Глава тридцать первая

---

Прибыв в Данию, родину Гамлета, которого изображал Уопсель, мы увидели короля и королеву той страны, принимавших свой двор, сидя в двух креслах, взгроможденных на кухонном столе. Все датское дворянство было в сборе, — благородный юноша, в высоких нечерненых сапогах, шитых, вероятно, на отдаленного предка, громадного роста; почтенный пэр королевства с довольно грязным лицом, что заставляло предположить, что он выскочка из низшего сословия, недавно достигший своего высокого звания; наконец, представитель датского рыцарства, с гребешком в волосах и белых шелковых чулках, и вообще довольно женственного характера. Мой даровитый земляк стоял в стороне, со сложенными руками; лоб и кудри его не отличались особою естественностью.

Во время представления обнаружилось несколько весьма любопытных обстоятельств. Оказалось, что жестокий кашель не только мучил покойного короля перед смертью, но даже преследовал его в могиле, и воскрес с его тенью. Царственная тень имела также призрачную рукопись, обвитую вокруг жезла, и по временам обращалась к ней с беспокойным видом, постоянно теряя место, что ясно указывало на ослабевшее отправление памяти вследствие начавшегося разложения. Это обстоятельство, вероятно, подало райку мысль закричать призраку: — «Поверни листок!» — что, по-видимому, крайне ему не понравилось. Еще должно заметить, что этот величественный дух только отделялся от боковой стены, хотя и делал вид, что приходит издалека, после долгого отсутствия; а потому страшное появление его встретили насмешкой. Королева датская была женщина слишком веселая и резвая, хотя и исторически известная своим бесстыдством; она отличалась, по мнению публики, излишеством в медных украшениях: подбородок её соединялся с короною широкою полосою этого неблагородного металла (словно она страдала сильнейшею зубною болью), другая полоса обхватывала её стан, а на каждой руке её было еще по медной полосе; поэтому ее открыто называли «литаврою».

Благородный юноша был, очевидно, непоследователен в своей игре: он в одно и то же время представлялся искусным моряком, кочующим актером, могильщиком, священником и самым необходимым лицом на придворном турнире, ибо опытный глаз его безошибочно определял достоинство каждого удара. Это повело к всеобщему предубеждению против него, разразившемуся величайшим негодованием (в виде метко пущенных орехов), когда его открыли в облачении священника и он отказался отслужить отходную. Что касается до Офелии, то она страдала таким тихим сумасшествием, что, когда впоследствии она сняла свой белый кисейный шарф и, сложив, уложила в могилу, какой-то нетерпеливый зритель, долго охлаждавший свой горячий нос о чугунную решетку райка, завопил: — «Ну, ребенка уложила, теперь можно и поужинать!» Выражение во всяком случае крайне неприличное.

Все эти обстоятельства обрушились на моего несчастного согражданина. Всякий раз, как нерешительному принцу случалось предложит себе вопрос или выразить сомнение, публика спешила выручить его из затруднения. Так, на вопрос: «благороднее ли внутренне страдать?» — одни кричали в ответ «да», другие «нет», наконец, третьи, клонившиеся в ту и другую сторону, говорили, «а ну его побоку», и возникало целое парламентское прение. Когда он спросил, что делать людям, которые, как он, пресмыкаются между небом и землею? — его стали поощрять криками: «слушайте, слушайте!» Когда он явился с чулком на ноге в беспорядке (беспорядке, выраженном, как обыкновенно, аккуратной складкой, сделанною вероятно утюгом), послышался разговор о бледности обнаженной ноги, и о том, была ли тень короля тому причиной или нет. Когда он взял свиток летописей, очень похожий на черную флейту, переданную из оркестра, все обратились к нему с единодушной просьбою сыграть «Rule Britania». Когда, он обратился к музыканту с наставлением не так безжалостно драть уши, сердитый зритель угрюмо возразил: «да и вы того не делайте, вы гораздо хуже его!» Я, к сожалению, должен сознаться, что громкий хохот приветствовал мистера Уопселя при каждом из этих пассажей.

Но самые горестные испытание ожидали его на кладбище, представлявшем какой-то первобытный лес с церковью, более похожею на прачечную, с одной стороны, и вертящеюся калиткой с другой. Мистер Уопсель явился в почтенной черной шинели; как скоро он показался у калитки, кто-то из зрителей дружески обратился к могильщику со словами — Не зевай, любезный! Вон сам подрядчик пришел взглянуть на твою работу!

Возвратив череп могильщику после длинного нравоучения, мистер Уопсель вытянул из-за пазухи чистый платок и обтер себе руки; я думаю, что в столь образованной стране мистер Уопсель решительно не мог поступить иначе; однако и этот, чистоплотный и вполне невинный поступок не обошелся без крика: «Человек, салфетку!» — со стороны публики. Появление покойника под видом пустого черного ящика, с которого, на беду, еще свалилась крышка, было поводом к всеобщему веселью; веселье это еще усилилось открытием какой-то неприличной личности в числе носильщиков. Радость и веселье сопровождали каждый шаг мистера Уопселя в борьбе с Лаэртом на краю сцены и могилы и утихли только после того, как он сбросил короля с кухонного стола и сам постепенно скончался, начиная с пяток.

Сначала мы пытались было хлопать мистеру Уопселю, но попытки наши оказались тщетными, и поневоле пришлось от них отказаться. Потому нам оставалось только сожалеть о нем и, несмотря на то, хохотать до упаду. Я, против воли, смеялся во время всего представления, так оно было потешно; но в душе я был убежден, что игра мистера Уопселя была действительно не дурна; и то не по старой памяти, а собственно потому, что он произносил свою роль очень медленно и уныло, с какими-то неестественными переливами голоса, одним словом так, как никогда никто не выражался, ни при каких обстоятельствах жизни или смерти. Когда трагедия кончилась и его вызвали и освистали, я сказал Герберту: «Уйдем скорей, не то, пожалуй, с ним повстречаемся».

Мы спустились по лестнице с возможною, но, увы, бесполезною поспешностью. У дверей стоял человек жидовской наружности, с необыкновенно густо намазанными бровями; он высмотрел меня в толпе и, когда мы проходили мимо, остановил нас словами:

— Мистер Пип с приятелем?

Мы подтвердили его предположение.

— Мистер Уолденгарвер, — сказал человек жидовской наружности, — желал бы иметь честь…

— Уолденгарвер? — повторил я, пока Герберт шепнул мне на ухо: «вероятно, Уопсель».

— Да, — воскликнул я, — Что ж, вы нас проведете?

— В двух шагах отсюда, пожалуйста. — И он повел нас по боковому коридору, потом вдруг спросил, оглянувшись, — а каков он был на взгляд? Я его одевал.

Право, не знаю, на что он походил, если не на факельщика, с добавкою большого датского ордена, или звезды, висевшей на голубой ленте у него на шее, будто клеймо какого-то чудовищного страхового общества. Но я, разумеется, ответил, что костюм его был безукоризнен.

— Подходя к могиле, он превосходно выставил свой плащ, — продолжал наш проводник, — но, насколько я мог заметить из-за кулис, он, кажется, мало воспользовался красотою своего чулка, когда ему являлся призрак в покоях королевы.

Я скромно выразил свое согласие с его мнением, и все мы ввалились, через маленькую грязную дверь, в какой-то душный чуланчик. Тут мистер Уопсель снимал с себя свой датский наряд, и, чтоб наслаждаться этим зрелищем, нам пришлось, за теснотою помещения, смотреть друг другу через плечо, не затворяя при том дверей конурки.

— Господа, — сказал мистер Уопсель, — я горжусь вашим посещением. Надеюсь, мистер Пип, вы извините мою вольность. Но я решился послать вам приглашение, потому что был некогда с вами знаком, и к тому же драма всегда имеет право на благосклонность богатых и знатных.

Говоря это, мистер Уолденгарвер неимоверно пыхтел, стараясь высвободиться из своих царских соболей.

— Снимите чулки, мистер Уолденгарвер, иначе вы их разорвете. Право, они лопнут, и с ними тридцать пять шиллингов. Никогда лучшая пара не делала чести Шекспиру. Сидите тихо на стуле и предоставьте их лучше мне.

При этом он стал на колени и принялся обдирать свою жертву; при первом же чулке, который он стащил, датский принц непременно полетел бы на пол вместе со стулом, если б только было куда падать.

До сих пор я боялся заговорить о представлении. Но сам мистер Уопсель, после этой операции, весело взглянул на нас и сказал с улыбкою:

— А как вам, господа показалось оно, спереди-то?

Герберт сказал (в то же время толкнув меня): «превосходно». И я повторил: «превосходно».

— А хорошо ли я постиг и передал свою роль? — сказал мистер Уолденгарвер, почти что покровительственным тоном.

Герберт, снова толкнув меня, сказал: «вполне и бесподобно». И я смело повторил, будто собственную мысль: «вполне и бесподобно».

— Очень рад слышать, что вы одобряете мою игру, господа, — сказал мистер Уолденгарвер с полным сознанием своего достоинства, хотя в ту минуту употреблял все усилие, чтоб удержаться на стуле.

— Я вам скажу, мистер Уолденгарвер, — заметил человек, стоявший на коленях, — какой единственный недостаток в вашей игре. Выслушайте меня. Мне все равно, согласны ли другие или нет; я вам это наперед говорю. Ваша, игра теряет, когда ноги у вас сбоку. Последний Гамлет, которого мне приходилось одевать, делал ту же ошибку на репетициях, пока я, наконец, не уговорил его налепить по красной облатке¹ на каждое колено; на репетиции (на последней-то) я стал себе спереди, за будкою, и каждый раз, как, увлекшись игрою, он станет боком, я и закричу: «не вижу облаток». И вечером, на представлении, игра его была безукоризненно приятна.

Мистер Уолденгарвер улыбнулся мне, желая тем сказать: «верный слуга — я сквозь пальцы смотрю на его глупость», и потом произнес вслух, — «Мой взгляд на драму слишком серьезен и классичен для этого народа; но они разовьются, они разовьются».

Герберт и я повторили в один голос, — «О, без сомнения, они разовьются».

— Заметили ли вы, господа, — спросил мистер Уолденгарвер, — заметили ли вы в райке человека, который пытался насмехаться над служением… над представлением, я хотел сказать.

Мы довольно подло ответили, что, кажется, там был, действительно, подобный человек. Я прибавил, что «он, вероятно, был выпивши».

— О, нет, сэр, — сказал мистер Уопсель, — вовсе не выпивши. Его патрон смотрит за ним и не позволил ему напиться.

— Так вы знаете его патрона? — спросил я.

Мистер Уопсель закрыл и потом столь же медленно открыл глаза: — Вы, должно быть, заметили, господа, невежественного, крикливого осла, с широкою глоткою и злобным выражением лица, который отбарабанил, я не могу сказать исполнял, роль Клавдия, короля датского. Вот он-то и нанимает того человека. Уж это такое ремесло.

Я в точности не знаю, жалел ли бы я более о мистере Уопселе, будь он в отчаянии, чем я сожалел о нем теперь. Я воспользовался случаем, когда нам пришлось попятиться из конурки, чтоб не мешать ему натягивать панталоны, и спросил Герберта, как он думает, не пригласить ли Уолденгарвера на ужин? Герберт сказал, что это было бы очень мило с нашей стороны. Я пригласил его и он отправился вместе с нами, закутавшись до ушей. Мы угостили его, как могли, и прослушали до двух часов ночи об его будущих успехах и планах. Я хорошо не помню, в чем они именно состояли; знаю только, что он должен был начать с переделки драмы и окончить уничтожением её, и что преждевременная смерть его отняла бы у театра всякую надежду на прогресс.

Грустно пошел я спать в тот вечер, грустно думал об Эстелле, и грустно снилось мне, что все надежды мои рушились, что я принужден отдать свою руку Гербертовой Кларе, или играть роль Гамлета перед тенью мисс Хевишем.

---

¹ Облатка — здесь: маленький кружок из смазанной клеем бумаги или клейкой массы, употреблявшийся для запечатывания писем, склейки бумаг.

---

Глава 31
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 30

Глава 32 »