу на одном и том же понтоне, но я, как ни старался, не мог поймать его. Наконец, подкараулил я его и, подбежав сзади, ударил по щеке, чтобы заставить его обернуться и удобнее размозжить ему голову, но меня заметили и схватили. Арестантская на этом понтоне не слишком была надежна для человека, хорошо знакомого с этими заведениями и умевшего отлично плавать и нырять. Я убежал на берег и скрывался между могилами, завидуя тем, кто лежал в них, пока не встретил моего мальчика.

Он взглянул на меня с выражением такой привязанности, что мне стало дурно, хотя я и чувствовал большую к нему жалость.

— Мальчик мой сообщил мне, что Компесон скрывался в болотах. Ей-богу, кажется, один страх опять встретиться со мною заставил его бежать, не зная, что я уже на берегу! Я, наконец, затравил его и размозжил ему лицо. — «Теперь, — сказал я, не заботясь о собственной участи, — не могу ничего хуже выдумать, как притащить тебя назад на понтон». И, действительно, собирался исполнить свое намерение, когда помешали солдаты.

Разумеется, ему стало от этого еще лучше; его все считали хорошим человеком. Говорили, что он бежал только со страху, чтоб избавиться от моих побоев и угроз и потому его слегка наказали. Меня же заковали в цепи, снова судили и сослали на всю жизнь. Но я не остался там на всю жизнь, милый мальчик и Пипов товарищ, иначе вы не видали бы меня здесь.

Он по-прежнему обтерся, медленно вынул из кармана сверток табаку, вытащил трубку из петли жилета, набил ее и закурил.

— Он умер? — спроси я после некоторого молчания.

— Кто умер, мой мальчик?

— Компесон?

— Если он еще жив, то, наверное, думает, что я умер, — грозно произнес он. — Я ничего более о нем не слышал.

Герберт в это время писал карандашом на переплете книги, а тут слегка придвинул ее ко мне, пока Провис курил, глядя на огонь. Я прочел:

«Молодого Хевишем звали Артуром, а Компесон тот самый, что прикидывался любовником мисс Хевишем».

Я закрыл книжку, утвердительно кивнул Герберту, и затем спрятал эту книгу. Но никто из нас не проронил ни слова и мы оба продолжали смотреть на Провиса, пока он курил у камина.

---

Глава 42
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 41

Глава 43 »