Глава сороковая

---

Большим счастьем для меня была необходимость заботиться о безопасности моего страшного гостя. Мысли об этом совершенно овладели мною, когда я проснулся ночью, и изгнали на время из моей головы всякое другое помышление. Очевидно, что его нельзя было скрывать в моей квартире, ибо подобная попытка непременно возбудила бы подозрение. Правда, у меня уже не было грума, но мне прислуживала возмутительная старуха и её мешковатая племянница, и запереть от них комнату было бы верным средством возбудить их любопытство и породить сплетню. Они обе страдали глазами, и я давно уже приписывал это постоянной привычке подсматривать в замочную щелку; кроме того, они имели редкое свойство являться всегда не вовремя и некстати. Если к этому прибавить еще страсть к воровству, то мы получим полный список их качеств. Не желая иметь тайны с такими людьми, я решился объявить им, что ко мне приехал неожиданно дядюшка из провинции.

Раздумывая об этом, я встал с постели и долго искал огнива в темноте, спотыкаясь на каждом шагу. Наконец, ничего не найдя, я решился отправиться вниз по лестнице к привратнику, и попросить его посветить мне с фонарем. Сходя ощупью, я на что-то наткнулся и упал. То был кто-то прижавшийся в углу. Человек этот не отвечал ни слова на мои вопросы и только молча вывернулся от меня. Я тотчас бегом пустился к привратнику и поспешно притащил его, рассказав ему по дороге о случившемся. Ветер свирепствовал по-прежнему, и потому мы не рискнули открыть фонарь, чтоб зажечь лампы на лестнице, а довольствовались его светом. Осмотрев, однако, всю лестницу, сверху донизу, мы никого не нашли. Тогда я вздумал, что, может быть, человек этот спрятался в мои комнаты; потому засветив свою свечу, и оставив привратника у двери, я аккуратно осмотрел всю квартиру, не исключая и комнаты, где спал мой страшный гость. Все было тихо и пусто.

Меня очень беспокоило, что именно в эту ночь нашелся на лестнице какой-то подозрительный человек, и, поднося чарку привратнику, я стал расспрашивать его не впускал ли он кого в ворота.

— Как же, — отвечал он, — в различное время ночи воротилось домой трое джентльменов, вероятно, с каких-нибудь вечеров.

Жилец, живший в одном со мною доме, уже несколько недель как уехал в провинцию и он, конечно, не воротился домой в эту ночь, ибо мы, всходя, видели его дверь по-прежнему запертою.

— Ночь-то, сударь, таковская, что очень мало людей проходило в ворота, — сказал привратник, отдавая мне чарку. — Кроме тех трех джентльменов, кажется, больше никого не было. Только часов в одиннадцать вас спрашивал какой-то незнакомец.

— Мой дядя, — пробормотал я. — Знаю.

— Вы его видели, сэр?

— Да, конечно.

— Так же и его спутника?

— Спутника? — повторил я машинально.

— А полагал, что он шел с вашим дядей, — отвечал привратник. — Человек этот остановился, когда дядя ваш остановился, чтоб спросить об вас, и пошел за ним наверх.

— На кого походил этот человек?

Привратник не разглядел его хорошенько, но полагал, что он ремесленник; сколько он помнил, платье на нем было светлого цвета, а пальто черное. Вообще привратник, казалось, вовсе не считал важным этого обстоятельства. И немудрено, он не знал причин, делавших его столь важным в моих глазах.

Отделавшись от привратника без дальнейших объяснений, я остался один и в сильном смущении стал обдумывать эти два странные происшествия. Их легко было растолковать, случись они отдельно. Какой-нибудь запоздалый джентльмен, придя не в те ворота, где стоял мой привратник, мог нечаянно попасть ко мне на лестницу и там заснуть; наконец, мой страшный гость мог взять с собою кого-нибудь, чтоб указать дорогу. Но взятые вместе эти два обстоятельства не могли не возбудить во мне подозрений и опасений.

Я развел огонь в камине и при тусклом его свете задремал. Проснувшись в шесть часов, я был уверен, что проспал целую ночь, но так как оставалось до утра еще целых полтора часа, то я опять вздремнул. Но сон мой был самый беспокойный. Я то вскакивал с испугом, полагая, что кто-то говорил в комнате, то принимал шум ветра в трубе за гром. Наконец я утомился и уснул непробудным сном. Когда я проснулся, уж был день. До сих пор я не мог вполне сознать своего положение и собраться с мыслями. Я был ужасно расстроен и растерян, и решительно не в состоянии был составить себе какой бы то ни было план для будущего. Вскочив с постели, я бессознательно открыл окно, посмотрел на тусклое, дождливое небо, бессознательно прошелся по комнатам, и уселся перед огнем, дрожа всем телом и дожидаясь своей прачки. Я чувствовал, что был очень несчастлив, но не сознавал почему.

Наконец, явилась старуха с своей племянницею, голову которой трудно было отличить от её ручной метелки. Они очень удивились, увидя меня перед огнем, и я тотчас же объявил им, что ко мне ночью приехал дядя, и потому надо сделать кое-какие перемены в утреннем завтраке. После этого, покуда они шумели мебелью и поднимали страшную пыль, я как-то бессознательно умылся, оделся и снова уселся перед огнем, ожидая его к завтраку.

Вскоре его дверь отворилась и он вошел. Я не мог на него смотреть, он мне показался днем еще отвратительнее.

— Я даже не знаю, — сказал я шепотом, когда он сел за стол, — как вас звать. Я выдал вас за своего дядюшку.

— Хорошо, милый мальчик, называй меня дядюшкой.

— Вы, верно, назвались же как-нибудь на корабле?

— Конечно, мой мальчик, я назвался Провисом.

— Намерены ли вы удержать это имя?

— Отчего же нет, оно не хуже другого, и я при нем останусь, если вам все равно.

— А как ваше настоящее имя? — спросил я шепотом.

— Магвич, — отвечал он, тем же голосом — Абель Магвич.

— А к какой карьере вас предназначали?

— Карьере негодяя, — отвечал он серьезно, как будто, действительно, существует такая карьера.

— Когда вы вошли в Темпл, вчера ночью… — начал я и остановился в недоумении, действительно ли то было вчера ночью, а не очень давно, как мне казалось.

— Ну, мой мальчик?

— Когда вы вошли в ворота и спросили меня, вы были одни?

— Один? Конечно, один.

— Но у ворот был кто-нибудь?

— Я не обратил на то особенного внимания, — отвечал он. — Я не знал ведь ваших обычаев. Но мне кажется, кто-то вошел сейчас за мною.

— Вас знают в Лондоне?

— Надеюсь, нет! — сказал он, щелкнув пальцем по горлу.

Меня бросило в жар.

— Прежде-то вас знали в Лондоне?

— Не очень многие, мальчик. Я больше жил в провинции.

— А судили вас в Лондоне?

— В который раз? — спросил он, живо посмотрев на меня.

— В последний.

Он кивнул головою.

— Я тогда то и узнал Джаггерса. Он меня защищал.

Я только что хотел спросить, за что его судили, когда он схватил ножик и, махнув им по воздуху, сказал:

— Что бы я там ни сделал, я своим трудом все загладил!

С этими словами он принялся за свой завтрак.

Он ел с какою-то неприятною прожорливостью и вообще делал все грубо и с шумом. Он потерял уже несколько зубов с тех пор, как я видел его на болотах, и теперь, когда он наклонял голову, чтоб куски попадали на задние зубы, он походил на голодную старую собаку.

Если б мне и хотелось есть, то он отбил бы всякий аппетит, и я сидел бы, как теперь, потупив взоры на скатерть. Какое-то непреоборимое отвращение отталкивало меня от него.

— Не мешает теперь и покурить, — сказал он. — Когда я в первый раз нанялся пастухом, там за морем, то, право, если б не табак, то я давно бы сам стал бешеным бараном.

С этими словами он встал из-за стола, и вынул из своего горохового сюртука коротенькую черную трубочку и щепотку табаку, известного под названием негритянского. Набив трубку, он остальной табак ссыпал себе в карман, точно в кисет. Потом взял щипцами уголек из камина, закурил трубку и, повернувшись спиною к камину, протянул мне руки.

— Так вот, — начал он, понемногу выпуская дым изо рта и пожимая мои руки, — вот он, мой джентльмен! Настоящий-то, которого я сделал! Смотреть на вас, Пип, для меня огромное удовольствие. Я более ничего не требую, лишь бы быть близко и смотреть на моего мальчика!

Я освободил свои руки, как только мог. Слушая его грубый голос и смотря на его морщинистую, лысую голову, я начал сознавать всю тяжесть моего положения.

— Я не потерплю, чтоб мой джентльмен шатался пешком по грязи; не потерплю, чтоб на сапогах его была малейшая пылинка. Мой джентльмен должен иметь лошадей, Пип, лошадей верховых и упряжных; лошадей для себя и лошадей для лакеев, верховых и упряжных. Ссыльные (да еще убийцы, прости Господи!) ездят на лошадях, а мой лондонский джентльмен станет ходить пешком! Нет, нет! Мы им себя покажем, Пип, — не так ли?

При этом он вынул из кармана толстый бумажник и швырнул его на стол.

— Тут есть на что погулять, мой мальчик! Это все ваше. Все, что я имею, не мое, а ваше. Не беспокойтесь, это не все; там, откуда это пришло, есть еще много, много… Я приехал в старый-то свет посмотреть, как мой джентльмен проживает деньги по-джентльменски. Вот мое счастье-то в чем состоит! И тресните вы все с зависти, сколько вас там ни есть, — воскликнул он, окидывая взглядом комнату и громко хлопая руками, — от судьи в парике и до ссыльного колониста, а я вам покажу джентльмена почище всех вас вместе!

— Постойте! — сказал я, не помня себя от страха и отвращения. — Я хочу знать, что мы будем делать; я хочу знать, как вас спасти от опасности. Сколько вы намерены провести здесь времени, и, вообще, в чем состоят ваши планы?

— Послушайте, Пип, — сказал он, положив свою руку на мою и внезапно изменяя тон, — послушайте меня, прежде всего. Я ведь, забылся, я выразился-то грубо, именно, грубо. Послушайте, Пип, забудьте все это! Я более грубым не буду.

— Во-первых, — повторил я, — какие предосторожности можно принять, чтоб вас не узнали и не схватили?

— Нет, милый мальчик, — продолжал он тем же тоном, — не это первое дело. Первое то, что я был груб. Я недаром так долго подготовлял своего джентльмена; я перед ним более не забудусь. Послушайте, Пип, я выразился-то грубо, именно, грубо; забудьте это, мой мальчик.

Я невольно тоскливо улыбнулся, так он мне показался жалок и смешон.

— Я уже забыл, — отвечал я. — Ради Бога, не говорите об этом более.

— Да, да; но, послушайте, — упрямо продолжал он, — я ведь не для того приехал сюда, мальчик, чтоб быть грубым. Ну, теперь продолжайте. Вы говорили…

— Как укрыть вас от опасности?

— Ну, мальчик, опасность не очень велика. Если меня не выдадут, то опасности большой нет. Но кто же знает, что я здесь? Джаггерс, Уэммик и вы — более никто.

— Нет ли кого тут, кто бы мог случайно вас узнать на улице? — спросил я.

— Ну, — отвечал он, — не много таких людей. Да ведь я не пропечатан же во всех газетах: А. М. из Ботани Бэй. Сколько лет уже прошло, да и кому какое дело меня выдавать? Но, послушайте, Пип, если б опасность была и в пятьдесят раз более, то и тогда я точно так же приехал бы посмотреть на вас.

— А как долго вы намерены здесь оставаться?

— Как долго? — повторил он, вынимая изо рта трубку и смотря на меня с удивлением. — Я вовсе не намерен уезжать; я навсегда приехал.

— Где же вы будете жить? — спросил я. — Где вы будете вне опасности?

— Милый мальчик, — отвечал он, — за деньги можно купить парик, пудры, очки, черный фрак, короткие штаны, и что там еще будет нужно. Делали же это люди и не попадались, следственно, и другие могут то же делать. А о том, где и как мне жить, я бы желал слышать ваше мнение.

— Вы как-то очень спокойно смотрите сегодня на ваше положение, а вчера вы серьезно клялись, что вам грозит смерть.

— Я и теперь поклянусь, что мне грозит смерть, — сказал он, опять покуривая трубку, — и смерть публичная, на виселице. Дело так серьезно, что вы должны хорошенько обсудить его. Но дело сделано. Я уже здесь. Воротиться назад хуже, чем здесь оставаться. К тому же я здесь, Пип, потому что я уже годами хотел вас видеть. А что я рискнул, это дело не новое: я уже старая птица, пускался на всякие штуки, и не боюсь пугала. Если в пугале-то кроется смерть, то пусть она выйдет наружу, я ей посмотрю в глаза, и тогда только поверю ей. А покуда дайте мне еще раз взглянуть на моего джентльмена.

Еще раз он взял меня за обе руки и, продолжая курить, осматривал меня с видом собственника. Мне казалось, что лучше всего было нанять ему маленькую, безопасную квартирку вблизи, куда бы он мог переехать, когда воротится Герберт, которого я ожидал дня через два или три. Герберта, конечно, необходимо было посвятить в мою тайну. Для меня это было совершенно ясно, даже не взяв в рассуждение, какая отрада будет мне разделять с ним все опасение и заботы. Но мистер Провис (я решился звать его этим именем), кажется, с этим не совсем соглашался и сказал, что только позволит открыть тайну Герберту, если он составит о нем хорошее мнение, судя по его физиономии.

— И тогда даже, мальчик, — прибавил он, вытаскивая из кармана маленькое Евангелие в черном переплете с застежками, — и тогда мы приведем его к присяге.

Я не могу сказать решительно, что мой страшный покровитель носил при себе эту маленькую, черную книжку единственно для того, чтоб заставлять людей, в случае надобности, присягать на ней; я знаю только, что никогда не видал, чтоб он употреблял ее иначе. Вид самой книжки подавал подозрение, что ее украли из какого-нибудь суда. Может быть, её прошедшее и собственный опыт убедили его в её сверхъестественной силе. Когда я ее увидел в первый раз, то невольно вспомнил, как он заставил меня дать клятву когда-то на кладбище, и как он вчера рассказывал, что клятвою поддерживал себя в уединенной хижине Нового Света.

Так как одежда его напоминала морского путешественника и делала его очень похожим на продавца сигар и попугаев, то я начал рассуждать, как ему одеться. Он считал короткие штаны как-то особенно удобными для маскирования и уже составил в своем уме целый костюм, который сделал бы из него нечто среднее между пастором и дантистом. Наконец, мы решили, что он не покажется моей прачке и её племяннице до тех пор, пока не наденет нового платья.

Кажется, чего легче, как обдумать эти предосторожности, но в смутном, чтоб не сказать, помраченном, состоянии моего ума на это потребовалось немало времени. Наконец все было обсуждено к двум или трем часам пополудни. Он должен был остаться взаперти в моей квартире и ни для кого не отпирать двери.

Я знал, что в Эссекс-Стрите была почтенная гостиница, задний фасад которой выходил на Темпл, почти против моих окошек. Поэтому я прямо туда отправился и был так счастлив, что нашел квартиру во втором этаже, которую и нанял для моего дяди Провиса. Потом я пошел по лавкам и, закупив необходимые вещи для его туалета, уже по своему делу повернул в Литтл-Темпл. Мистер Джаггерс сидел у своей конторки; но, увидев меня, он тотчас встал и подошел к камину.

— Ну, Пип, — сказал он, — будьте осторожны.

— Я буду осторожен, сэр, — отвечал я. Я, идя, хорошенько обдумал все, что буду говорить.

— Не выдайте себя, — продолжал Джаггерс, — и не выдайте еще кого другого. Вы меня понимаете — не выдайте кого другого. Не говорите мне ничего; я ничего не желаю знать; я вовсе не любопытный человек.

Конечно, я понял, что он знал о случившемся.

— Я только хочу, мистер Джаггерс, увериться в справедливости всего, что мне сказали; я не имею ни малейшей надежды разубедиться в этом; но мне все-таки хотелось бы более удостовериться.

Мистер Джаггерс кивнул головою.

— Вам сказали или вас известили? — спросил он, нагнув голову на сторону и смотря не на меня, а на дверь. — Если вам сказали, то ведь это значит, в изустном разговоре; а вы не могли же разговаривать с человеком, который живет в Новом Южном Уэллсе.

— Хорошо, мистер Джаггерс, меня известили.

— Так.

— Меня известил некто Абель Магвич, что он мой неизвестный покровитель.

— Он самый, — сказал мистер Джаггерс, — и живет он в Новом Южном Уэллсе.

— И он один? — спросил я.

— Один, — отвечал мистер Джаггерс.

— Я не так безрассуден, сэр, чтоб думать, что вы виноваты в моем заблуждении; но я всегда полагал, что это была мисс Хевишем.

— Как вы сами говорите, Пип, — заметил мистер Джаггерс, холодно глядя на меня и кусая свой палец, — я тут не виноват.

— А все же, сэр, ведь оно на то походило, — продолжал я с отчаянием.

— Ни тени очевидности, Пип, — отвечал мистер Джаггерс, качая головою. — Не верь ничему, что кажется, а только верь очевидности. Нет лучшего правила.

— Мне не об чем более говорить, — сказал я со вздохом, после минутного молчания. — Я проверил достоверность моих известий и более мне ничего не нужно.

— А теперь, когда Магвич, живущий в Новом Южном Уэллсе, открылся вам, — заметил мистер Джаггерс, — вы поймете, Пип, как строго во все время моих с вами сношений, я придерживался одних фактов. Я никогда не увлекался далее фактов. Вы это хорошо знаете.

— Как же, сэр.

— Я сообщал Магвичу в Новый Южный Уэллсе, когда он в первый раз писал ко мне из Нового Южного Уэллса, чтоб он не ждал от меня уклонения ни на шаг от фактов. Я так же предупредил его и кое о чем другом. Он, мне казалось, упомянул вскользь в своем письме, что думает когда-нибудь вас повидать в Англии. Я предостерег его, чтоб он таких вещей более не писал, ибо невероятно, чтоб его простили, а изгнан он из отечества на всю жизнь, и потому, если он явится в Англию, то с ним поступят по всей строгости законов. Я предостерег Магвича, — прибавил мистер Джаггерс, пристально посмотрев на меня, — я написал ему об этом в Новый Южный Уэллс. Без сомнения, он воспользовался моим предостережением.

— Без сомнения, — заметил я.

— Мне сообщил Уэммик, — продолжал мистер Джаггерс, не переставая пристально смотреть на меня, — что он получил письмо из Портсмута, от одного колониста по имени Пурвис или…

— Или Провис, — подсказал я.

— Или Провис, спасибо Пип. Может быть, действительно, это Провис? Может быть, вы знаете, что это Провис?

— Да, — отвечал я.

— Вы знаете, что это Провис. Он получил письмо из Портсмута, от одного колониста по имени Провис, в котором тот спрашивал, от имени Магвича, ваш адрес. Уэммик послал ему ваш адрес с первою почтою. Вероятно, через этого Провиса вы узнали, что ваш благодетель Магвич, живущий в Новом Южном Уэллсе?

— Да, я узнал это от Провиса, — отвечал я.

— Прощайте, Пип, — сказал мистер Джаггерс, протягивая мне руку. Когда вы будете писать по почте к Магвичу в Новый Южный Уэллс или будете иметь с ним сношение через Провиса, сделайте одолжение, известите его, что подробный счет всех издержек будет вам прислан вместе с оставшимися деньгами, ибо все-таки есть еще остаток. Прощайте, Пип!

Мы пожали друг другу руки и он пристально следил за мною, как мог долго. А повернулся у двери — он все еще следил за мной, а страшные слепки на полке, казалось, старались открыть глаза и промолвить: «о! что это за человек!»

Уэммика не было в конторе, да если б он и был тут, то не был бы в состоянии помочь моему горю. Я пошел прямо в Темпл и застал там Провиса, в безопасности, за пуншем и трубкой.

На другой день принесли заказные платья и Провис тотчас же надел их. Но мне казалось, что новое платье еще менее к нему шло, чем старое; мне казалось, что в нем самом было нечто, делавшее тщетною всякую попытку замаскировать его. Чем лучше я его одевал, тем более он походил на несчастного каторжника, виденного мною некогда на болотах; вероятно, оттого, что я уже начинал привыкать к нему, лицо его и манеры ежеминутно напоминали мне знакомого каторжника. К тому же он ковылял одной ногой, точно на ней была колодка. Вообще все в нем от головы до ног ясно говорило мне — вот каторжник.

Кроме того, его прежняя уединенная, пустынная жизнь придавала ему какой-то дикий вид, которого изменить нельзя было никаким переодеванием. К этому еще прибавим, что в нем ясно обнаруживалось влияние предыдущей постыдной жизни и тревожного сознания, что он прячется от преследовании. Ел ли он, или пил, прохаживался ли по комнате или вынимал из кармана свой большой нож и принимался резать мясо, во всех его малейших движениях проглядывал как нельзя яснее арестант, каторжник, ссыльный.

Он хотел непременно пудриться и я согласился на это, равно как и на короткие штаны. Но Провис в пудре был так же страшен, как нарумяненный мертвец. Все, что мы хотели в нем скрыть, как-то страшно проглядывало сквозь маскировку. Пудру, однако, бросили тотчас после первой пробы, и он только коротко остриг свои седые волосы.

Словами нельзя передать, что я в то время чувствовал; так страшна мне казалась тайна этого человека. Когда он по вечерам засыпал в кресле, тяжело опустив голову на грудь, я долго перед ним сиживал, думая о том, что он сделал в своей жизни. Я приписывал ему всевозможные преступления и до того воспламенял свое воображение, что не раз думал бежать от него. Каждый час, каждая минута только увеличивали мое отвращение к нему и я, право, полагаю, что в первом порыве отчаяния я поддался бы своим чувствам, и несмотря на все, что он для меня сделал, бежал бы от него, если б меня не удерживала мысль скоро увидеться с Гербертом. Однажды ночью я, действительно, вскочил с постели и стал поспешно одеваться в худшее свое платье, намереваясь оставить ему все свое имущество и отправиться в Индию простым солдатом.

Сомневаюсь, чтоб любое привидение могло быть ужаснее для меня, явись оно мне в эти длинные вечера и ночи, пока ветер выл и дождь лил без умолку. Призрака не могли бы взять и повесить из-за меня, а мысль, что с ним это могло случиться, немало увеличивала мой страх. Когда он не спал и не раскладывал особого рода пасьянс грязными своими картами (пасьянса этого я никогда ни прежде, ни после, не видал), он иногда просил меня почитать ему. «По-иностранному, милый мальчик» — говорил он. Пока я исполнял его желание, он, не понимая ни слова, бывало, стоит у огня и смотрит на меня с видом собственника, а я через пальцы руки, которою заслонял лицо, замечал, что он будто молча приглашал мебель восхищаться моею образованностью. Мнимый мудрец, преследуемый безобразным существом, им же вызванным, не был несчастнее меня, когда меня преследовало существо, сделавшее меня джентльменом; и, чем оно более восхищалось мною, более ласкало меня, тем чувствовал я к нему большее отвращение. Мне кажется, что здесь описано это ужасное для меня время, как будто оно длилось целый год. Но оно длилось только пять дней. В ожидании Герберта я не смел выходить, разве только вечером с Провисом, чтоб дать ему подышать свежим воздухом.

Наконец, однажды после обеда уснув, совершенно утомленный (ночи мои были очень неспокойные и я часто просыпался от ужасных сновидений), — я проснулся, услыхав знакомые шаги на лестнице. Провис, также спавший, вскочил при этом шуме и обнажил свой нож.

— Успокойтесь! Это Герберт! — сказал я. И Герберт вошел, освеженный шестьюстами миль, сделанных им по Франции.

— Гендель, любезный товарищ, как ты поживаешь и что поделываешь? Мне кажется, что я тебя целый год не видал! Смотря по тому, как ты похудел и побледнел, я готов в самом деле поверить этому! Гендель мой… Ах! извините, пожалуйста. — Вид Провиса заставил его прекратить свою болтовню и пожимание рук. Провис, смотря на него с усиленным вниманием, медленно спрятал свой нож и что-то искал в другом кармане.

— Герберт, любезный друг, — сказал я, затворив наружную дверь, пока он стоял в удивлении. — Случилось много странного в твое отсутствие. Это мой гость.

— Хорошо, хорошо, мальчик! — перебил Провис, выступая вперед, с своею маленькою черною книжкою и, обращаясь к Герберту, сказал:

— Возьмите ее в правую руку, и порази вас Господь Бог на месте, если вы в чем измените! Поцелуйте ее.

— Сделай то, что он просит, — сказал я Герберту, и когда он, взглянув на меня с удивлением, исполнил требование Провиса, тот пожал ему руку и сказал:

— Теперь помните же, что вы присягнули. И пусть я лгун, если Пип не сделает из вас джентльмена!

---

Глава 40
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 39

Глава 41 »