Глава тридцать вторая

---

В одно прекрасное утро, когда я сидел за книгами с мистером Покетом, мне принесли с почты письмо; одного адреса было достаточно, чтоб совершенно взволновать меня; почерк был незнакомый, но я догадался, чья это рука. Письмо не начиналось никаким обращением, в роде «любезный мистер Пип», или «любезный Пип», или «любезный сэр»; содержание было следующее:

«Я приезжаю в Лондон послезавтра, с двенадцатичасовым дилижансом. Кажется, было решено, что вы меня встретите? Во всяком случае, мисс Хевишем так говорит, и я пишу по её поручению. Она вам кланяется.

Вам преданная, Эстелла».

Будь только назначаемый в письме срок не так короток, я наверно заказал бы себе несколько пар нового платья собственно на этот случай; но так как шить его было не время, то мне поневоле пришлось довольствоваться тем, что у меня было. Аппетит у меня пропал с той же минуты, и я не знал покоя до тех пор, пока не пришел, наконец, назначенный день. Но он не возвратил мне спокойствие, а напротив, я находился еще в большем волнении, чем раньше, и начал расхаживать перед конторою дилижансов в Вуд-Стрите, прежде чем почтовая карета тронулась от гостиницы Синего Вепря в нашем городке. Хотя я очень хорошо знал это и тогда, однако для пущей верности я ни разу не выпускал из виду конторы более чем на пять минут; в таком-то бессмысленном занятии и настроении я провел первые полчаса своего четырех или пяти часового дежурства, как вдруг набежал на меня мистер Уэммик.

— Э! мистер Пип, — воскликнул он, — как вы поживаете. Я не знал за вами такой прыти.

Я объяснил ему, что ожидаю одну особу, которая должна приехать в дилижансе, и осведомился о его замке и престарелом родителе.

— Оба процветают, благодарствуйте, — отвечал он, — особенно старик. Он поживает как нельзя лучше. Ему скоро минет восемьдесят два года, и я намерен дать по этому случаю восемьдесят два выстрела, лишь бы соседи не стали жаловаться и орудие мое выдержало такое давление. Впрочем, это не лондонский разговор. Как вы думаете, куда я иду?

— В контору, — сказал я, так как он шел по тому направлению.

— Почти что туда, — возразил Уэммик, — я иду в Ньюгейт. У нас теперь на руках дело о покраже, учиненной у одного банкира... Я только что осматривал место преступления, а теперь иду переговорить кое о чем с клиентом.

— А вор — ваш клиент? — спросил я.

— Сохрани Бог, нет, — воскликнул он. — Но его обвиняют. Так же точно могли бы обвинить и меня или вас. Понимаете, и нас могли бы обвинить точно так же.

— Только ни один из нас обоих не виноват, — заметил я.

— Так, так, — сказал Уэммик, дотрагиваясь до меня пальцем, — вы, я вижу, тонкая штука, мистер Пип! Не хотите ли заглянуть в Ньюгейт со мною? Если у вас есть свободное время.

У меня столько было свободного времени впереди, что предложение его показалось мне очень заманчивым, несмотря на прежнюю мою решимость не выпускать из виду конторы дилижансов более, чем на пять минут. Пробормотав, что я пойду справлюсь, я вошел в контору и с величайшей точностью расспросил почтальона, к немалому его неудовольствию, когда может прийти наш дилижанс при наибольшей быстроте — хотя я сам знал это не хуже его самого. Потом я воротился к мистеру Уэммику. Взглянув на часы и притворившись очень удивленным, я согласился на его приглашение.

Через несколько минут мы пришли в Ньюгейт и проникли в эту мрачную тюрьму через вход, украшенный цепями, висевшими на стенах между правилами для посетителей. В то время тюрьмы находились еще в весьма запущенном состоянии и далеко еще было время неумеренной реакции, необходимого последствия порочной терпимости народа, и самого тяжкого и продолжительного за нее воздаяния; словом, тогда преступников еще не кормили лучше, чем солдат, уже не говоря о нищих. Когда мы вошли, разносчик с пивом обходил дворы и заключенные покупали у него пиво из-за решетки и разговаривали с друзьями, пришедшими их навестить; вообще, зрелище было грустное, мрачное и безобразное.

Меня поразила мысль, что Уэммик расхаживал между преступниками совершенно как садовник между своими растениями. Мысль эта пришла мне в голову, когда он вдруг словно заметил новый росток, взошедший в ту ночь, и воскликнул:

— Как, капитан Том! Вы ли это? В самом деле! — А потом обратился к другому: — Не черный ли это Билль за колодцем? Я не видал вас вот уже второй месяц. Как вы поживаете?

Слушая поодиночке еще нескольких других, шептавших ему что-то сквозь решетку с озабоченным видом, он, казалось, осматривал их с головы до ног, словно рассчитывая, далеко ли им до того времени, когда они в полном цвете явятся при следствии.

Уэммик пользовался большою популярностью, и я заметил, что он обделывал там частные дела своего хозяина; впрочем, и в нем что-то напоминало недоступность Джаггерса и не позволяло в обращении с ним переступать известных границ. Узнавая каждого нового клиента, он кивал головою, поправлял шляпу обеими руками, потом сжимал губы и клал руки в карманы. В двух-трех случаях обнаружилось затруднение касательно сбора в пользу патрона, тогда отвертываясь, насколько позволяло приличие, от предлагаемых денег, он сухо произносил:

— Не стоит и говорить, мой голубчик. Я только подчиненный. Если вы не в состоянии сколотить нужной суммы, вы бы лучше обратились к моему хозяину или другому кому; их, слава тебе Господи, довольно; что одному кажется мало, другому, пожалуй, будет и много; это мой вам совет, как от подчиненного. Зачем вам только попусту беспокоиться. Решительно не к чему! Ну-с, что далее?

Таким образом, мы обошли теплицу мистера Уэммика; наконец, он обратился ко мне со словами:

— Обратите внимание на человека, которому я пожму руку.

Я и без того обратил бы на это внимание, так как он до сих пор никому еще не подавал руки. Не успел он окончить своих слов, как к решетке подошел красный, высокий мужчина и приложил свою руку к засаленному полю своей шляпы, в виде полусерьезного и полушутливого военного приветствия. До сих пор я его как будто вижу пред собою, в отлично сшитом оливкового цвета сюртучке, с загорелым лицом, покрытым какою-то неестественною бледностью, и глазами, напрасно силившимися остановиться на одном предмете.

— Наше вам, полковник, — сказал Уэммик, — как вы поживаете?

— Так себе, мистер Уэммик.

— Все, что возможно, было сделано, но улики слишком сильны против нас, полковник.

— Да, слишком сильны, сэр, но мне все равно.

— Да, я знаю, вам все равно, — сказал Уэммик хладнокровно и потом обратился ко мне. — Служил её величеству. Был в армии и купил себе отставку.

Я сказал на это:

— В самом деле?

Он взглянул на меня, потом выше меня, потом во все стороны, наконец, провел рукой по губам и засмеялся.

— Я думаю, я выхожу отсюда в понедельник, сэр, — сказал он Уэммику.

— Может быть — отозвался мой приятель, — впрочем, Бог весть.

— Я очень рад, что имею случай проститься с вами, мистер Уэммик, — сказал он, просовывая руку сквозь решетку.

— Спасибо, — сказал Уэммик, пожимая ему руку, — и я также.

— Если б то, что взяли на мне, было не поддельное, — сказал рослый мужчина, не желая выпустить его руки из своей, — я попросил бы вас принять от меня еще одно кольцо и носить его в память вашего ко мне внимания.

— Я принимаю доброе желание ваше за действительный подарок, — сказал Уэммик. — Вы, кажется, между прочим, были страстным охотником до голубей?

Собеседник его взглянул на небо.

— Я слыхал, у вас была отличная порода. Не могли ли бы вы поручить какому-нибудь приятелю прислать мне парочку, если они не имеют особого назначения?

— Будет сделано, как вы желаете, сэр.

— И прекрасно, — сказал Уэммик, — я буду хорошо за ними смотреть. Доброго вечера, полковник, прощайте!

Они снова пожали друг другу руку. Немного отойдя, Уэммик сказал мне:

— Подделывал монету, и очень ловко. Сегодня приговорен, и в понедельник наверно будет повешен. Все ж таки пара голубей движимое имущество, не так ли?

При этих словах он оглянулся назад и кивнул своему мертвому растению, и выходя из тюрьмы, казалось, размышлял, каким новым цветком заменить его.

При выходе я заметил, что и тюремщики не менее арестантов, уважали моего опекуна.

— Ну-с, мистер Уэммик, — сказал тюремщик, пока мы находились между двумя железными воротами, из которых он осторожно запер одни, прежде чем отворить другие, — что мистер Джаггерс намерен сделать с тем убийством на берегу? Подведет ли он его под убийство или под что похуже?

— Отчего бы вам у него не спросить? — возразил Уэммик.

— Как бы не так, нашли кого спрашивать! — произнес тюремщик.

— Вот, они здесь все такие, мистер Пип, — заметил Уэммик, обращаясь ко мне и вытягивая свой рот до крайних пределов, — Им ничего не стоит расспрашивать меня, подчиненного, но вы никогда не поймаете их за тем же с самим хозяином.

— Этот молодец служит или считается у вас на конторе? — спросил тюремщик, видимо, издеваясь над неудовольствием Уэммика.

— Ну, вот опять! — воскликнул Уэммик. — Не говорил ли я вам! Спрашивать второй вопрос у подчиненного прежде, чем он успел ответить на первый! Ну, положим, что мистер Пип из наших?

— Ну-с, в таком разе он знает, что такое мистер Джаггерс? — возразил тюремщик тем же насмешливым тоном.

— Да! — вдруг воскликнул Уэммик, тыкая пальцем на тюремщика самым ярым образом, — вы так же немы, как любой из ваших ключей, когда имеете дело с моим хозяином. Выпустите нас, старая лиса, не то я попрошу его взвести на вас обвинение в незаконном задержании в тюрьме невинных людей.

Тюремщик расхохотавшись, пожелал нам доброго утра, и продолжал хохотать за решеткою двери, пока мы сходили по ступенькам на улицу.

— Заметьте, мистер Пип, — сказал мне Уэммик чуть что не на ухо, взяв меня за руку для большего внушения, — я полагаю, мистер Джаггерс ничего лучшего не мог придумать, как держаться так высоко. Он всегда держится так недосягаемо высоко. Высота его постоянно соответствует его способностям. Ни полковник не посмел бы прощаться с ним, ни тюремщик спрашивать его взгляда на процесс. А между его недосягаемой высотою и ими приходится его подчиненный, понимаете? Так что они у него в руках и телом и душою.

На меня сильно подействовало это доказательство ловкости моего опекуна. И, сказать по правде, я очень желал в ту минуту, как и прежде не раз, чтоб опекуном у меня был человек не такой уж ловкий и способный.

Мы расстались с мистером Уэммиком у дверей конторы, где жаждавшие лицезреть мистера Джаггерса изобиловали по обыкновению, и я возвратился на свой пост у конторы дилижансов с двумя или тремя свободными часами впереди. Все это время я провел, размышляя о том, как странно, что тюрьмы и преступники решительно меня преследуют; что преследование это началось еще в деревне, в зимний вечер, на наших уединенных болотах, потом возобновлялось еще два раза, как старая, но незажившая язва; и наконец, теперь не оставляло меня, когда надежды мои начинали осуществляться, в сближении моем с Эстеллою. Среди подобных размышлений моему воображению представился её изящный горделивый образ, и я с ужасом сравнил его с недавно виденным мною зрелищем. Я от души сожалел о том, зачем мне повстречался Уэммик и зачем я согласился на его приглашение; в этот день я желал менее, чем в какой другой, чтоб от меня пахло ньюгейтской тюрьмой. Прохаживаясь взад и вперед, я отряхивал тюремную пыль с сапогов, счищал ее с платья, выдыхал ее из легких. Я до такой степени был занят моими мыслями, что время до приезда, дилижанса показалось мне вовсе не длинным; я еще не успел вполне освободиться от грустного впечатление темницы, когда я увидал её лицо в окошке дилижанса, и руку, которой она махала мне в виде приветствия.

В эти минуту снова какая-то неуловимая тень мелькнула передо мною. Что это было?

---

Глава 32
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 31

Глава 33 »