Глава тридцать пятая

---

В первый раз на моем жизненном пути разверзалась могила, и страшною, зияющею бездною показалась она мне. Образ моей сестры в знакомом покойном кресле у кухонного очага преследовал меня день и ночь. Мысль, что её не было на обычном месте, казалось мне совершенною невозможностью; в последнее время я редко вспоминал о ней, а теперь она не выходила у меня из головы: на улице мне казалось, что она непременно должна идти за мной, дома — что она вот сейчас постучится в дверь. Даже мои комнаты, с которыми никогда не были связаны воспоминания о ней, напоминали её смерть. Мне все мерещился её голос, её лицо, как будто я привык ее здесь видеть.

Я не мог очень любить свою сестру, но смерть даже недорогого сердцу человека в состоянии поразить нас. Под влиянием этого чувства (за неимением более нежного), мною овладело страшное негодование к тому неизвестному лицу, которое причинило моей сестре столько страданий, и имей я достаточные улики против Орлика или кого другого, я был бы в состоянии преследовать его до последней крайности.

Написав Джо письмо, в котором я утешал его и обещал непременно приехать на похороны, я провел эти несколько дней, оставшиеся до отъезда, в том странном настроении, которое только что описал. Я выехал рано утром и приехал к «Синему Вепрю» как раз вовремя, чтоб поспеть пешком в кузницу.

Погода стояла прекрасная, летняя, и эта прогулка живо напомнила мне то время, когда я был маленькое, беззащитное существо, и рука сестры моей тяготела надо мной; но все неприятные воспоминания как-то сглаживались, все смягчалось. Теперь и запах расцветших бобов и клевера, казалось, шептал мне, что придет день, когда я пожелаю, чтоб другие, под успокоительным влиянием прекрасного солнечного дня, смягчались при мысли обо мне.

Дойдя до дома, я тотчас увидел, что мистер Требб и Комм уже овладели им. Две крайне нелепые личности с большими булавами, обвитыми крепом — точно будто эти орудия могли кого утешить — были поставлены по обеим сторонам двери. В одном из них я узнал почтальона, выгнанного от «Синего Вепря» за то, что он спьяна вывалил только что обвенчавшуюся чету. Ребятишки со всей деревни и множество женщин столпились перед домом, восхищались торжественным зрелищем этих траурных привратников и запертых ставней. Когда я подошел к двери, один из привратников постучал в дверь, вероятно, полагая, что я так истомлен грустью, что не в состоянии сам этого сделать.

Другой траурный прислужник (плотник, когда-то съевший двух гусей на пари) отворил дверь и ввел меня в парадную гостиную. Там мистер Требб завладел самым лучшим столом и открыл на нем какой-то базар траурных материй и черных булавок. Когда я вошел, он только что окончил отделывать крепом с длинными концами чью-то шляпу и протянул руку за моею; но я не понял этого движение и, вообще смущенный всей обстановкой, по-дружески пожал ему руку.

Бедный, милый Джо, опутанный в какую-то траурную мантию, завязанную большим бантом под самым подбородком, сидел совершенно отдельно в заднем конце комнаты, куда его, как главное траурное лицо, вероятно, посадил мистер Требб. Когда я нагнулся к нему и сказал: — „милый Джо, как ты поживаешь?“ — он только ответил:

— Пип, старый дружище, ты знал ее, когда она была красивая… — и молча пожал мою руку.

Бидди, очень скромненькая и опрятная в своем черном платье, деятельно распоряжалась, но вовсе не суетясь. Поздоровавшись с нею и понимая, что теперь было не до разговоров, я снова подсел к Джо; я удивился и не мог понять, в какой части дома было оно, то есть, она, моя сестра. Во всей гостиной пахло сладким пирогом и я принялся отыскивать стол с закуской. С первой минуты его нельзя было различить в темноте, но свыкнувшись с нею, я разглядел, что тут был и плум-пудинг, нарезанный ломтями, и апельсины, также нарезанные ломтями, и тартинки, и бисквиты, и еще два графинчика, которые я очень хорошо знал, но никогда не видал в употреблении; один был с хересом, другой — с портвейном. Подойди к столу, я заметил низкопоклонного Пембельчука в черной накидке и в шляпе с крепом, концы которого свисали на несколько аршин; он, вперемежку, то набивал себе рот, то делал какие-то траурные знаки, желая привлечь мое внимание. Увидав, что, наконец, успел в этом, он подскочил ко мне (от него несло хересом и булкой) и вполголоса проговорил:

— Позвольте, любезный сэр?

И, не дожидаясь ответа, принялся жать мне руку. Затем, я разглядел мистера и миссис Хобль; последняя была в припадке обморока, совершенно приличном при таких обстоятельствах. Уже было время «провожать тело», и Требб принялся наряжать нас самым нелепым образом.

— А по-моему, Пип, — шепнул мне Джо, когда мы начали, по выражению Требба, «строиться», как бы приготовляясь к какой-то страшной, уродливой пляске, — по-моему, сэр, так я бы гораздо лучше сам отнес ее в церковь с двумя или тремя друзьями, которые придут и помогут от доброго сердца; да говорят, соседи почли бы это за недостаток уважения.

— Платки вон, разом! — крикнул мистер Требб глухим, должностным голосом. — Платки вон! Все готово!

Мы все приложили платки к лицу, точно будто у нас шла кровь из носу, и потянулись из комнаты по двое: я и Джо, Бидди и Пембельчук, мистер и миссис Хобль. Смертные останки моей бедной сестры были, между тем, обнесены кругом из кухонных дверей. Приличия требовали, чтоб шесть несчастных носильщиков задыхались и не могли ничего видеть под какою-то безобразною попоною из черного бархата с белою каймою, и потому вся штука походила на какое-то чудовище, которое переваливаясь и спотыкаясь двигалось на двенадцати человеческих ногах, с почтальоном и его товарищем впереди.

Но соседи были очень довольны этими распоряжениями; вся деревня восхищалась великолепием шествия. Самая юная и бодрая часть народонаселения перебегала с места на место, чтоб видеть нас с самых выгодных мест. В этих случаях некоторые из них, не будучи в силах сдерживать наплыва сильных ощущений, завидев нас откуда-нибудь из-за угла, в восторге принималась кричать, — „Идут! идут! Вот сейчас будут здесь!“ — и нас чуть-чуть не приветствовали криками одобрения. Низкий Пембельчук, шедший как раз за мною, надоедал мне во все время шествия. Под видом деликатного внимания ко мне, он то и дело оправлял развевающийся креп моей шляпы или складки моей мантии. Меня также очень забавляла напыщенность и тщеславие мистера и миссис Хобль, которые, кажется, ужасно гордились тем, что участвовали в таком важном шествии.

И вот перед нами показались болота, а за ними река, из которой как бы вырастали паруса; мы вошли на кладбище и направились прямо к могилам неизвестных моих родителей: Филиппа Пирипа и Джорджианы, жены означенного. Там сестра моя была смиренно опущена в землю. Жаворонки прелестно пели, кружась в высоте, и легкий ветерок пробегал в листьях дерев, бросавших прозрачную тень на свежую могилу.

О поведении бесчувственного Пембельчука я скажу только, что он был постоянно занят одним мною, даже когда читали эти бесподобные строки, напоминающие человеку, что „наг пришел он в этот мир, наг и выйдет из него, и что он переходит, как тень, не останавливаясь на одном месте“; и тут он покашливал, как бы желая сказать, что этих слов нельзя применить к одному молодому человеку, неожиданно получившему отличное состояние. Когда мы возвратились назад, он имел дерзость сказать, что очень бы желал, чтоб сестра моя могла только знать о чести, которую я ей сделал; он даже пошел далее и намекнул, что она, вероятно, не почла бы смерть слишком дорогою ценою за такую почесть. Затем, он выпил весь херес; мистер Хобль, в свою очередь, докончил портвейн, и оба принялись толковать между собою, точно будто они существа, совершенно отличные от усопшей и уверены в своем бессмертии. Наконец он удалился вместе с мистером и миссис Хобль, вероятно, в намерении окончить день у «Трех Лодочников» и рассказать там, что он был моим первым благодетелем и причиною моего благополучия.

Когда все они ушли, ушел и мистер Требб с своими модами и тряпками — мальчика его тут не было — и в доме стало гораздо легче и просторнее. Немного спустя мы сели обедать; обед был холодный, но ели мы не в кухне, а в гостиной, и Джо был так занят своим прибором, что всем нам поневоле стало неловко; но когда мы кончили, я уговорил его закурить свою трубку. Побродив с ним по комнатам, мы вышли и присели на большом камне; тогда только мы стали несколько общительнее и менее стеснялись друг друга. Я заметил, что после похорон Джо сделал какой-то компромисс между своим праздничным и рабочим платьем, в котором он был гораздо развязнее и более походил на себя.

Он очень обрадовался моей просьбе переночевать в прежней своей комнате, и я также обрадовался тому, потому что сам сознавал всю важность этой победы над собою. Под вечер, когда уже стемнело, мне удалось пойти в сад с Бидди и там у нас завязался следующий разговор:

— Бидди, — сказал я, — мне кажется, вы бы могли написать мне обо всем случившемся.

— Вы думаете, мистер Пип? — ответила она. — Я бы непременно написала, если б знала, как вы это примете.

— Не подумайте, что я хочу сделать вам выговор, но мне кажется, что вы могли бы угадать наперед.

— Вы так думаете, мистер Пип?

Она была так спокойна, так мила и добра, что мне не хотелось довести ее до слез. Посмотрев несколько времени на её опущенные глаза, я решился переменить разговор.

— Бидди, моя милая, я думаю, вам теперь уже неловко будет оставаться здесь?

— Да, мистер Пин, мне невозможно оставаться здесь, — сказала она тоном сожаления и твердой решимости. — Я уже переговорила с миссис Хобль и завтра же отправляюсь к ней; я надеюсь, мы вдвоем будем в состоянии позаботиться о мистере Гарджери, покуда он немного успокоится.

— Но чем же вы будете жить, Бидди? Если вы будете нуждаться в ден…

— Чем я буду жить? — повторила Бидди, и яркий румянец на мгновение выступил на её щеках. — Я вам сейчас скажу. Я ищу место гувернантки в новой школе, что скоро открывается в деревне. Все соседи меня хорошо отрекомендуют, и я надеюсь, что буду трудолюбива и терпелива, и, уча других, буду сама учиться. Вы знаете, мистер Пип, — продолжала она, улыбаясь и смотря мне в лицо, — ведь новые школы не то, что старые; но я с тех пор уже успела выучиться многому от вас и имела довольно времени, чтоб усовершенствоваться.

— Я думаю, вы могли бы усовершенствоваться при каких угодно обстоятельствах.

— Кроме самой дурной стороны человеческой природы.

Это был не упрек, а скорее мысль вслух.

«Ну, — подумал я, — лучше оставить в стороне и этот разговор».

Я прошел несколько шагов, молча поглядывая на её опущенные веки.

— Бидди, я до сих пор не слышал подробностей о смерти моей сестры.

Они очень просты. Бедняжка! Она была в припадке — но надо заметить, что последнее время припадки эти были гораздо слабее — продолжался он четыре дня, на четвертый день под вечер, как раз во время нашего чая, она очнулась и совершенно явственно проговорила: „Джо!“ Так как она уже не произносила ни одного слова, я тотчас же побежала в кузницу за Джо. Когда он пришел, сестра ваша попросила знаками посадить его поближе и положить её руки вокруг его шеи. Я так и сделала, и она наклонила к нему свою голову и, казалось, была этим очень довольна. Тогда она снова проговорила „Джо“, и потом „прости!“ и потом „Пип!“ Так бедняжка и не поднимала головы. Ровно через час мы опустили ее на подушки. Ее уже не было в живых.

Бидди заплакала; и сад, и дорожка, и звезды, сверкавшие на небе, помутились в моих глазах.

— Ничего особого не разузнали, Бидди?

— Ничего.

— Не знаете ли, что сталось с Орликом?

— Судя по его одежде, он, должно быть, работает в копях.

— Конечно, вы его видели тогда? Зачем вы так пристально смотрите на то темное дерево, что виднеется вон на той аллее?

— Я видела его там в ночь, когда она умерла

— И это было в последний раз, Бидди?

— Нет; я только что видела его там, покуда мы гуляли. Но не беспокойтесь, — продолжала она, видя, что я хотел бежать в ту сторону и удерживая меня за руку, — вы знаете, я не стала бы вас обманывать, но он был там минуту и уже ушел.

Я был взбешен мыслью, что этот человек не перестает ее преследовать, и питал к нему злобу, доходившую до остервенения. Я так и сказал ей и прибавил еще, что не пожалею ни денег, ни трудов, чтоб выжить его из околотка. Мало-помалу она успокоила меня и заговорила о том, как Джо любит меня и никогда ни на что не жалуется (она не сказала на меня, потому что это было и без того понятно), и как он исполняет свой долг твердою рукою и с добрым сердцем.

— Правда, его нельзя довольно хвалить, — сказал я. — И мы, вероятно, не раз будем возвращаться к этому предмету, потому что я теперь буду часто приезжать. Я не оставлю бедного Джо в одиночестве.

Бидди не сказала ни слова.

— Бидди, разве вы не слушаете меня?

— Слушаю, мистер Пип.

— Уж не говоря об этом мистере, которым вы меня совсем некстати величаете, Бидди, что вы этим хотите сказать?

— Что я хочу этим сказать? — застенчиво спросила она.

— Бидди, — сказал я добродетельно — самоуверенным тоном. — Я прошу вас объяснить мне, что все это значит?

— Все это? — повторила Бидди.

— Ну, не повторяйте моих слов, — сказал я. — У вас прежде не было этой привычки.

— Как же не было, мистер Пип! — возразила она. — И еще как было!

Я уже начинал подумывать, не бросить ли мне и этот разговор? Обойдя молча весь сад, я возвратился к первоначальному предмету.

— Бидди, — сказал я. — Я заметил, что буду часто навещать Джо, а вы встретили эти слова намеренным молчанием. Объясните, пожалуйста, почему?

— Да уверены ли вы, что действительно будете часто навещать его? — сказала Бидди, останавливаясь на узенькой садовой дорожке и глядя на меня своими ясными, честными глазами.

— О, Бидди! — воскликнул я, как бы теряя надежду когда-либо образумить ее. — Это уже очень дурная сторона человеческой природы! Пожалуйста, не говорите более. Я не могу этого вынести.

После этого, за ужином, я сидел поодаль от Бидди, и, идя спать, простился с нею так холодно и важно, как только мог, имея постоянно в памяти кладбище и все происшествие дня. Всякий раз, как я просыпался ночью — а просыпался я каждые четверть часа — я раздумывал о том, как злобно и несправедливо Бидди оскорбила меня.

Мне следовало ехать рано утром. И рано утром я встал и, никем незамеченный, вышел из дому и заглянул в одно из деревянных окон кузницы. Несколько минут смотрел я на Джо: он уже был за работою, на лице его выражалась сила и здоровье.

— Прощай, милый Джо! Нет, нет, не обтирай руки, ради Бога: подай мне твою черную руку. Ведь я скоро опять приеду, я часто буду приезжать.

— Никогда не довольно скоро, — сказал Джо, — я никогда не довольно часто.

Бидди дожидалась меня в дверях кухни с кружкой молока и краюшкой хлеба.

— Бидди, — сказал я, подавая ей руку на прощание, — я не сержусь, но я огорчен.

— Не огорчайтесь, прошу вас, — уговаривала она меня с чувством, — уж предоставьте мне одной огорчаться, если я была несправедлива.

Еще раз передо мною поднимался туман. Если они предсказывали мне, что я был здесь в последний раз и что Бидди была права, то я только могу сказать, что они были правы.

---

Глава 35
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 34

Глава 36 »