Глава сорок первая

---

Тщетна была попытка описать чувства, наполнявшие мою душу, и неловкое положение Герберта, пока, в присутствии Провиса, я раскрывал ему роковую тайну. Достаточно сказать, что мои собственные чувства верно отражались на лице у Герберта, и между ними виднее других выдавалось отвращение к моему благодетелю.

Довольно было бы одного торжества, с каким он следил за моим рассказом, чтоб поселить в нас отвращение к нему. Кроме того, что со времени своего приезда он однажды был «груб» (о чем он немедленно и сообщил Герберту по окончании моего рассказа), он не мог представить себе другой помехи моему счастью. Он хвастался тем, что сделал из меня джентльмена и даст мне средства поддержать это звание, и пришел к заключению, что нам обоим есть чем похвалиться и похвастаться.

— Видите ли, Пипов товарищ, — сказал он Герберту после продолжительного рассуждения, — я был груб на одну минуту — я знаю, что был груб. Я сейчас же сказал ему, что недаром сделал из Пипа джентльмена, а Пип сделает из вас джентльмена, — я знаю, как мне должно с вами обращаться. Милый мой мальчик и Пипов товарищ, вы оба можете быть уверены, что я на себя надену приличную узду. Ходил в узде, пока не выпустил того грубого слова, и теперь в узде, и век не сниму её.

Герберт сказал: «разумеется», но судя по его взорам, он далеко не видел в этом большого утешения и становился озадаченным и пораженным. Мы с нетерпением ожидали минуты, когда он уйдет к себе и оставит нас вдвоем, но, кажется, ему не хотелось оставить нас наедине, и он просидел довольно долго. Уже пробило полночь, когда я проводил его в Эссекс-Стрит, где он вошел при мне в свою мрачную дверь. Когда дверь эта захлопнулась, я, впервые после его приезда, почувствовал минутное облегчение.

Неспокойный с тех пор, как наткнулся на чужого человека на лестнице, я всегда осматривался, когда в сумерки ходил за своим гостем и ночью возвращался с ним, желая убедиться, что никто не следует за нами, и на этот раз я осмотрелся на все стороны. Как ни легко вообразить себе в большом городе, что за вами следят, но теперь я не заметил никого, кто бы, хоть сколько-нибудь, заботился обо мне. Немногие шедшие по улице, прошли каждый своей дорогой, и когда я повернул обратно в Темпл, улица была пуста. Никто не выходил со мною из ворот, никто не вошел за мною. Проходя мимо фонтана, я увидел, как окна его тихо и спокойно светились в темноте, и Гарден-Корт, когда я остановился у двери дома, в котором мы жили, был так же спокоен и безмолвен, как лестница, по которой я взобрался домой.

Герберт встретил меня с распростертыми объятиями, и я никогда не сознавал так сильно, как в ту минуту, что за блаженство иметь истинного друга. Произнеся несколько слов или, вернее, звуков, в утешение друг другу, мы сели, чтоб обсудить вопрос, — что тут делать?

Стул, на котором сидел Провис, еще стоял на том же месте; Герберт взял его бессознательно, но в ту же минуту вскочил и взял другой. После этого ему ни к чему было признаваться в своем отвращении к моему благодетелю, которое и я разделял довольно явно, чтоб не нуждаться в объяснениях. Мы поменялись признаниями, не открывая рта.

— Что, что тут делать? — сказал я, когда Герберт перешел на другой стул.

— Бедный, милый Гендель, — отвечал он, — я слишком поражен, чтоб здраво помышлять о чем бы то ни было.

— То же было и со мной, когда удар внезапно разразился. Но что нибудь да надо же предпринимать. Он хочет непременно заводить лошадей, карету и всякую роскошь. Надо же остановить его как-нибудь.

— То есть ты не хочешь принять?..

— Могу ли я? — подхватил я, видя, что он остановился. — Подумай о нем! Посмотри на него!

Мы оба невольно содрогнулись.

— Я боюсь, Герберт! Дело в том, что он ко мне сильно привязался. Видана ль когда подобная судьба?

— Бедный мой милый Гендель, — повторил Герберт.

— Да к тому же, — сказал я, — ведь остановись я сейчас же, не возьми я более от него ни одного пенса, подумай, сколько я ему должен! Потом опять, у меня большие долги, очень большие для человека, не имеющего никаких надежд в будущем, а я ни к чему не подготовлен, ни к чему не годен.

— Ну, ну! — возразил Герберт, — уж не то, чтоб ни к чему не годен.

— К чему ж я годен? На то разве годен, чтоб пойти в солдаты? Я, может быть, и отправился бы уже, если б не желание поговорить и посоветоваться с тобою, единственным моим другом.

Я не мог долее удержаться от слез; но Герберт только горячо пожал мне руку и притворился, что ничего не замечает.

— Во всяком случае, милый Гендель, — сказал он, — идти в солдаты последнее дело. Если ты откажешься от всех этих благ, то, вероятно, в надежде когда-нибудь выплатить уже истраченные на тебя деньги. А надежда эта была бы плохая, если бы ты пошел в военную службу. Да к тому же это бессмысленно. Тебе гораздо лучше поступить в контору Ииларикера. Ведь ты знаешь, я скоро вхожу в долю.

Бедняжка, он мало подозревал — благодаря чьим деньгам.

— Другое обстоятельство еще то, — продолжал Герберт, — что он человек необразованный и решительный, у которого постоянно была в голове одна мысль. Более того, он, мне кажется, хотя я могу и ошибаться, человек необузданного, отчаянного характера.

— Таков он в самом деле, — сказал я, — я могу привести тому доказательство. И я рассказал о встрече его с другим каторжником, о чем умолчал в своем вечернем рассказе.

— Ну вот, видишь ли! — воскликнул Герберт. — Подумай только об этом! Он приезжает сюда с опасностью жизни, чтоб привести в исполнение мысль, постоянно его занимавшую. И в самую минуту исполнение этой заветной мысли, после стольких лет труда и ожидания, ты разрушаешь его планы, делаешь тщетными для него накопленные им богатства. Не догадываешься ли ты, что он может сделать в подобных обстоятельствах?

— Я только и думал, только и бредил об этом с тех пор, как он тут. Ничего не представлялось яснее моему уму, как то, что он отдастся в руки правосудия.

— А ты можешь быть уверен, — сказал Герберт, — что подобный поступок сопряжен с большою опасностью. В этом-то заключается власть его над тобою, пока он в Англии. Он непременно решится на этот отчаянный поступок, если ты бросишь его.

Я был так поражен этой мыслью, постоянно меня преследовавшею, что не мог долее сидеть на стуле, а стал ходить по комнате из одного угла в другой; случись подобная вещь, я бы считал себя его убийцею, даже если б он не предал себя добровольно. В сравнении с такою мыслью было даже легко сносить его присутствие, хотя я согласился бы охотно работать на кузнице во все дни моей жизни, чтоб избавиться от него.

Но не было возможности обойти вопрос: что тут делать?

— Первое и главное дело — удалить его из Англии, — сказал Герберт, — тогда, пожалуй, удается уговорить его и вовсе уехать.

— Но куда бы его ни отправили, он может воротиться.

— Добрейший Гендель, разве не очевидно, что объясниться с ним здесь, по соседству с Ньюгейтом, гораздо опаснее, чем где в ином месте. Когда б приискать какой-нибудь предлог к его удалению, вот хоть напугать его тем колодником или чем-нибудь иным. А ну, подумай-ка — не знаешь ли чего такого из его жизни?

— Увы! — воскликнул я, держа перед Гербертом раскрытые руки свои, будто на них лежала вся горечь моей участи. — Я ничего не знаю о его жизни. Когда по ночам я сиживал с ним здесь перед огнем, меня просто сводила с ума ужасная мысль, что я его знаю только как злодея, который в детстве два дня сряду пугал меня до смерти!

Герберт встал, взял мою руку и мы стали медленно ходить взад и вперед по ковру, следуя за его узорами.

— Гендель, — сказал Герберт, останавливаясь, — ты убежден, что не можешь более ничем от него пользоваться, не так ли?

— Совершенно. И я уверен, что и ты на моем месте поступил бы не иначе.

— И ты убежден, что должен с ним разойтись?

— Можешь ли ты сомневаться, Герберт?

— Но ты обязан печься о нем и стараться спасти его от угрожающей опасности. Ты должен, следовательно, прежде всего удалить его из Англии, а потом уже позаботиться о себе. А раз ты его выпроводил, ради Бога, постарайся вылезть из этой петли, и тогда уже, милый Гендель, мы вместе постараемся устроить свои дела.

Мне было уже большим утешением пожать ему при этом руку и продолжать нашу прогулку по ковру, будто он своим советом на сколько-нибудь подвинул дело.

— Ну, Герберт, — сказал я, — что касается до того, чтоб выведать у него подробности его жизни, то, мне кажется, на это нет другого средства, как прямо попросить его рассказать свою историю.

— Да. Спроси его, — сказал Герберт, — за завтраком, поутру. — Прощаясь, он объявил, что придет к нам завтракать.

С этими планами в голове мы улеглись спать. Мне снились самые дикие сны о нем, и я проснулся на другое утро, вовсе не освежившись сном — все с тою же мыслью в голове, что его поймают как беглого ссыльного. Наяву эта мысль не покидала меня ни на минуту.

Он пришел в назначенное время, вынул свой нож и уселся у накрытого стола. Он только и говорил о том, как «его джентльмен покажет себя настоящим джентльменом», и советовал мне приняться поскорее за бумажник, который он мне передал. Он смотрел на наши комнаты и на свою квартиру как на временное помещение и советовал мне не медля приискать «угол поважнее», где бы и ему найти «привал» в случае нужды. Когда он окончил свой завтрак и обтирал свой нож об ногу, я сказал ему без малейшего предисловия:

— После того, как вы ушли вчера вечером, я рассказал моему другу о том, как вы боролись во рву с незнакомым мне человеком, когда мы подоспели с солдатами. Помните?

— Помню ли? — сказал он, — я думаю, что так!

— Нам бы хотелось узнать поболее о вас и о том человеке. Странно ничего не знать о нем, и в особенности о вас, кроме того, что я мог рассказывать вчера. Теперь, кажется, приспело время слышать от вас подробности вашей жизни.

— Ну! — сказал он, подумав немного. — Помните ж, что вы присягали, Пипов товарищ.

— Разумеется, — возразил Герберт.

— Чтоб я ни рассказал, — продолжал он, — присяга остается присягой.

— Известно, — подтвердил Герберт.

— И не забудьте, что все, чтоб я ни сделал, я загладил своим трудом.

— Так, так!

Он вынул свою черную трубку и хотел было набить ее, не потом раздумал, опасаясь, вероятно, чтоб курение ему не помешало рассказывать. Он спрятал в карман свой негрский табак, прицепил трубку к пуговице сюртука, положил руки на колени и, сурово посмотрев несколько времени на огонь, начал свой рассказ.

---

Глава 41
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 40

Глава 42 »