Глава тридцать восьмая

---

Если когда-нибудь, после моей смерти, старый дом в Ричмонде будет посещаем призраком, то, вероятно, моим. Боже мой! Сколько дней, сколько ночей моя душа блуждала в том доме, где жила Эстелла! Где бы ни находилось мое грешное тело, душа моя всегда витала около ричмондского дома.

Миссис Брэндли, у которой жила Эстелла, была вдова и имела одну дочь, несколькими годами старше Эстеллы. Мать была очень моложава на взгляд, дочь же, напротив, очень старообразна; цвет лица у матери поражал своею свежестью, лица дочери — желтизною; мать думала только об удовольствиях, дочь — о богословии. Они были, что называется, в хорошем положении, много выезжали в свет и много принимали гостей. Они не были связаны никакими дружескими узами с Эстеллою, но жили с нею мирно, ибо были нужны ей, а она им. Миссис Брэндли, когда-то, прежде добровольного заточения мисс Хевишем, находилась с нею в тесной дружбе.

В доме мистрис Брэндли и вне его я выстрадал всевозможные муки, которые только могла мне причинить Эстелла. Характер наших отношений, ставивший меня на фамильярную с нею ногу, в то же время ничуть не увеличивая её расположение ко мне, приводил меня в смущение. Она мною играла, чтоб дразнить своих поклонников, и самая наша фамильярность давала ей повод весьма легко смотреть на мое обожание. Если б я был её лакеем, бедным родственником или даже меньшим братом её жениха, то и тогда, мне кажется, я не был бы дальше, чем теперь, от осуществления моих пламенных надежд. Самое преимущество называть ее Эстеллою и, в свою очередь, слышать, как она меня называла Пипом, при теперешних обстоятельствах только усугубляло мои муки. Это преимущество, сводившее с ума других её поклонников, увы, и меня самого едва не свело с ума.

Поклонников у ней было без конца. Нет сомнения, что ревность делала в моих глазах её поклонником всякого, кто только подходил к ней, но и без того их было довольно. Я часто видал ее в Ричмонде, часто слыхал о ней в городе, часто катал ее и миссис Брэндли в лодке. Я всюду следовал за нею и на пикники, и в театры, и в концерты, и на балы. И все эти удовольствие только отравляли мою жизнь. Я не провел и часа счастливо в её обществе, и все же круглые сутки, все двадцать четыре часа, я занят был одною мыслью о неизмеримом счастии владеть ею до гробовой доски. Во все это время — а продолжалось оно, как мне тогда казалось, очень долго — Эстелла своим обращением давала мне понять, что наши отношения были обязательные, а не добровольные. Иногда, однако, выдавались минуты, когда она как будто себя останавливала, переменяла тон и, казалось, сожалела обо мне.

— Пип, Пип! — сказала она мне в одну из таких минут, когда мы сидели с ней наедине у окошка в Ричмонде, — неужели вы никогда не поймете и не остережетесь?

— Чего?

— Меня.

— Вы хотите сказать, Эстелла, когда я стану остерегаться вашей красоты?

— Что я хочу сказать? Если вы не понимаете, что я хочу сказать, то вы просто слепы.

Я бы должен был ответить, что любовь всегда считают слепою, но удержался. Я всегда был очень сдержан, под влиянием мысли, что с моей стороны было бы неблагодарно преследовать Эстеллу любезностями, так как она знала, что не имеет свободного выбора, а должна слепо повиноваться мисс Хевишем. Я всегда боялся, что это сознание восстанавливало против меня её гордость и делало меня причиною её внутренней борьбы.

— Во всяком случае, — сказал я, — сегодня мне нечего остерегаться, вы сами на этот раз просили меня приехать.

— Правда, — отвечала она, с холодной, небрежной улыбкой, которая невольно всегда обдавала меня морозом.

Посмотрев в окно (были сумерки), она через несколько минут продолжала:

— Мисс Хевишем желает меня видеть. Вы повезете меня к ней на денек и привезете назад, то есть, конечно, если вы желаете. Она не хотела бы, чтоб я ездила одна, а горничной моей она не примет, боясь, чтоб та с ней не заговорила. Согласны вы?

— Можете ли вы сомневаться в этом, Эстелла!

— Так, значит, вы согласны? Ведь раз вам все равно, то, пожалуйста, поедемте послезавтра. Все издержки за дорогу вы заплатите из моего кошелька. Вы слышите условие?

— Я должен повиноваться, — отвечал я.

Дальнейших подробностей о поездке мне не сообщили: впрочем, и в последующие разы меня точно так же кратко уведомляли о дне отправления. Мисс Хевишем никогда ко мне не писала, я не видал даже её почерка. Через день мы отправились в путь и нашли ее в той же комнате, где я некогда увидал ее впервые. Не стоит прибавлять, что в её доме не произошло никакой перемены; все было по-старому.

Мисс Хевишем, казалось, любила Эстеллу еще больше, чем прежде. Действительно, было что-то страшное в её пламенных взглядах и поцелуях. Она с жадностью смотрела на красоту Эстеллы, жадно слушала каждое, её слово, следила за каждым её движением. Судорожно шевеля своими исхудалыми, дрожащими пальцами, она пожирала очами чудное создание, ею взрóщенное.

Взгляд ее иногда от Эстеллы переходил на меня и, казалось, хотел проникнуть в самую глубину моего сердца и ощупать его раны.

— Как она с тобою обходится, Пип, как она с тобою обходится? — спрашивала она с живостью, даже в присутствии Эстеллы.

Но всего страшнее была она вечером, при свете мерцавшего огня, когда, обняв Эстеллу и крепко стиснув её руку, она хитро выведывала у неё все имена и положение людей, очарованных ею. И перебирая этот длинный список с раздражительностью уязвленной и страждущей души, она спокойно сидела, опираясь подбородком на свободную руку, лежавшую на костыле; глаза её глядели на меня с неестественным призрачным выражением. Я во всем ясно видел, как ни горько мне было сознавать свое унижение, что Эстелла была ни что иное, как орудие, которым мисс Хевишем мстила всем мужчинам. Я сознавал, что она не будет моею, прежде чем хоть отчасти исполнит свое назначение. Я понял и причину, зачем мне ее наперед предназначали. Посылая ее побеждать и терзать сердца, мисс Хевишем посылала ее с злобною уверенностью, что её сердце было вне опасности, что все, кто отваживались на столь опасную игру, не могли не проиграть. Я понял, что я сам мучусь от излишней хитрости этих планов, хотя приз и назначен мне наперед. Я понял теперь, зачем меня так долго терзали, откладывая раскрытие тайны, и зачем мой опекун еще так недавно не хотел сознаться, что знает что-нибудь об этих планах. Одним словом, я во всем видел мисс Хевишем, как и прежде, и всегда имел ее перед глазами. Я видел на всем тень этого мрачного, рокового дома, скрывавшего ее от солнечного света.

Свечи, тускло освещавшие комнату, стояли в стенных канделябрах. Они висели довольно высоко и горели тем унылым огнем, каким горит свеча в спертом воздухе. Когда я глядел на канделябры, на всю тускло освещенную комнату, на остановившиеся часы, поблекшее подвенечное платье и на страшную фигуру мисс Хевишем, я во всем видел только подтверждение своих мыслей. В воображении своем я перенесся и в большую комнату за площадкой лестницы, и там я видел доказательство тех же мыслей, как бы начертанное невидимою рукою, и в прихотливых узорах паутины, покрывавшей пирог, и в следах, оставленных пауком на скатерти, и мышью на панелях, наконец, в самом шорохе тараканов, бегавших по полу.

В этот визит я был в первый раз свидетелем ссоры Эстеллы с мисс Хевишем.

Мы, как сказано, сидели около огня, и мисс Хевишем, все еще крепко обняв Эстеллу, не выпускала её руки. Наконец, Эстелла начала помаленьку освобождаться из её объятий. Она и прежде не раз выражала гордое нетерпение, и вообще, скорее терпела эту страшную любовь, чем сочувствовала ей или платила взаимностью.

— Что! — воскликнула мисс Хевишем, устремив на нее свои сверкающие гневом глаза. — Я тебе уже надоела?

— Нет, я сама себе немного надоела, — отвечала Эстелла, освобождая свою руку, и подойдя к камину, стала смотреть на огонь.

— Говори правду, неблагодарная! — воскликнула мисс Хевишем, гневно ударяя палкой о пол. — Говори, я тебе надоела?

Эстелла посмотрела на нее совершенно спокойно и потом опять устремила глаза на огонь. Вся её грациозная фигура и прелестное лицо выражали только совершенно хладнокровное равнодушие к бешеному пылу мисс Хевишем.

— О, каменная! — воскликнула мисс Хевишем, — о, холодное, холодное сердце!

— Что? — сказала Эстелла, сохраняя свое равнодушие и только поднимая глаза, — что, вы упрекаете меня в холодности? вы?

— А разве я не права? — отвечала та свирепо.

— Я только то, что вы из меня сделали, — продолжала Эстелла, — вам вся хвала, вам и порицание; вам обязана я своими успехами, вам же и своими неудачами. Одним словом, я вся ваше создание, какова бы я ни была.

— Боже мой! Посмотрите на нее! — восклицала с горечью мисс Хевишем. — Посмотрите на нее! Как она жестока и неблагодарна и где же, у очага, где ее вскормили и вынянчили! А я ее прижимала к своему сердцу, когда оно еще обливалось кровью, и расточала на нее всю свою любовь и нежность!

— По крайней мере, я не участвовала в сделке, — сказала Эстелла, — я чуть могла ходить, когда ее заключили. Но чего вы хотите? Вы были всегда ко мне очень добры и я вам за то много обязана. Чего же вы хотите?

— Любви, — пробормотала мисс Хевишем.

— Разве вы ею не пользуетесь?

— Нет, нет!

— Вы нареченная моя мать, вы признали меня своею дочерью, — отвечала Эстелла, не покидая своей грациозной позы, не возвышая голоса и не поддаваясь, ни чувству гнева, ни нежности, — я уже раз сказала, что вам всем обязана. Все, что я имею, принадлежит вам; все, что вы мне дали, вы можете когда угодно получить обратно. Кроме того, что вы мне дали, я ничего не имею. И если вы просите от меня того, чего вы мне никогда не давали, то я должна сказать вам, что чувство благодарности и долга к вам не в состоянии создать во мне того, чего нет.

— Разве я ей не дала моей любви! — воскликнула мисс Хевишем, свирепо обращаясь ко мне. — Разве я ей не дала самой пламенной моей любви, стоившей мне столько ревности и терзаний? А она так со мною говорит! Если я ей не дала моей любви, то пусть она назовет меня сумасшедшею, пусть назовет меня сумасшедшею!

— Зачем мне называть вас сумасшедшей? — отвечала Эстелла, — я последняя могу так вас назвать. Есть ли человек, который знал бы ваши планы вполовину так хорошо, как я? Мне вас назвать сумасшедшей? Мне, которая здесь же, у этого очага, училась у вас всему, слушала ваши уроки, сидя вон на том маленьком стулике, смотря вам прямо в глаза, хотя выражение лица вашего и пугало меня?

— И все это так скоро забыто, — пробормотала мисс Хевишем, — все забыто!

— Нет, не забыто, — возразила Эстелла, — не забыто, а свято хранится в моей памяти. Когда я в чем-нибудь отступала от вашего учения? Когда пренебрегала вашими уроками? Когда позволяла себе иметь здесь чувство — и она тронула рукою свое сердце — которого вы не одобряли? Будьте ко мне справедливы.

— Так горда, так горда! — бормотала мисс Хевишем, отбрасывая назад рукою свои седые волосы.

— Кто выучил меня быть гордою? — отвечала Эстелла. — Кто хвалил меня, когда я усвоила это правило?

— Так жестока, так жестока! — со стоном произнесла мисс Хевишем.

— Кто выучил меня быть жестокою! — возразила Эстелла. — Кто хвалил меня, когда я и в этом следовала вашим урокам?

— Но со мною быть гордою и жестокою! — пронзительно воскликнула мисс Хевишем, всплеснув руками. — Эстелла, Эстелла! ты жестока и горда со мною!

Эстелла на минуту взглянула на нее с каким-то спокойным удивлением; но потом, как будто ни в чем не бывало, опять наклонилась и стала смотреть на огонь.

— Я, право, не знаю, — начала она после небольшого молчание, — отчего вы так неблагоразумны, когда я приезжаю вас навестить после долгой разлуки. Я никогда ни на минуту не забывала ваших страданий и их причины; я никогда не изменила ни вам, ни вашему внушению. Я не могу себя упрекнуть в том, что когда-нибудь выказала слабость.

— А меня любить было бы слабостью! — воскликнула мисс Хевишем. — Да, да, она назвала бы это слабостью!

— Я начинаю думать, — сказала Эстелла после минутного удивления, — что почти понимаю, в чем дело. Вам вздумалось воспитать вашу приемную дочь в мрачном уединении этих комнат и никогда не говорить ей, что существует дневной свет, при котором она никогда не видала вашего лица; сделав это, вы бы вдруг из каприза захотели, чтоб она понимала и знала, что такое свет, и обманулись бы в ней и стали жаловаться на судьбу!

Мисс Хевишем закрыла лицо руками и молча сидела в кресле, тихо стоная.

— Или, — продолжала Эстелла, — что ближе объясняет дело, вы бы учили ее с самого раннего возраста, что существует нечто, называемое светом, но что он ей враг, и она должна от него отворачиваться, ибо он погубил вас и погубит ее; вы бы это сделали, и потом вдруг, из-за каприза, захотели, чтоб ей полюбился дневной свет; а она не могла бы полюбить его, и вы бы обманулись в ней, и были бы недовольны!

Мисс Хевишем молча слушала, или казалось, слушала, ибо я не мог видеть её лица.

— Итак, — прибавила Эстелла, — вы должны меня терпеть такою, какою сами меня сделали. Мои успехи — не мои, мои недостатки — не мои, хотя со мною нераздельны.

Мисс Хевишем, между тем, я, право, не знаю как, сползла на пол и сидела, окруженная поблекшими остатками подвенечного платья. Я воспользовался давно ожидаемою минутою, чтоб выйти из комнаты. Выходя, я знаком обратил внимание Эстеллы на мисс Хевишем; Эстелла все еще стояла, как прежде, у камина; а мисс Хевишем валялась на полу с распущенными седыми волосами, представляя грустное зрелище.

С стесненным сердцем вышел я на чистый воздух и, по крайней мере, с час ходил по двору и по саду… Когда я, наконец, собрался с духом, чтоб воротиться в комнаты, я нашел Эстеллу у ног мисс Хевишем, починявшею её старые тряпки. Часто впоследствии изорванные старые знамена в соборах напоминали мне эти несчастные остатки подвенечного наряда. Потом мы с Эстеллой сели играть в карты, как бывало, но теперь мы уже играли во французские модные игры. Так прошел вечер, и мы разошлись спать.

Мне была отведена комната в особом флигеле, по ту сторону двора. Мне в первый раз приходилось ночевать в этом доме. Я никак не мог уснуть — тысячи мисс Хевишем, казалось, преследовали меня. Я видел ее везде — и по сю, и по ту сторону подушки, и в изголовье кровати, и в ногах, и за полуотворенною дверью, и в соседней комнате, и в комнате наверху, и в комнате внизу. Ночь ужасно тихо подвигалась, было только два часа; я, наконец, почувствовал, что не в состоянии более лежать в этой комнате, и потому решился встать. Одевшись, я перешел в коридор большого дома, намереваясь проникнуть на внешний двор и там отвести душу на чистом воздухе. Но не успел я войти в коридор, как должен был погасить свечу, ибо увидел страшную фигуру мисс Хевишем, которая шла по коридору точно привидение и тихо-тихо стонала. Я последовал за нею и видел, как она пошла наверх по лестнице. Она в руках держала свечку без подсвечника, которую, вероятно, вынула из канделябра. При тусклом мерцании этой свечи она, действительно, походила на что-то страшное, неземное. Вдруг пахнуло запахом сырости и гнили; я догадался, что она прошла в комнату с накрытым столом; через несколько минут я услышал, как она ходила там взад и вперед; потом она прошла через лестницу в свою комнату и обратно, ни на минуту не переставая стонать. Я попытался было воротиться и выбраться на двор, но это было невозможно в темноте, и потому пришлось дожидаться рассвета. Когда я ни подходил к лестнице, я всегда видел свет, мелькавший наверху, слышал унылые шаги и непрерывный глухой стон.

До нашего отъезда, на другой день неудовольствие между мисс Хевишем и Эстеллой не возобновлялись. Замечу тут же, что и впоследствии, во время таких посещений, подобной сцены не случалось; а таких посещений, сколько я помню, было по крайней мере четыре. Обращение мисс Хевишем с Эстеллой вовсе на переменилось, разве только мне показалось, что она начала её отчасти бояться. Я не могу, как это мне ни горько, закончить мой рассказ об этом периоде моей жизни, не внеся в него имени Бентлея Друммеля.

Однажды все общество Лесных Зябликов было в сборе и обычные дружеские отношение царствовали между всеми, то есть, никто ни с кем не соглашался и все спорили. Вдруг председатель призвал к порядку и объявил, что мистер Друммель еще не произнес тоста в честь своей красавицы. Таков был у нас обычай, и на этот раз очередь была за этим олухом. Я заметил, что, пока наливали вино, он как-то странно покосился на меня. Каково же было мое удивление и досада, когда он попросил все общество выпить с ним за здоровье Эстеллы!

— Какой Эстеллы? — спросил я.

— Не ваше дело, — отвечал он.

— Эстеллы откуда? — спросил я. — Вы обязаны сказать откуда?

(Действительно, он был обязан это сделать, как член нашего клуба).

— Из Ричмонда, господа, — сказал Друммель, вовсе не обращая на меня внимания, — и красавицы каких мало.

— Много он понимает в красавицах, подлая, глупая скотина! — шепнул я Герберту.

— Я знаю эту даму, — сказал Герберт через стол, когда тост был выпит.

— Будто? — заметил Друммель.

— И я ее знаю, — прибавил я, покраснев от гнева.

— Будто? — сказал Друммель, — О, Боже!

Это был единственный ответ, на который этот тяжелый дурак был способен; но он меня так взбесил, точно это была самая остроумная колкость. Я тотчас же встал со стула и громко сказал, что это очень походит на наглое бесстыдство почтенного джентльмена — предложить в собрании Зябликов тост в честь женщины, которой он вовсе не знает. Друммель, вскочив с места, спросил, — Что я хочу этим сказать? — Я на это отвечал, что он, кажется, знает мой адрес.

После этой выходки все общество разделилось на несколько партий и поднялся жестокий спор о том, можно ли в христианской стране кончить такое дело без кровопролития. Прения были до того жарки, что несколько членов, никак не менее шести, объявили другим шести членам, что те, кажется, знали их адреса. Однако, наконец, было решено (так как наш клуб был вместе и совестный суд), что если мистер Друммель представит свидетельство от замешанной в деле дамы, что он имеет честь быть с нею знакомым, то мистер Пип должен будет извиниться, как джентльмен и член общества «Зябликов», в том, что «он слишком погорячился» и т. д. Следующий день был назначен для представления свидетельства. (Для того, чтоб наше чувство чести не остыло от продолжительности срока). На другой день, действительно, Друммель явился с маленькой записочкою, в которой Эстелла своею рукою свидетельствовала, что имела честь с ним танцевать несколько раз. Таким образом, мне только оставалось извиниться в том, что я слишком погорячился и т. д., и т. д. Мы с Друммелем, по крайней мере, с час косились друг на друга, пока все остальные члены жарко спорили, но, наконец, было громогласно объявлено, что дружеские отношение блистательно восстановлены в обществе «Зябликов».

Теперь я это рассказываю так слегка, но тогда мне было очень тяжело. Я не могу прибрать настоящего название тем мукам, которые я чувствовал при одной мысли, что Эстелла оказывала какое-нибудь внимание такому презренному, неотесанному олуху. Я до сих пор уверен, что негодование мое за то, что она унижается до такой скотины, происходило из чистого, бескорыстного источника моей любви к ней. Без сомнения, кого бы она мне ни предпочла, я был бы несчастлив. Но остановись её выбор на более достойном предмете, мое горе было бы совершенно иного рода.

Мне было легко найти, и я, действительно, скоро нашел, что Друммель начал прилежно ухаживать за Эстеллой, и что она позволяла ему ухаживать за собою. Он стал всюду за ней следовать и мы, таким образом, сталкивались с ним каждый день. Он упрямо и настойчиво шел своею дорогою, и Эстелла удерживала его при себе, то поощряя его, то, напротив, отнимая всякую надежду. Она то почти что льстила ему, то явно презирала его, сегодня обходилась как с давнишним приятелем, завтра будто не узнавала его.

Паук, как мистер Джаггерс прозвал Друммеля, распустил свою паутину и ждал с неутомимым терпением подобных тварей. К тому же он имел слепую уверенность в значении своего богатства и имени. Эта уверенность служила ему на пользу, ибо заменяла отчасти совершенную неспособность сосредоточивать свои мысли на чем бы то ни было. Паук, упрямо сторожа Эстеллу, превосходил бдительностью многих, гораздо умнейших насекомых, и часто, в данную минуту, удачно нацеливался и делал нападение.

Однажды на балу в собрании, в Ричмонде (в то время такие балы бывали часто во всех почти городах), Эстелла, по обыкновению, превзошла всех своею красотою. Друммель так ухаживал за нею, и она так благосклонно с ним обходилась, что я решился с нею переговорить и воспользовался первым представившимся случаем. Она сидела в стороне между цветами, дожидаясь миссис Брэндли, чтоб ехать домой. Я стоял около неё, ибо всегда сопровождал их в подобных выездах.

— Вы устали, Эстелла?

— Немного, Пип.

— Да, вы должны были устать.

— Скажите лучше, не должна была. Ведь мне предстоит еще сегодня перед сном писать письма.

— И описывать сегодняшнюю победу, — заметил я. — Вот уже жалкая победа, Эстелла!

— Что вы хотите сказать? Я и не знала, что одержала какую-нибудь победу.

— Эстелла, — отвечал я, — посмотрите вон на того молодца в углу, который теперь на нас смотрит.

— Зачем мне на него смотреть? — спросила Эстелла, устремив на меня свой взгляд, — чем он заслуживает моего внимания?

— Это-то, именно, я и хотел у вас спросить, — отвечал я. — Весь вечер он увивался около вас.

— Моль и всякая другая дрянь увивается около зажженной свечи, — сказала Эстелла, взглянув на Друммеля. — Разве свеча в этом виновата?

— Нет, — отвечал я. — Но разве Эстелла в этом не виновата?

— Ну, — заметила она, рассмеявшись, — может быть. Впрочем, думайте себе, что хотите.

— Но, Эстелла, выслушайте меня. Мне горько, что вы поощряете ухаживание такого всеми презираемого дурака, как Друммель. Вы знаете, его все презирают.

— Ну? — сказала она.

— Вы знаете, он не имеет никаких хороших качеств, ни внутренних, ни внешних. Он просто, уродливый, злобный, пустой дурак.

— Ну? — повторила она.

— Вы знаете, что он не может ни чем похвастаться, кроме денег и бессмысленного списка своих тупоголовых предков. Разве вы этого не знаете?

— Ну? — сказала она еще раз, и всякий раз она все более и более раскрывала свои прелестные глаза.

Чтоб помочь ей перескочить через это несчастное восклицание, я сам повторил его с одушевлением:

— Ну, так вот отчего мне и горько!

Если б я мог думать, что она кокетничала с Друммелем, чтоб бесить меня, мне было бы не так тяжело. Но её обыкновенное обхождение со мною делало подобное предположение совершенно невозможным.

— Пип, — начала Эстелла, окидывая взором всю комнату, — не воображайте себе глупостей. Может быть, мое обращение имеет влияние на других людей, и может быть, оно на то и рассчитано. Но вы дело иное. Впрочем, об этом не стоит более и говорить.

— Нет, стоит, — отвечал я, — я не могу снести, чтоб люди говорили про вас, что вы расточаете свои прелести и красоту на самого глупого и низкого из всей толпы.

— Я могу снести, — заметила Эстелла.

— О, не будьте так горды и непреклонны, Эстелла!

— Каков, — воскликнула Эстелла, — теперь зовет меня гордою и непреклонною, а за минуту перед тем упрекал, что я унижаюсь до дурака!

— Конечно, в этом нет и сомнение, — проговорил я поспешно, — я видел, вы сегодня расточали ему такие взгляды и улыбки, какими меня никогда не дарите.

— Так вы хотите, — сказала Эстелла, внезапно повернувшись и взглянув на меня серьезно, почти гневно, — чтоб я и вас обманывала и завлекала?

— Вы обманываете и завлекаете его, Эстелла?

— Да, и многих других, всех кроме вас. Но вот и миссис Брэндли. Более я вам не скажу ни слова.

Теперь, когда я посвятил целую главу предмету, столь долго наполнявшему мое сердце и причинившему мне столько горя, я обращусь к описанию происшествие, которое готовилось уже давно, очень давно. Причины этого происшествия крылись в событиях, случившихся прежде, чем я узнал, что Эстелла существует на свете, в то время, когда её детский ум воспринимал первые свои впечатления, под гибельным влиянием страшной мисс Хевишем.

В восточных сказках мы читаем, как камень, который должен упасть на роскошную постель победителя и умертвить его, был понемногу высечен из скалы. Понемногу прорубали в скалах туннель для веревки, которая должна была поддерживать камень. Не торопясь, поднимали и устанавливали его на месте; не торопясь провели и веревку по туннелю и прикрепили к большому железному кольцу. Наконец, после неимоверных трудов, все было готово и настала роковая минута. Султана будят в полночь и подают ему секиру. И он взмахнул секирою, веревка лопнула и потолок рухнул на главу победителя. Так же было и со мною: все приготовление были кончены, все вдали и вблизи готово, раздался удар — и в ту же секунду распалось здание моих надежд.

---

Глава 38
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 37

Глава 39 »