Глава тридцать третья

---

В своем дорожном платье, обшитом мехом, Эстелла казалась мне еще нежнее, еще прекраснее, чем когда-нибудь. Обращение её было как нельзя более привлекательно; кто бы подумал, что она заботится о том, чтоб мне понравиться? И я уже воображал, что в этом обнаруживается влияние мисс Хевишем.

Мы стояли на дворе гостиницы и она указывала мне на свои вещи. Когда я все их собрал, мне пришла в голову мысль — до сих пор я кроме неё, ни о чем не думал, — что я даже не знаю, куда она едет.

— Я еду в Ричмонд, — сказала она мне. — Мне объяснили, что есть два Ричмонда, один в Сэрри, другой в Йоркшире. Мой, видите ли, в Сэрри. Отсюда до него десять миль. Вы мне наймете карету и проводите меня. Вот мой кошелек, вы из него заплатите за что следует. Нет, нет, вы должны взять кошелек! Нам с вами не приходится рассуждать, мы должны повиноваться данным инструкциям. Мы с вами не вольны поступать, как вздумается.

Говоря это, сна передала мне кошелек, и я надеялся, что слова её имели свой тайный смысл. Она произнесла их легкомысленно, но не то чтоб с недовольным видом.

— За каретой надо еще послать, Эстелла. А покуда, вы отдохнули бы здесь?

— Да, я здесь отдохну и буду пить чай, и вы должны обо всем позаботиться.

Она подхватила меня за руку, будто и это было так уж положено, и я попросил лакея, глазевшего на дилижанс как будто он отродясь не видывал такой штуки, провести нас в отдельную комнату. Услышав это, он засуетился, схватил откуда-то салфетку, словно она была магический ключ, без которого он не мог найти дороги наверх, и ввел нас в самый черный и темный чулан во всем доме. Комнатка эта была снабжена уменьшительным зеркалом (совершенно излишним предметом, если принять во внимание небольшие размеры комнаты), склянкою с подливкой из анчоусов и валявшимися в углу коньками. Когда я протестовал против подобной конурки, он провел нас в другую, большую, с обеденным столом человек на тридцать. На решетке камина, в целой груде золы и угольной пыли, валялся смятый, исписанный листок, вырванный из какой-нибудь тетради. Взглянув на эти обгорелые остатки, он покачал головою и спросил у меня: — «чего прикажете», и получив в ответ: «чашку чаю для барыни», вышел в раздумье.

Мне тогда показалось, да и теперь еще кажется, судя по смешанному запаху бульона и конюшни в этой комнате, что, вероятно, конюшенная отрасль хозяйства находилась далеко не в цветущем состоянии, и что вследствие того предприимчивый хозяин пустил своих лошадей на бульон. Но несмотря ни на что, эта комната была для меня лучше всех на свете, потому что в ней была Эстелла. Мне казалось, что с нею я пресчастливо мог бы прожить там целый век. (Но заметьте, в ту минуту я не был счастлив и вполне это сознавал).

— К кому вы едете в Ричмонд? — спросил я у Эстеллы.

— Я еду жить и проживаться к одной даме, которая имеет возможность, или, по крайней мере, уверяет, что имеет возможность вывозить меня в общество и познакомить в нескольких домах, словом, предоставить мне случай других посмотреть и себя показать.

— Конечно, вы будете очень довольны видеть новые места, новых людей, иметь новых поклонников.

— Да, конечно.

Она ответила так небрежно, что я заметил:

— Вы говорите о себе, как будто о постороннем лице.

— А почему вы знаете, как я говорю о посторонних? — сказала Эстелла, прелестно улыбаясь. — Не учиться же мне у вас; я говорю, как мне вздумается. Как поживаете вы у мистера Покета?

— Очень весело, по крайней мере… Мне казалось, что следовало воспользоваться случаем.

— По крайней мере? — подхватила Эстелла.

— Так весело, как только может быть без вас.

— Ах, глупый мальчик, — сказала Эстелла совершенно хладнокровно. — Зачем вы болтаете такие глупости? мне кажется, ваш друг мистер Матью будет почище всей своей семьи.

— Конечно, он никому не враг…

— Постойте, постойте, никому, кроме самого себя; я ненавижу такого рода людей. Но, говорят, он действительно очень бескорыстен и не унижается до мелочной зависти и вражды? Я так слыхала.

— А я имею достаточные основание, чтоб подтвердить ваши слова.

— Я думаю, нельзя сказать того же об остальных, — сказала Эстелла с полусерьезным, полушутливым выражением. — Они так надоедают мисс Хевишем всякими доносами на вас. Они следят за каждым вашим шагом, перетолковывают его, пишут письма (нередко анонимные); словом, вы составляете мучение и единственное занятие их жизни. Вы не можете себе представить, как эти люди вас ненавидят.

— Но надеюсь, они этим не вредят мне? — сказал я.

Вместо ответа Эстелла покатилась со смеху. Это меня очень удивило, и я смотрел на нее в недоуменье. Когда она перестала смеяться, а смеялась она от души, я спросил ее недоверчиво:

— Надеюсь, вы не стали бы радоваться, если б они могли сделать мне какой-нибудь вред.

— О нет, нет, вы можете быть уверены, что я смеюсь потому, что все их попытки не удаются, — сказала Эстелла. — О, эти люди, как они бьются и мучатся!

Она снова захохотала и даже теперь, когда я знал причину её смеха, он все еще оставался для меня загадкой; я не мог сомневаться в его искренности, а с другой стороны, я тут не находил ничего особенного смешного, и подозревал, что под этим что-нибудь кроется; она казалось угадала мою мысль и ответила на нее.

— Вы не можете понять, как я рада, когда эти люди остаются в дураках. Вы не взросли в том странном доме; а я взросла. Вы не прошли той школы постоянных, глухих интриг, скрывающихся под личиною сочувствия и сожаления и разных других нежных чувств; а я прошла. Вы не знаете, что такое значит в детские годы с каждым днем все более и более убеждаться в гнусности всех окружающих; а я знаю.

Теперь Эстелла была далеко от смеха; эти воспоминание нахлынули на нее с необыкновенною силою. Ни за что на свете не желал бы я быть причиною её гневных взглядов.

— Я могу сказать вам только две вещи, — продолжала Эстелла. — Во-первых, что, несмотря на пословицу, что капля за каплей камень точит, вы можете быть уверены, что эти люди никогда, за сотни лет, не успеют очернить вас в глазах мисс Хевишем. Во-вторых, я вам скажу, что это все из-за меня они так хлопочут и делают столько подлостей; вот вам в том моя рука.

И она шутливо подала мне руку. Мрачное её настроение уже исчезло. Я схватил её руку и поднес ее к губам.

— Смешной мальчик, — сказала она. — Видно вас ничто не образумит! Или вы, может быть, целуете мою руку с тем же чувством, с каким я когда-то дала вам поцеловать мню щеку?

— Какое же то было чувство? — спросил я.

— Постойте, дайте мне припомнить… то было чувство презрения ко всем льстецам и пройдохам.

— Если я скажу — да, то могу ли я опять поцеловать вас в щеку?

— Вы бы попросили прежде, чем целовать руку. Но, впрочем, можете и теперь, если хотите.

Я наклонился к ней, её лицо было спокойно, как лицо статуи. — Ну-с, — сказала Эстелла, ускользнув, как только я прикоснулся к её щеке. — Ведь вы должны позаботиться, чтоб мне дали чаю, и потом отвезти меня в Ричмонд.

Этот неожиданный оборот её речи, напоминавший мне, что наши отношения были насильственно обязательны, что мы были не что иное, как куклы в чужих руках, очень огорчил меня; впрочем, все в наших отношениях огорчало меня.

Каково бы ни было её обращение со мною, я не мог довериться ей, я не мог надеяться на нее и, несмотря на то, я шел наперекор своим надеждам, своей уверенности. Но зачем повторять одно и то же тысячи раз! Так всегда было со мною.

Я позвонил и снова потребовал чаю. Лакей появился с своей магической салфеткой, принося один за одним, по крайней мере, пятьдесят различных снарядов и приборов, необходимых для чаю, но о самом чае и помину не было. Тут был поднос, чашки с блюдцами, тарелки, ножи, вилки, (даже точила), ложки (различных сортов), солонки; скромная маленькая решеточка с жареным хлебом, под громадным железным колпаком; кусочек мягкого масла в груде петрушки, словно Моисей в нильских камышах; бледный хлеб с пригорелой верхней коркой, усыпанной сахаром и еще чем-то, и, наконец, пузатый семейный самовар, внесенный лакеем с выражением невыносимого страдания и утомления. Доставив все это, он снова пропал, и после долгого отсутствия возвратился с каким-то драгоценным коробцем, заключавшим в себе сушеные листья, или, вернее, целые сучки. Я бросил несколько этого материала в горячую воду и, наконец, успел добыть для Эстеллы чашку, право, не знаю чего.

Заплатив по счету, не забывая лакея и вспомнив о привратнике и приняв в соображение горничную, словом подкупив весь дом и значительно облегчив кошелек, мы сели в карету и поехали. Повернув в Чипсайд и покатившись вдоль Ньюгейтской улицы, мы скоро очутились под теми стенами, которых я теперь так стыдился.

— Что это за место? — спросила Эстелла.

Я было попытался не узнать, но потом ответил на её вопрос. После того, как она взглянула на это здание и потом, отшатнувшись, проговорила, — несчастные! — я ни за что в мире не сознался бы в своем посещении.

— Говорят, что мистер Джаггерс лучше всех знает тайны этого страшного места, — сказал я, желая свалить вину на кого-нибудь другого.

— Он, я думаю, знает тайны всех на свете, — тихо проговорила Эстелла.

— Вы, вероятно, часто с ним видитесь?

— Я привыкла видать его от времени до времени, с тех пор, как себя помню. Но я теперь знаю его не лучше, чем знала, когда еще не умела говорить. А как-то вы с ним ладите?

— Раз свыкнувшись с его вечною недоверчивостью, я «поладил с ним» очень хорошо.

— И вы с ним близко познакомились?

— Я обедал у него, в его собственном доме.

— То-то, я думаю, любопытное место, — сказала Эстелла с выражением отвращения.

— Действительно, очень любопытное место.

Не думаю, чтоб даже с нею я мог слишком разговориться о своем опекуне, но я вероятно рассказал бы ей об обеде в Джерардстрите, если б нас вдруг не обдало ослепительным светом газа. Он живо напомнил мне те чувства, которые когда-то возбуждал во мне, и я несколько времени был поражен словно блеском молнии.

И так мы перешли к другому разговору; мы говорили преимущественно о местах, по которым проезжали, и о том, какие части Лондона лежат направо, какие налево. Город был почти неизвестен Эстелле, потому что она постоянно находилась при мисс Хевишем до своего путешествия, а тогда она только два раза проезжала мимо Лондона. Я спросил ее, не поручен ли моему опекуну надзор над нею, покуда она здесь, но она с живостью вскричала: — Боже избави!

Я не мог не заметить, что она старалась прельстить меня, старалась покорить мое сердце, и конечно успела бы в том, будь задача во сто раз труднее. Но это не делало меня счастливым; даже если б она не намекала, что мы оба находимся в зависимости, я чувствовал, что она овладела моим сердцем, потому только что ей так хотелось; в ней не было того нежного чувства, которое бы ручалось, что она никогда не сокрушит, не бросит его.

Когда мы проезжали через Гаммерсмит, я показал ей дом мистера Покета и выразил свои надежды, что так как оттуда недалеко до Ричмонда, то я буду иметь случай видеться с нею.

— О конечно, конечно, мы будем видеться; им уже, кажется, писали о вас.

Я спросил ее, большое ли это семейство?

— Нет, их только двое, мать и дочь. Мать занимает важное положение в обществе, но не прочь, кажется, увеличить свои доходы.

— Я удивляюсь, как мисс Хевишем могла так скоро снова с вами расстаться?

— Это входит в её планы, Пип, — сказала она, вздыхая как бы от утомления. — Я должна постоянно писать ей, и в определенные сроки ездить к ней. Я должна постоянно сообщать ей известия о себе и о брильянтах, потому что теперь они почти все мои.

Первый раз в жизни назвала она меня по имени. Конечно, она сделала это с намерением, она знала, что я оценю такую фамильярность.

Мы приехали в Ричмонд, как мне показалось, очень скоро. Местом нашего назначения был важный старинный дом, в котором когда-то царствовали фижмы, пудра и мушки, шитые кафтаны, манжеты, парики и шпаги. Несколько старых деревьев перед домом были обрезаны в формы столь же официальные и неестественные, как те фижмы и парики, но и они, казалось, не далеко отстали от мертвецов, когда-то обитавших в этом доме и им, по-видимому, было суждено скоро отправиться той же дорогой.

Хриплый, старый колокольчик, не раз, вероятно, возвещавший появление какой-нибудь зеленой фижмы, брильянтовой шпаги или красного каблучка, важно нарушил тишину лунной ночи, и две молодые краснощекие девушки выбежали навстречу Эстелле. Вскоре все её чемоданы и ящики исчезли за дверьми сеней; она подала мне руку, улыбнулась и, пожелав доброй ночи, также скрылась за дверью. Несколько минут стоял я, раздумывая, как бы я был счастлив, если б жил в этом доме, вместе с нею, хотя и сознавал в то же время, что я никогда не был счастлив в её присутствии.

С разбитым сердцем сел я в карету, чтоб возвратиться в Гаммерсмит. В дверях нашего дома я встретил маленькую Джэн Покет, возвращавшуюся с какого-то детского вечера в сопровождении своего возлюбленного. И я завидовал этому мальчику, несмотря на то, что он находился под командой у Флопсон.

Мистер Покет был на лекции. Он прекрасно читал о домохозяйстве, и его брошюры о воспитании детей и об обращении с прислугой считались лучшими руководствами по этой части. Но миссис Покет была дома и в ужасных хлопотах; она застала Бэби, играющего с игольником, который ему дали, чтобы занять его во время отсутствие Миллерс (отлучившейся на минутку с своим родственником гвардейцем). При тщательном осмотре, в иголках оказался большой недочет, так что действительно можно было сомневаться в безвредности подобного приема, будь он употреблен как внутреннее или наружное средство, в особенности если принять во внимание нежный возраст пациента.

Так как мистер Покет славился своим умом, ясным и здравым взглядом на вещи и уменьем давать прекрасные практические советы, то я хотел было раскрыть перед ним свои душевные страдания. Но увидев, как миссис Покет преспокойно принялась за свою родословную Великобритании, предписав Бэби выспаться как лучшее лекарство, я раздумал, — нет, лучше не раскрою…

---

Глава 33
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 32

Глава 34 »