Глава тридцать девятая

---

Мне с неделю как минуло двадцать три года, но я ни на волос не подвинулся; мои «надежды» по-прежнему оставались для меня тайной. Мы за год перед тем переехали из гостиницы Бернарда в Темпл; квартира наша была теперь в Гарденкорте, на берегу реки.

Мои прежние отношение к мистеру Покету уже несколько времени как прекратились, но мы оставались с ним на самой дружеской ноге. Несмотря на мою неспособность заняться каким бы то ни было делом, что происходило, надеюсь, единственно от беспокойного состояния духа, я пристрастился к чтению и ежедневно читал положенное число часов. Гербертовы дела подвигались вперед; вообще, все шло тем же порядком, как в конце прошлой главы.

Герберт отправился по торговым делам в Марсель, так что я остался один и очень скучал своим одиночеством. Разочарованный и грустный ждал я, день за днем, неделя за неделей, что вот раскроется моя тайна, и каждый день, каждая неделя проходила мимо, оставляя меня в той же неизвестности. Понятно, что не видать веселого лица и не слышать веселой болтовни моего друга было большим для меня лишением.

Погода была отвратительная — сырая, дождливая, бурная; на улицах стояла грязь и слякоть непроходимая. Тяжелая, влажная пелена неслась с востока и уже несколько дней стлалась по Лондону, словно там, далеко на востоке, был неисчерпаемый источник туманов. Бури бывали так сильны в эти дни, что в городе с высоких зданий сносило крыши; в поле вырывало деревья с корнем и ломало крылья у мельниц; а с морского берега приходили печальные вести о гибели и смерти. Сильные потоки дождя следовали за порывами ветра, особливо в этот день, когда я, как сказано, один-одинехонек уселся к вечеру почитать перед камином.

В то время Темпл, часть города, в которой мы жили, была ближе к реке и носила более одинокий характер, чем ныне. Мы жили наверху, в самом крайнем доме, и ветер, гуляя по реке, с шумом устремился на наш дом, грозя пошатнуть его своею дикою силою. Когда, вслед за ветром, дождь с треском захлестал в окна, я невольно вздрогнул и оглянулся, чтоб убедиться, что я у себя дома, а не на каком-нибудь пустынном маяке, среди бурного моря. По временам клубы дыма врывались в комнату из камина, будто и дым боялся выйти из трубы в такую страшную ночь. Отворив дверь на лестницу, я увидел, что ветром задуло лампы; закрывшись от света руками, приложив лицо к окну (открыть окно нечего было и думать при такой буре), я стал всматриваться в мрачное пространство. На дворе фонари также погасли, а на мосту и по набережной тускло мерцали, готовясь потухнуть при каждом новом порыве ветра; огни же на барках, стоявших на реке, носились по ветру, как пламенные языки.

Я читал, посматривая от времени до времени на часы, с тем чтоб закрыть книгу в одиннадцать часов. Когда я закрыл ее, часы у св. Павла и на колокольнях всех остальных церквей, одни за другими, пробили этот час. Бой часов как-то странно разносился ветром, я прислушивался, как ветер, играя ими, двоил и множил эти звуки, когда вдруг раздались шаги на лестнице.

Я невольно содрогнулся — мне почудились шаги покойной сестры. Но мысль эта только мелькнула в расстроенном моем воображении и тотчас же исчезла. Я снова прислушался — шаги приближались, спотыкаясь по ступеням. Вспомнив, что лампы на лестнице погасли, я взял свою лампу и вышел, чтоб посветить. Взбиравшийся но лестнице остановился, завидев свет, ибо шаги затихли.

— Кто там? Есть там кто внизу? — спросил я, нагибаясь через перила.

— Есть, — произнес голос из мрака.

— В который вам этаж?

— В верхний, к мистеру Пипу.

— Это ко мне. Не случилось ли чего?

— Ничего, ничего, — возразил голос.

И человек стал подниматься по лестнице.

Я светил, стоя у самых перил, и незнакомец стал мало-помалу выявляться из темноты. Лампа моя была с абажуром, приспособлена к чтению, так что ею освещалось только весьма ограниченное пространство, и незнакомец не успел показаться, как снова скрылся во мраке. Но я мог разглядеть, что лицо его мне незнакомо; оно поразило меня выражением удовольствия и радости, с которою он, по-видимому, смотрел на меня. Я стал следить за ним лампою и разглядел, что он был основательно, хотя довольно грубо одет, как морской путешественник. Волосы у него были седые. То был человек лет шестидесяти, плотного сложения, закаленный в трудах под открытым небом. Когда он всходил на последние две ступени, то, к крайнему моему удивлению, вдруг протянул мне обе руки.

— Скажите, пожалуйста, что вам угодно? — спросил я.

— Что мне угодно? — сказал он, остановившись, — А! Да. Я вам объясню сейчас, если позволите.

— Желаете ли вы войти?

— Да, — сказал он, — я желаю войти, мой джентльмен.

Я задал ему этот довольно негостеприимный вопрос, потому что был в претензии за счастливое выражение, которым сияло его лицо, будто при встрече с добрым знакомым. Я был оттого в претензии, что он, казалось, требовал от меня взаимности. Однако я впустил его в комнату, из которой только что вышел, и как можно вежливее попросил его объясниться.

Он стал осматриваться с некоторым удовольствием, будто бы часть видимых им вещей была его собственностью, потом снял верхнее пальто и шляпу. Тогда я увидел, что голова его была лыса, а длинные, стального цвета, пряди волос только окаймляли безобразную лысину. Но я и в этом не видал ни малейшего объяснение загадки. Минуту спустя, он снова протянул мне обе руки.

— Что это значит? — спросил я, начиная считать его за сумасшедшего.

Он перестал смотреть на меня и потер себе голову правой рукой.

— Довольно обидно для человека, — сказал он грубым, прерывистым голосом, — после того, как он вдалеке об одном только и думал, и, наконец, собрался приехать с конца света… Впрочем, вы тому не виноваты, ни один из нас не виноват. Я объяснюсь сию минуту. Дайте мне только минутку вздохнут.

Он уселся в кресла перед огнем и закрыл лицо своими широкими, жилистыми руками. Я пристально взглянул на него, отступив немного, чтоб лучше разглядеть его; но лицо его было положительно мне не знакомо.

— Тут нет никого вблизи, — сказал он, глядя через плечо, — никого нет?

— Зачем вы, чужой человек, пришли сюда ночью задавать мне подобные вопросы? — сказал я.

— Какой вы молодец, — возразил он, кивая головою, с выражением самого нежного и вместе обидного участия. — Я очень рад, что вы стали таким молодцом. Не трогайте меня, лучше не трогайте. Вы после раскаетесь.

Я уже раскаялся в своем желании схватить его, ибо узнал его! Я не мог припомнить ни одной черты, но узнал его! Если б ветер разметал все промежуточные годы, если б дождь смыл все окружающие предметы, и мы снова очутились бы, как некогда, лицом к лицу на кладбище, я и тогда не мог бы более достоверно убедиться в торжественности моего колодника с человеком, сидевшим теперь передо мною. Лишнее было вынимать напилок из кармана и показывать его мне; лишнее — снимать платок с шеи и обертывать им голову; лишнее — прохаживаться по комнате неверною поступью, по временам оглядываясь назад. Все эти намеки были лишние, я и без того узнал его, хотя за минуту только принимал его за незнакомца.

Возвратясь к тому месту, где я стоял, он снова протянул мне обе руки. Не зная, что делать — я совершенно растерялся от удивления — я протянул ему руки. Он с радостью схватил их, поднес к губам, и долго не выпускал из своих мощных рук.

— Вы благородно поступили, честный Пип! — сказал он, — Я никогда не забуду вашего поступка.

Он, казалось, так расчувствовался, что хотел броситься мне на шею, но я во время остановил его.

— Тише! — сказал я, — тише! Если вы чувствуете благодарность за то, что я для вас сделал, будучи ребенком, то я надеюсь, что вы, прежде всего, исправили свой образ жизни. Если вы пришли сюда единственно, чтоб поблагодарить меня, то вы только напрасно беспокоились. Однако вы отыскали меня. В чувстве, побудившем вас к тому, есть своя доля добра, и я вас не оттолкну; но вы должны понять, что… я…

Я был так поражен напряженностью его взгляда, что слова замерли у меня на губах.

— Вы говорили, — заметил он, когда мы молча насмотрелись друг на друга, — что я должен понять… Что ж я должен понять?

— Что я не имею желание возобновлять с вами давнишнее знакомство. Я рад думать, что вы раскаялись и ведете лучшую жизнь. Я рад, что могу вам выразить свое сочувствие; рад, что вы пришли поблагодарить меня, полагая, что я заслуживаю вашу благодарность. Но всё-таки у нас дороги в жизни слишком различные. Однако вы промокли и устали; не выпьете ли вы чего-нибудь, прежде чем уйти?

Он свободно завязал галстук и пристально наблюдал за мною, все время кусая длинный конец его.

— Я думаю, — отвечал он, не спуская с меня глаз, и не выпуская платка изо рта, — я думаю, что, действительно, выпью чего-нибудь, прежде чем уйти, благодарствуйте.

На боковом столе стоял накрытый поднос; я перенес его на столик у камина и спросил его, чего бы он желал; он указал пальцем на одну из бутылок, не говоря ни слова и даже не глядя на нее. Я приготовил ему пунш и старался, чтоб рука у меня не дрожала; но напрасно, его взор слишком смущал меня, пока, развалившись в кресле, он продолжал грызть уголок шейного платка.

До сих пор я не садился, чтоб показать ему, что не желаю продлить его посещение. Но я сам смягчился при виде смягченного выражение его лица и почувствовал угрызение совести за столь негостеприимный прием.

— Я надеюсь, — сказал я, наливая себе что-то в стакан и придвигая стул, — что высказанное мною вы не сочли за грубость. Я не хотел вовсе вас обидеть. И очень жалею, если против воли сказал вам что-либо неприятное. Желаю вам всякого добра и благополучия!

Когда я коснулся губами своего стакана, он с удивлением взглянул на кончик платка, выскользнувший у него изо рта, и протянул мне руку. Я подал ему свою. Тогда и он выпил, и провел платком по глазам и по лбу.

— Как вы поживали с тех пор? — спросил я.

— Я содержал стада овец, потом вел торговлю скотом, и еще кое-чем, там, далеко, в Новом Свете, за многие тысячи верст, за бурным морем.

— Надеюсь, что вам повезло?

— О, я отлично вел свои дела. Многие еще до меня начали и также заработали хорошие деньги, но я всех их перещеголял. Я этим в славу вошел.

— Очень рад слышать.

— Я думаю, что так, мой мальчик.

Не стараясь разгадать смысл этих слов я обратился к вопросу, который вдруг пришел мне в голову.

— Видались ли вы с человеком, которого вы когда-то послали ко мне с поручением?

— Ни разу, и вряд ли когда увижусь.

— Он исполнил ваше поручение и передал мне две однофунтовые бумажки. Я был бедный мальчик тогда, и для меня-то было целое состояние. Но мои обстоятельства поправились с тех пор, как и ваши; я теперь хорошо поживаю, и потому позвольте мне возвратить вам ваши два фунта. Вы можете облагодетельствовать ими кого-нибудь другого.

С этими словами, я вынул кошелек. Он пристально следил за мною, пока я брал оттуда две фунтовые бумажки. Они были совершенно чистые и новенькие, я разгладил их и передал ему. Не спуская с меня глаз, он взял бумажки, сложил их вдоль, скрутил и зажег на лампе, а золу бросил на поднос.

— Осмелюсь спросить, — сказал он, не то хмурясь, не то улыбаясь; — как вы это так хорошо зажили с тех пор, что мы с вами расстались, там на болотах?

— Как?

— Да!

Он осушил стакан, встал, прислонился к камину и поставил ногу на решетку, чтоб высушиться. От его сапога пошел густой пар; но он не смотрел ни на ногу, ни на огонь, а пристально уставил взоры свои на меня. Я начинал дрожать.

Губы мои шевелились несколько времени, не производя звука; наконец, я принудил себя выговорить, хотя очень невнятно, что я назначен наследником значительного имущества.

— А позволено ли такой твари, как я, спросить, какого именно рода это имущество? — сказал он.

Я снова едва слышно прошептал:

— Не знаю.

— Не мог бы ли я сделать, например, предположение, касательно ваших доходов с тех пор, как вы вошли в совершенные лета? Ну вот, хоть первая цифра не пять ли?

Сердце мое билось, будто там лихорадочно стучал чудовищный молот. Я вскочил со стула и, прислонясь к его спинке, дико смотрел на своего собеседника.

— Теперь касательно опекуна, — продолжал он, — Ведь, вы же не могли обойтись без опекуна, до совершеннолетия: вероятно, какой-нибудь законник? Первая буква его имени не Д ли?

Вся истина моего положение вдруг раскрылась передо мною; вся горечь, опасность, унизительность этого положения вдруг представились мне с такою силою, что совершенно уничтожили меня; я, задыхаясь от волнение, едва держался на ногах.

— Положим, — продолжал он, что доверитель того законника, которого имя начинается с Д, пуская хоть Джаггерса, приехал на корабле в Портсмут, а оттуда сюда, чтоб повидаться с вами. «Однако вы отыскали меня», сказали вы только что. Ну-с, однако, я вас отыскал! Штука не хитрая, я написал из Портсмута к одному человеку в Лондон, чтоб узнать ваш адрес. А имя этого человека, положим, хоть Уэммик.

Я не мог произнести ни слова, хотя бы оттого зависела моя жизнь. Я стоял, опираясь одной рукой на спинку кресла, а другую положил себе на грудь; я насилу переводил дух. Так я стоял, дико глядя на него, пока все предметы в комнате стали мешаться и кружиться, и я схватился обеими руками за стул. Он поддержал меня, положил на диван, окружил подушками и стал на одно колено подле меня; лицо его, теперь хорошо мне знакомое, почти касалось моего.

— Да, Пип, мой милый, я сделал из вас джентльмена. Это я из вас барина сделал! Я поклялся в то время, что всякая гинея, которую я заработаю, будет ваша. Я клялся потом, каждый раз, когда предпринимал какое-нибудь дело, что если оно удастся и я буду богат, то и вы будете богаты. Я вел трудную жизнь, чтоб вам жизнь была легка, видите ли; я работал сильно, чтоб вам не работать. Но, что за пустяки, милый Пип! Разве я говорю это, чтоб вы чувствовали себя обязанным мне? Нимало! Я говорю это, чтоб вы знали, что несчастная собака, за которой охотились, поднялась до того, что могла сделать джентльмена, и джентльмен этот — вы.

Отвращение, с которым я смотрел на этого человека, и страх, который он вселял в меня, были так сильны, что, будь он лютый зверь, чувства эти не могли бы быть сильнее.

— Взгляните на меня, Пип, я ваш второй отец. Вы мне сын, — более, чем сын. Я копил деньги лишь для того, чтоб вам их проживать. Когда я был наемным пастухом и, живя в пустынной хижине, не видал по целым неделям никого, кроме овец, так что забывал, на что похожи люди, — вас я все имел перед собою. Не раз случалось мне выпустить из рук нож за обедом или ужином, в той одинокой лачужке, и воскликнуть, — «Вот он, мальчик, снова тут, смотрит, как я ем и пью». Я видел вас там много раз, так же ясно, как прежде на болотах. «Накажи меня Господь, — говорил я тогда, — и выходил под открытое небо, чтоб он лучше меня слышал, — если я не сделаю из того мальчика джентльмена, когда буду свободен и богат». И я сдержал слово. Посмотрите на себя! Взгляните на свою квартиру, годную для лорда! Для лорда! Э, вы покажите им, этим лордам, сколько у вас денег; они захотят угоняться за вами, да не смогут!

В жару своего увлечение и торжества он не заметил, какое впечатление производили на меня его слова. Это было единственное для меня утешение.

— Взгляните! — продолжал он, вынимая часы мои из кармана и оборачивая к себе кольцо на моем пальце, тогда как я отстранялся от его прикосновения, словно от ядовитой змеи, — золотые и великолепные — джентльменские, что и говорить! Алмаз, усаженный рубинами, уж, это надеюсь, джентльменская вещь. Взгляните на свое белье — тонкое, отличное! Взгляните на платье, лучшего достать нельзя! А книжки-то ваши, — прибавил он, осматриваясь кругом, — сотнями громоздятся на полках! Вы, ведь их читаете, не правда ли? Я вижу, вы читали одну из них, когда я пришел. Вы мне почитаете из них, мой дружок! Если они писаны и на иностранном, непонятном языке, то я все равно буду слушать и гордиться вами.

Он снова взял меня за обе руки и прикоснулся к ним губами; у меня кровь застыла в жилах.

— Не старайтесь говорить со мною, Пип, — сказал он, проводя рукавом но глазам и по лбу, и я услышал знакомый, странный звук в его горле; с своим участием он казался мне еще страшнее, — вам лучше всего полежать теперь тихо, мой мальчик. Вы не поджидали этого издавна, как я; вы не были к этому приготовлены, как я. Ведь вы никогда не подозревали, что это мог быть я?

— О, нет, нет, — отвечал я; — никогда, никогда!

— Видите ли, а вышло, что то был я, один, сам собой, без чужой помощи. Ни одна душа в этом не участвовала, кроме меня да мистера Джаггерса.

— Более никого? — спросил я.

— Никого, — сказал он с видом удивление, — кому же еще? Но каким вы красавцем стали, мой мальчик. Верно, есть прекрасные очи на примете, о которых любо и говорить, и думать? (О, Эстелла, Эстелла!)

— Они будут ваши, эти очи, если деньгами их можно купить. Не то, что бы такой джентльмен, как вы, такой молодец как вы, не мог приобрести их и без того; но деньги всё-таки помогут. Дайте, мне окончить вам свой рассказ. В той хижине, где я нанимался, мне перепало довольно от хозяина (который сперва был то же, что и я, но умер, не успев разбогатеть); тогда я попал на свободу и стал жить сам собою. Каждое дело, что я предпринимал, я предпринимал для вас. «Порази меня Господь Бог, — говаривал я, за что бы ни принимался, — если это я делаю не для него!» Дела мои удавались хорошо, отлично. Как я вам уже говорил, этим просто я составил себе славу. Оставленные мне хозяином деньги и барыши первых годов я и выслал мистеру Джаггерсу — все для вас; он за вами и поехал, вследствие моего письма.

(О, когда б он вовсе не приезжал! Когда б он меня оставил на кузнице, далеко недовольного судьбой, но, сравнительно говоря, счастливого!)

— А потом, милый Пип, мне было утешением и наградою знать про себя, что я делаю джентльмена. Пускай себе рысаки колонистов обдают меня грязью и пылью, пока я тащусь пешечком. Что я говорю себе тогда? Я говорю себе: „я делаю джентльмена, почище вас всех!“ Если кто из них скажет: „он, дескать, был колодником недавно, и как ни счастлив, а всё-таки грубый, необразованный человек“. А я ему в ответ, — „если я не джентльмен и неуч, за то у меня есть настоящий джентльмен. Все вы здешние, простые; кто из вас воспитанный лондонский джентльмен?“ Так-то я себя поддерживал. Так-то я постоянно имел на уме, что рано или поздно, я приеду к своему мальчику, полюбуюсь им и откроюсь ему.

Он положил мне руку на плечо. Я содрогнулся при мысли, что, пожалуй, рука эта обагрена кровью, по крайней мере, я не был уверен в противном.

— Нелегко мне было, Пип, и не безопасно оставлять те края. Но я пламенно желал с вами видеться, и чем труднее было исполнить мое желание, тем оно становилось сильнее; я твердо решился ехать сюда, во что бы то ни стало. И приехал. Да, мальчик, я таки приехал!

Я старался собрать свои мысли, но не мог; я был решительно ошеломлен. Я был так озадачен, что не помню, к чему более прислушивался — к его ли словам, или к завываниям ветра на дворе; я не различал его голоса, даже, теперь, как он стих, от шумного голоса бури.

— Куда вы меня денете? — вдруг спросил он, — меня куда-нибудь да надо же девать, мой мальчик.

— Где вас уложить спать? — спросил я.

— Да, мне надо выспаться, и — хорошенько, — отвечал он, — потому что меня качало и мочило водою целые месяцы.

— Моего друга и товарища нет дома, — сказал я, — вам можно занять его комнату.

— А он завтра не воротится?

— Нет, — отвечал я, все еще бессознательно, несмотря на все усилия собрать свои мысли, — нет, не завтра.

— Потому что, видите ли, мой добрый мальчик, — сказал он, понижая голос и выразительно дотрагиваясь пальцем до моей груди, — надо быть осторожным.

— Почему же осторожным?

— Потому что это — смерть, видит Бог.

— Что смерть?

— Я сослан на всю жизнь. Воротиться на родину — это смерть. Последнее время слишком много возвращалось народу оттуда, и меня, наверно, повесят, если откроют.

Только этого и недоставало! Несчастный мало того, что наложил на меня тяжкое бремя своих благодеяний, теперь рисковал жизнью, чтоб видеться со мною и вручить свою участь в мои руки! Питай я к нему пламенную любовь вместо отвращение, будь он для меня предметом восхищения и нежной привязанности, а не омерзения, и тогда подобного известия было бы достаточно, чтобы сделать меня несчастным. Но тогда, по крайней мере, печься о его безопасности было бы естественною потребностью моего сердца.

Первой моею заботой было закрыть ставни, чтоб снаружи не видно было света в моей комнате, потом запереть дверь на ключ и на запор. Он покуда стоял у стола и ел сухари, запивая ромом; моему воображению живо представился колодник на болоте, и я ожидал, что вот он нагнется и станет пилить себе ногу.

Я тщательно заделал все выходы из Гербертовой комнаты, кроме дверей в мою комнату, и тогда только предложил ему идти спать. Он охотно согласился, и попросил только у меня моего «джентльменского белья», чтобы надеть его на другое утро.

Я вынул белье и положил у его изголовья; кровь снова застыла в моих жилах, когда он на прощанье протянул мне обе руки.

Не помню, как я ушел от него и бессознательно стал поправлять огонь в камине, не смея ложиться спать. С час я простоял таким образом, слишком ошеломленный, чтоб собраться с мыслями и обсудить свое положение; но, наконец, пришло сознание моего горестного положение, сознание, что великолепное здание моих надежд разрушено на веки.

Расположение ко мне мисс Хевишем — пустая бредня; Эстелла вовсе мне не назначена; меня терпели только как пугало для жадной родни, как чучело с механическим сердцем, над которым Эстелла могла упражняться, за неимением другой практики; вот первые представившиеся мне мысли. Но прискорбнее всего было думать, что я покинул Джо из-за колодника, виновного Бог весть в каком преступлении, которого каждую минуту могли схватить у меня в комнате и повесить на Смитфильде.

Теперь я ни за что в свете не воротился бы к Джо, ни за что не воротился бы к Бидди; я думаю, просто потому, что гнусность моего поведения не давала мне здраво обсудить ничего на свете. Никакая мудрость в свете не могла бы заменить мне утешение, каким бы мне служила их простая, безыскусственная преданность; но теперь уж никогда, никогда не возвратить потерянного!

В каждом завывании ветра, в каждом потоке дождя, я слышал погоню. Два-три раза я побожился бы, что стучатся и шепчутся у наружной двери. Под впечатлением подобного страха я стал припоминать, что предчувствовал появление этого человека; что несколько недель сряду я на улицах встречал лица, похожие на него; что сходство это становилось разительнее по мере его приближение к Англии; что злой дух его подсылал мне этих провозвестников, и теперь, в эту бурную ночь, он исполнил свою угрозу и сам явился ко мне.

Вслед за тем, я стал припоминать, как в детстве я видел его отчаянным и жестоким; как другой каторжник не переставал твердить, что он хотел убить его; как он во рву вцепился в своего товарища и рвал его, как дикий зверь. Из таких воспоминаний воображение мое создало какое-то страшное, неясное сознание, что мне небезопасно спать с ним под одним кровом. Ужас овладевал мною все более и более. Наконец, я встал, взял свечу и вошел, чтоб взглянуть на чудовище, созданное моим воображением.

Он обвязал голову платком, лицо его было спокойно и сон невозмутим, хотя рядом на подушке лежал пистолет. Убедившись в этом, я тихо вынул ключ из двери, воткнул его снаружи и повернул два раза, прежде чем снова уселся перед огнем. Мало-помалу я сполз со стула и растянулся на полу. И во сне я не терял ни на минуту сознание своего горя; когда я проснулся, часы на колокольнях били пять часов, свечи догорели, огонь потух, а буря и дождь еще увеличивали ужас мрака.

---

Глава 39
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 38

Глава 40 »