Глава третья

---

Утро было пасмурное и туманное. Наружная сторона моего маленького окна вся была покрыта осевшими на него каплями сырости, и можно было подумать, что какой-нибудь лесной дух проплакал над ним всю ночь и все время пользовался им, как платком. Все кругом покрыто было сыростью, которая лежала на обнаженных изгородях и на скудной траве, подобно самому грубому сорту паутины, какую можно видеть между ветвями и былинками. Такая же клейкая сырость лежала на заборах и воротах, а с болота поднимался до того густой туман, что я до тех пор не видел деревянного пальца, указывавшего путь в нашу деревню (куда, впрочем, никто и никогда не заходил) пока не подошел совсем близко к нему. Когда же я взглянул на него и увидел, как туман, осаждаясь на нем, капля за каплей спускался вниз, то он показался мне призраком, посылающим меня на понтоны.

Туман становился все гуще и гуще по мере того, как я подвигался вперед по болоту, так что теперь не я уже бежал к окружающим меня предметам, а они надвигались на меня. Виновная совесть еще больше увеличивала неприятность моего путешествия. И ворота, и насыпи, и канавы, все рвалось ко мне сквозь туман, все кричало мне: — «Мальчик с чем-то вроде пирога со свининой! Остановите его!» — С такою же неожиданностью появлялся предо мной и рогатый скот, раздувая ноздри, из которых валил пар. — «Эй ты, маленький воришка!» — Черный бык с белым пятном на шее, которое казалось моей виновной совести похожим на пасторский галстук, упорно уставился в меня глазами и с таким укоризненным видом замотал головой, что я не выдержал и громко заревел: — «Я тут не причем, сэр! Я сделал это не для себя!» — В ответ на это он наклонил голову, выпустил целое облако пару из ноздрей, поднял кверху хвост и, лягнув задними ногами, мгновенно исчез из виду.

Все это время я шел по направлению к реке. Не смотря на то, что я быстро двигался вперед, ноги мои никак не могли согреться; холод и сырость так же плотно окружали их, как плотно окружала железная колодка ногу человека, к которому я бежал. Я хорошо знал дорогу на батарею, так как по воскресеньям ходил туда вместе с Джо, который, сидя как то раз со мной на старой пушке, сказал мне^ что мы частенько будем вместе с ним удирать сюда, когда я сделаюсь его учеником. А между тем я вследствие слишком густого тумана уклонился вправо от прямого пути и вынужден был потом идти назад вдоль реки по грязному берегу, покрытому скользкими камнями и вехами, указывавшими место, до которого доходил разлив реки. Торопясь вперед с возможною для моих мог быстротой, я перешел канал, который находился вблизи батареи, и взбирался уже по насыпи, находившейся по другую сторону канала, когда увидел вдруг сидевшего человека. Он сидел ко мне спиной со сложенными руками и, низко склонившись вперед, крепко спал.

Я подумал, что он очень обрадуется, когда таким неожиданным образом получит завтрак, а потому осторожно подошел к нему и слегка тронул его за плечо. Он мгновенно вскочил на ноги и… я увидел не своего колодника, а какого то другого человека.

Но и на нем была такая же грубая серая одежда, такая же большая железная колодка, он также хромал, говорил хрипло, дрожал от холода и все в нем было, как и у того человека, за исключением лица и плоской, широкополой шляпы на голове. Все это я рассмотрел в одну минуту, да больше минуты у меня и не хватило бы на это, потому что он с ужасным проклятием бросился ко мне, собираясь нанести мне удар, но не попал в меня, а поскользнулся, и едва не упал, после чего пустился бежать от меня и, споткнувшись еще два-три раза, скрылся среди тумана.

— Никак это и есть тот самый молодой человек — подумал я, и сердце мое забилось при этой мысли. Могу прибавить, что я бы почувствовал даже боль в печенке, знай я только, где она находится.

Вскоре после этого я был у батареи и нашел там своего вчерашнего колодника, который в ожидании меня ковылял взад и вперед, обхватив себя руками, так что можно было подумать, будто он всю ночь прохромал взад и вперед таким образом. Ему, по-видимому, было ужасно холодно. Я был уверен, что он вот-вот грохнется на землю и умрет от холода на моих глазах. Глаза его горели алчным голодом, и когда я подал ему напилок, то он хладнокровно отложил его в сторону на траву и все внимание свое обратил на узелок в моих руках. На этот раз он не кувыркал меня вниз головой, а стоял спокойно и смотрел, как я опоражнивал свои карманы.

— Что у тебя в бутылке, мальчик? — спросил он.

— Водка.

Он уже ел принесенное мною мелко изрубленное мясо, запихивая его в рот не как человек, утоляющий свой голод, а как человек, который впопыхах прячет свои вещи в мешок. Он остановился только на минуту, чтобы выпить несколько глотков водки. Он дрожал всем телом, и мне казалось, что он откусит и проглотит горлышко бутылки.

— У вас, верно, лихорадка? — спросил я.

— Я того же мнение, мой мальчик! — отвечал он.

— Здесь нездоровое место, — сказал я ему. — Вы лежали на земле, а здесь болото и бывают часто лихорадка… и ревматизм.

— Ну, я еще успею позавтракать, пока смерть придет за мною, — сказал он. — И буду завтракать, хотя бы после этого меня потащили даже на виселицу. Нет, я одолею эту дрожь, одолею… готов биться об заклад с тобою, мальчик!

И он жадно глотал мелко изрубленное мясо, хлеб, сыр, пирог со свининой, все без разбору, одно за другим, с тревогой всматриваясь в туман, окружавший нас и даже временами переставая жевать, чтобы прислушаться. Каждый действительный или воображаемый звук, или лязг железа на реке, или фырканье какого-нибудь животного на болоте пугали его, и тогда он спрашивал меня:

— Не вздумал ли ты, чертенок, надуть меня. Ты никого не привел с собой?

— Нет, сэр! Нет!

— И полиции не доносил?

— Нет!

— Ну, хорошо, — сказал он, — верю тебе. И то правда! Куда мог бы годиться такой щенок, как ты, если бы ты в свои годы вздумал помогать другим травить на смерть такое жалкое создание, как я.

Что-то странное зазвенело у него в горле при этих словах и он вытер себе глаза изорванным, грубым рукавом.

Мне было очень жаль его, и я, наблюдая за тем, как он постепенно добрался до пирога со свининой, сказал ему наконец:

— Я очень рад, что пирог нравится вам.

— Что ты сказал?

— Я рад, что пирог нравится вам.

— Спасибо, мой мальчик! Да, он нравится мне.

Я часто наблюдал за тем, как ела свой корм наша дворовая собака и нашел большое сходство между тем, как ела она и как ел этот человек, который таким же способом сразу откусывал куски, как и собака. Он отхватывал их и поспешно, почти не пережевывая, глотал, озираясь в то же время во все стороны и как бы опасаясь, что вот явится кто-нибудь и вырвет у него пирог. Он находился вообще в таком возбужденном состоянии, что вряд ли мог оценить достоинство пирога, хотя никому не позволил бы разделить его с собой, не оскалив зубы на непрошенного посетителя. В этом он был несомненно сходен с нашей собакой.

— Боюсь, что вы ничего не оставите для него, — робко заметил я после непродолжительного молчания, во время которого я размышлял, будет ли вежливо с моей стороны сделать такое замечание. — Там больше ничего не осталось, где я взял его.

Только уверенность в истине последнего факта побудила меня обратиться к нему с таким вопросом.

— Оставить для него? Для кого? — спросил мой друг, переставая жевать корку пирога.

— Для молодого человека… о котором вы говорили… который скрывался вместе с вами.

— О… о! — воскликнул он с чем-то в роде подавленного смеха. — Ему? Да, да! Он побудет и без еды; он ничего не хочет.

— А мне показалось, что он голодный, — отвечал я.

Он перестал есть и уставился на меня с величайшим удивлением и в то же время недоверием.

— Показалось? Когда?

— Сейчас вот.

— Где?

— А вот там! — сказал я. — Он сидел и спал, а я подумал, что это вы.

Он схватил меня за шиворот и так взглянул на меня, что мне пришло сразу в голову, не вернулось ли к нему его прежнее желание перерезать мне горло.

— Он был, знаете, одет, как вы, только с шляпой на голове, — продолжал я, дрожа от страха, — и… и… — мне хотелось выразиться поделикатнее, — и у него были те же причины желать напилка. Слышали вы сегодня ночью пушку?

— Да, пожалуй, — сказал он про себя, — как будто палили.

— Странно, почему вы не уверены в этом, — отвечал я. — Мы слышали дома… а это дальше от нас и двери у нас была заперты.

— Видишь ли, — сказал он, — когда человеку приходится слоняться по этому болоту с пустой головой и пустым желудком, когда он погибает от холода и голода, он всю ночь ничего больше не слышит кроме выстрелов и голосов, которые зовут его. Он видит солдат в красных сюртуках и с факелами в руках… видит, как они все больше и больше смыкаются кругом него. Слышит, как кричат его номер и зовут по имени, как стучат их мушкеты и как раздается команда, — «Пли!» — Прицелились и… ничего! Не одну партию, чёрт их возьми, видел я сегодня ночью, а сотни… Раз, два! Раз, два! А что до выстрелов!… Видел я, как дрожал туман и не переставал дрожать даже после рассвета… Но этот человек — до сих пор он говорил, как будто совсем забыв о моем присутствии, — заметил ты у него что-нибудь особенное?

— Все лицо у него было в синяках, — сказал я, стараясь припомнить, что я заметил.

— Не здесь ли? — воскликнул он, изо всей силы ударив левую щеку ладонью своей руки.

— Да, здесь!

— Где он? — спросил он, пряча остатки съестного за пазуху своей серой куртки. — Укажи мне, какой дорогой он пошел. Я выслежу его не хуже собаки-ищейки. Черт бы побрал колодку на моей ноге. Подай сюда напилок, мой мальчик!

Я указал ему направление, по которому убежал тот человек, и он с минуту внимательно смотрел в ту сторону. Затем он опустился на сырую траву и, как безумный, принялся распиливать свою колодку, забыв, по-видимому, о моем присутствии и обращая внимание лишь на свою собственную ногу; на ней была окровавленная рана, но он так грубо обращался с ней, что можно было подумать, будто она так же нечувствительна, как и напилок. Видя, с какой жестокостью он обращается с собственной своей ногой, я снова пришел в ужас и почувствовал, что слишком далеко нахожусь от дома. Я сказал ему, что мне пора уходить, но он даже не взглянул на меня, а потому я счел за лучшее поскорее улизнуть от него. Спустя несколько минут я обернулся и увидел, что он сидит, склонив голову над коленом, и с бешенством пилит свои оковы, осыпая проклятиями и их и ногу. Последнее, что я услышал, когда туман скрыл его от меня и я остановился, чтобы прислушаться, был визг напилка.

---

Глава 3
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 2

Глава 4 »