Глава тридцатая

---

Хорошенько обдумав дело, пока я одевался на другое утро в гостинице «Синего Вепря», я решился заметить моему опекуну, что Орлик не такой человек, какому можно поручить у мисс Хевишем место, требующее большого доверия. — „Конечно, не такой человек, — ответил мой опекун, потому что нет человека, на которого можно было бы вполне положиться“. — Он был очень рад слышать, что и настоящий случай не составлял исключение, и с видимым удовольствием выслушал все, что я мог сообщить ему об Орлике.

— Хорошо, хорошо, Пип, — заметил он, когда я кончил, — я сейчас выплачу ему, что ему следует и отправлю его.

Испугавшись такой поспешности, я стал уговаривать его повременить немного и даже намекнул, что нелегко будет справиться с Орликом.

— Не беспокойтесь, — ответил он, вынимая платок, — я бы желал посмотреть, как он будет рассуждать со мною.

Мы оба должны были ехать в Лондон с двенадцатичасовым дилижансом; я воспользовался этим и объявил ему, что намерен пройтись немного по лондонской дороге и сяду в дилижанс, когда он меня догонит. Я решился на это, потому что все время боялся, что вот-вот прибежит Пембельчук. Таким образом я мог тотчас же бежать из гостиницы. Сделав обход мили в две, чтобы миновать дом Пембельчука, я снова свернул на главную улицу несколько дальше этой страшной западни, и чувствовал себя почти вне опасности.

Мне было приятно после стольких лет снова очутиться в этом тихом стареньком городке, а удивленные взгляды прохожих, узнававших меня, немало льстили моему самолюбию. Два или три лавочника даже вскочили из своих лавок и, сделав несколько шагов передо мною, возвращались назад, будто спохватившись о чем-то, и все это единственно для того, чтобы встретиться со мною лицом к лицу. Трудно решить, кто из нас при этом более притворялся: они ли, стараясь удачнее сыграть комедию, или я, делая вид, что ничего не замечаю. Я производил впечатление и был совершенно этим доволен, когда вдруг судьба, как бы на зло, наслала на меня того разбойника, Треббовского мальчишку.

Он шел мне навстречу, размахивая пустым синим мешком. Я тотчас сообразил, что всего лучше было идти вперед, не смущаясь, и смотреть ему прямо в лицо; этим я поддержал бы свое достоинство и укротил бы его злые наклонности. Я так и сделал, и начинал уже поздравлять себя с успехом, как вдруг он остановился; колени его затряслись, волосы стали дыбом, шапка свалилась, он весь дрожал и, отшатнувшись на средину улицы, принялся кричать, — „Поддержите меня! Я испугался!“ — желая тем показать, будто моя величавая наружность повергла его в ужас и умиление. Когда я поравнялся с ним, зубы его щелкали и он, с видом крайнего унижения, распростерся в прахе предо мною.

Нелегко было мне перенести подобную насмешку, но это было ничего в сравнении с тем, что последовало. Не прошел я и двухсот шагов, как с удивлением и негодованием увидел пред собою того же мальчишку. Он выходил из-за угла. Синий мешок был переброшен через плечо, честное трудолюбие сияло в его глазах, он весело спешил домой. Он шел, будто ничего не замечая, но вдруг наткнулся на меня и снова принялся выкидывать те же штуки: стал вертеться вокруг меня, сгибая колени и протягивая ко мне руки, как бы умоляя о пощаде. Отчаянные кривлянья его были встречены радостными рукоплесканиями целого кружка зрителей. Я решительно не знал, куда мне деться.

Не успел я дойти до почтового двора, как он уже забежал во второй раз и снова появился передо мною. Теперь он совершенно изменился: синий мешок был надет на нем наподобие моего пальто, и он важно выступал мне навстречу по другой стороне улицы. За ним со смехом бежала целая толпа товарищей, которым он от времени до времени с выразительным жестом кричал, — „Отвяжитесь! я вас не знаю“. Никакие слова не в состоянии выразить, как я был взбешен и оскорблен, когда, проходя, мимо меня, он оправил воротник рубашки, сбил волосы на висках, подбоченился и с отчаянной аффектацией протяжно повторил: — „Не знаю вас, не знаю, честное слово, не знаю!“

Потом он принялся преследовать меня по мосту, крича и громко каркая, как зловещая птица, знавшая меня еще в кузнецах. Это последнее обстоятельство довершило позор, с каким я покинул город.

И теперь еще я убежден, что мне оставалось или убить этого мальчишку, или снести оскорбление. Побить же его тогда на улице или потребовать у него в удовлетворение менее, чем жизнь, было бы унизительно для меня. Сверх того, он был неуязвим; увертываясь как змея, он с презрительным хохотом проскальзывал между ног. Однако я на следующий же день написал мистеру Треббу, что мистер Пип будет принужден не иметь с ним более никакого дела, если он до такой степени не уважает публики, что держит у себя такого негодяя, заслуживающего порицание всякого благонамеренного человека.

Дилижанс с мистером Джаггерсом подъехал вовремя; я занял свое место и достиг Лондона в исправности, но нельзя сказать в целости, потому что сердце мое было не на месте. Приехав в Лондон, я поспешил отправить Джо бочонок устриц и трески (в виде вознаграждения за то, что я у него не побывал) и затем поспешил к Бернарду.

Герберт сидел за обедом, состоявшем из холодной говядины, и очень обрадовался моему возвращению. Я почувствовал необходимость поведать тайну своего сердца другу и товарищу. Я отправил своего грума в театр, так как нечего было и думать об откровенности, пока Пейер был рядом, ибо замочная скважина доставляла ему возможность почти что присутствовать в гостиной. Подобные уловки, к которым я прибегал, чтобы занять его, яснее всего доказывают мое собственное рабство. Образцом того, до чего может дойти человек в такой крайности, может служить факт, что я иногда посылал его в Гайд-парк посмотреть который час…

Пообедав, мы уселись около камина.

— Милый Герберт, — сказал я, обращаясь к нему, —  я имею тебе сообщить нечто очень важное.

— Милый Гендель, — отвечал Герберт, — я покажу себя достойным твоего доверия.

— Я тебе скажу нечто, касающееся меня и еще одного постороннего лица.

Герберт, скрестив ноги, стал смотреть на огонь, и видя, что я несколько минут молчу, вопросительно взглянул на меня.

— Герберт, — сказал я, кладя руку ему на колени, — я люблю… я обожаю… Эстеллу.

Герберт вместо того, чтоб изумиться, очень хладнокровно отвечал:

— Хорошо! Ну?

— Хорошо, ну! Неужели это все, что ты мне скажешь?

— Я хочу сказать, что далее? — отвечал Герберт, — Это-то я и сам знаю.

— Ты почему знаешь? — спросил я.

— Почему знаю? От тебя же узнал.

— Я никогда тебе не говорил.

— Не говорил мне! Ты никогда мне не говоришь, когда стрижешь себе волосы, и я без тебя знаю. Ты всегда ее обожал, с тех пор, как я с тобою познакомился. Ты привез свою любовь вместе с чемоданами. Да ты мне говорил об этом круглый день. Рассказывая свою историю, ты прямо сказал, что начал обожать ее с первого свидание, еще очень молодым мальчиком.

— Ну хорошо, — отвечал я, услышав это в первый раз, и не без удовольствия, — я никогда не переставал обожать ее. И теперь она воротилась еще прекраснее и восхитительнее чем тогда. Я ее видел вчера. И если я прежде ее обожал, то теперь обожаю еще вдвое.

— Счастливец же ты, Гендель, — отвечал Герберт, — что тебя прочат для неё. Не дотрагиваясь до запрещенных вопросов, мы можем с тобою сказать, что нимало не сомневаемся в этом последнем факте. А знаешь ли ты, что думает Эстелла о твоей нежной страсти?

Я угрюмо покачал головою.

— О, она обо мне и не думает.

— Потерпи, милый Гендель, — сказал Герберт, — время не ушло. Но ты еще что-то хочешь сказать?

— Мне стыдно сказать, — отвечал я, — а ведь говорить же не грешнее, чем думать. Ты знаешь меня счастливцем. Конечно, я счастливец. Вчера еще был мальчишка, ученик кузнеца, а сегодня, ну… как бы себя назвать?

— Назови хоть добрым малым, если ты хочешь что-нибудь сказать, — отвечал Герберт, улыбаясь и ударяя меня по руке. — Добрый малый, в котором странно соединяется смелость с нерешительностью, горячность с осторожностью, жажда деятельности с ленью.

Я остановился на минуту, чтоб обдумать, действительно ли характер мой состоит из такой смеси качеств. Вообще, я признавал справедливым этот анализ и полагал, что не стоит возражать.

— Когда я спрашиваю, как себя теперь называть, Герберт, — продолжал я, — я намекаю на то, что теперь занимает мои мысли. Ты говоришь: я счастлив. Я знаю, что я сам ничего не сделал для своего возвышение в свете; все это дело счастья. Поэтому, конечно, я большой счастливец. Но когда подумаю об Эстелле…

— А когда ж ты не думаешь о ней? — перебил меня Герберт, не сводя с меня глаз.

— Ну, так, милый Герберт, я не могу выразить, как я чувствую себя зависимым от сотни случайностей. Не дотрагиваясь до запрещенных вопросов, я могу все-таки сказать, что все мои надежды основаны на постоянстве одного лица (конечно, никого не называя). Какое это неопределенное положение, едва лишь туманно предугадывать, в чем состоят мои надежды!

Говоря эти слова, я облегчил свою душу от бремени, давно тяготившего меня, особливо со вчерашнего вечера.

— Ну, — Гендель, — отвечал Герберт своим обычным веселым тоном, — мне кажется, мы, с отчаяние от нашей жаркой любви, смотрим в зубы дареному коню, да еще в микроскоп. Мне кажется, что, устремив все наше внимание на один пункт, мы совершенно не замечаем лучших сторон дареного коня. Ты, ведь, говорил, что Джаггерс с самого начала сказал, что ты имеешь не одни только надежды. И даже если б он этого не сказал, неужели ты думаешь, Джаггерс такой человек, что взялся бы за твое дело, не быв уверенным в его исходе?

Я согласился, что против этого возражать было трудно. Я сказал эти слова (люди часто так говорят в подобных случаях), как бы неохотно преклонясь пред истиной. Словно я желал сказать противное!

— Я думаю, это важный пункт, — продолжал Герберт, — и я полагаю, ты призадумался бы, чтоб приискать другой, поважнее. Что касается остального, ты должен ждать, пока заблагорассудится твоему опекуну открыть тебе тайну; а он должен ждать того же от своего клиента. Ты, верно, прежде сделаешься совершеннолетним, чем узнаешь тайну твоего теперешнего положения, а тогда, быть может, тебе кое-что и откроют. Во всяком случае, ты будешь тогда ближе к исполнению твоих надежд, ибо когда-нибудь они должны же исполниться.

— Какой у тебя счастливый характер! Ты никогда не отчаиваешься, — заметил я, восхищаясь его веселым настроением духа.

— Еще бы! — возразил он, — у меня ведь только и есть, что надежды, и более ничего. Однако я должен сознаться, что все, мною сказанное, есть, собственно, мнение моего отца. Единственное замечание, которое я когда-либо от него слышал о твоих надеждах, было следующее, — «Дело, конечно, уже верное, а то Джаггерс не взялся бы за него». Теперь, прежде чем далее говорить тебе о моем отце, или его сыне, и заплатить откровенностью за откровенность, я хочу тебе сказать кое-что неприятное — сделаться в глазах твоих на минуту положительно гадким и отвратительным.

— Тебе это не удастся, — возразил я.

— Нет, удастся, — сказал он, — раз, два, три — ну, я готов! Гендель, друг мой, — начал он искренним, хотя и веселым голосом, — я вот все это время думал, что, конечно, Эстелла не может быть условием для получения твоего наследства, если об этом никогда не упоминал твой опекун. Прав ли я, говоря, что он никогда не упоминал о ней ни прямо, ни издалека? Никогда, например, не замечал ты, чтоб у твоего благодетеля были свои планы насчет твоей женитьбы?

— Никогда.

— Ну, Гендель, по чистой совести, я говорю вовсе не потому, что зелен виноград! Не быв связан с нею никакими узами, можешь ты оставить ее? Я уже тебе сказал, что буду говорить неприятности.

Я отвернулся в сторону, ибо моим сердцем овладело чувство, похожее на то, которое смутило меня некогда в день моего прощания с кузницею, когда я плакал, обнимая наш деревенский верстовой столб. Мы оба несколько минут молчали.

— Да; но, милый Гендель, — продолжал Герберт, как ни в чем не бывало, — если это чувство так глубоко вкоренилось в душе юноши, столь романтического от природы и вследствие обстоятельств, то это дело серьезное. Подумай о её воспитании, о мисс Хевишем. Подумай о самой Эстелле. Не правда ли, ты теперь меня ненавидишь? Ведь, это может повести Бог знает к чему.

— Я сам это знаю, Герберт, — сказал я, не поворачивая к нему головы, — но что ж мне делать?

— Ты не можешь оставить ее и забыть о ней?

— Нет, это невозможно!

— И не можешь попытаться, Гендель?

— Нет, невозможно!

— Ну, — сказал Герберт, вскакивая со стула и встряхиваясь, как будто от сна, — ну, теперь я опять буду любезным!

Он стал ходить по комнате, расправлял занавески, переставлял стулья, перебирал книги, заглядывал в столовую и в ящик с письмами, затворял и отворял двери и, наконец, уселся в кресло перед камином.

— Я хотел сказать тебе слова два, Герберт, о моем отце и его сыне. Я думаю, не стоит говорить о том, что ты верно уже сам заметил, что дом папеньки не отличается большою аккуратностью в хозяйственном отношении.

— Но ведь нет ни в чем недостатка, Герберт, — сказал я, желая сказать что-нибудь приятное.

— О, да! Верно то же говорят и дворник, и лавочник на углу. Без шуток, Гендель, дело, ведь, нешуточное — ты знаешь это так же хорошо, как и я. Я думаю, что было время, когда еще отец не махнул на все рукою; но это было уже давно. Заметил ли ты в ваших местах странное обстоятельство, что дети, родившиеся от несчастных браков, всегда жаждут как можно скорее жениться.!

Это был такой странный вопрос, что я спросил в свою очередь: «будто?»

— Не знаю, — сказал Герберт, — оттого-то я и хочу знать. У нас это общий факт. Живой пример — моя сестра Шарлотта, хотя она и умерла на тридцатом году жизни. Маленькая Дженни идет вся в сестру. Она так жаждет связать себя брачными узами, что невольно подумаешь, что она всю свою короткую еще жизнь провела в размышлениях о семейном счастье. Маленький Алик, который еще ходит в платьице, уже распорядился, чтоб вступить в законный брак с молодой девушкой из Имью. Мне кажется, все мы помолвлены, исключая Бэби.

— Так ты помолвлен? — спросил я.

— Да; но это покуда тайна, — отвечал Герберт.

Я уверил его, что свято сохраню его тайну и просил, чтоб он меня посвятил в её подробности. Он так умно и с таким чувством говорил о моей слабости, что я хотел узнать кое-что о его собственной силе.

— Могу я спросить её имя? — сказал я.

— Клара! — отвечал Герберт.

— И живет в Лондоне?

— Да, и может быть, я должен прибавить, — начал Герберт, как-то присмирев и упав духом, — что она нисколько не подходит к уродливым родовым понятиям моей матери. Отец её был поставщиком припасов на корабли и, кажется, исполнял должность кассира.

— А теперь? — спросил я.

— Он за старостью в отставке.

— И живет?..

— В верхнем этаже, — отвечал Герберт. (Я вовсе не хотел спросить, где он живет, а чем он живет). — Я никогда его не видал с тех пор, как знаю Клару; он не выходил из своей конуры наверху. Но зато я его слышал постоянно. Он с ужасным шумом стругает и пилит пол каким-то страшным орудием.

— Ты и не ожидаешь его увидеть? — спросил я.

— О, нет, я постоянно ожидаю этого, — сказал Герберт, — я всегда боюсь, чтоб он не провалился к нам на голову. Я не знаю, впрочем, как долго вынесут потолочные балки.

Рассмеявшись от души при этих словах, он опять чрез минуту поник головою и объявил мне, что как только начнет наживать капиталец, тотчас же женится на Кларе. Он прибавил, как бы в объяснение своей грусти: — Нельзя ведь жениться, пока еще только осматриваешься.

Мы оба стали пристально смотреть на огонь. Положив руки в карманы панталон, я думал: какое в действительности трудное дело для многих нажить капитал! Ощупав в одном из карманов какую-то бумажку, я вынул ее и, развернув, увидел, что это афиша, которую принес мне Джо, о дебюте знаменитого провинциального актера-любителя.

— Боже милосердый! — невольно воскликнул я, — это представление сегодня!

Эта находка совершенно изменила наше настроение и мы решились тотчас же отправиться в театр. Я наскоро, как умел, стал утешать Герберта всеми возможными и невозможными средствами. Он сообщил мне тут же, что его невеста уже знала меня по слухам и желает познакомиться со мною. После всех этих взаимных излияний мы пожали друг другу руку, погасили свечи, затушили огонь, заперли за собою дверь и отправились отыскивать мистера Уопселя.

---

Глава 30
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 29

Глава 31 »