Глава двадцать девятая

---

Рано утром я встал и вышел. Было еще слишком рано, чтоб идти к мисс Хевишем, и я стал бродить по окрестностям города, где находился дом мисс Хевишем, но не там, где жил Джо; к нему я мог сходить и на другой день. Дорогой я думал о моей покровительнице и рисовал в воображении блестящие картины её планов относительно моей будущности. Она удочерила Эстеллу, она все равно что усыновила меня, и не могла не иметь намерение женить нас. Она предоставит мне восстановить мрачный дом, допустить солнечный свет в темные комнаты, завести остановившиеся часы, снять паутины, уничтожить червей и оживить окоченевшие сердца — словом, выполнить все блестящие подвиги сказочного рыцаря и жениться на принцессе. Я остановился, чтобы взглянуть на этот дом и его растрескавшиеся красные кирпичные стены, на заделанные окна и густой плющ, обхватывавший своими сухими побегами, будто старческими морщинистыми руками, даже верхушки труб на кровле — все это составляло в моем воображении какую-то хитрую, привлекательную для меня тайну, героем которой был я. Эстелла была душой её; но хотя она и овладела мною так сильно, хотя мои надежды и мое воображение стремились к ней одной, хотя её влияние на мою жизнь и на мой детский характер было всемогуще, я даже в это романическое утро не облек её ни в какое вымышленное достоинство. Я нарочно упоминаю об этом обстоятельстве, потому что оно должно служить путеводною нитью в моем бедном лабиринте. Я знаю по опыту, что условные для влюбленных понятия не могут всегда быть безусловно верны. Правда, что когда я любил Эстеллу, будучи уже мужчиной, то я любил ее потому, что находил ее невыразимо привлекательною. Я знал, к моему горю, и повторял себе весьма часто, чтоб не сказать беспрерывно, что любил ее вопреки рассудку, душевному спокойствию, счастию, вопреки безнадежности, овладевавшей мною по временам. Но я не любил её менее оттого, что знал все это, любил, как бы считая ее земным совершенством.

Я так пригнал прогулку, что очутился у ворот дома мисс Хевишем в мой обычный в былое время час. Позвонив нетвердою рукой, я повернулся спиной к воротам и старался собраться с духом и умерить биение моего сердца. Я слышал, как боковая дверь отворилась и через двор раздались шаги; но я притворился, что не слыхал даже, когда ворота заскрипели на своих ржавых петлях.

Наконец, когда кто-то коснулся до моего плеча, я вздрогнул и обернулся и, разумеется, был еще более поражен, когда передо мной очутился мужчина в опрятной серой одежде. То был последний человек в мире, которого я бы ожидал найти привратником у мисс Хевишем.

— Орлик!

— А, молодой барин! Как видите, со мной произошло более перемен, нежели с вами. Но, войдите, войдите. Мне не приказано оставлять ворота отпертыми.

Я вошел и он захлопнул их, запер и вынул ключ.

— Да, — сказал он, озираясь угрюмо и сделав несколько шагов к дому, — вот и я здесь!

— Как ты попал сюда?

— Я пришел, — возразил он, — на своих на двоих, а сундук мой привезли на тачке.

— К добру ли ты здесь?

— Да и не к недоброму, я полагаю, молодой барин.

Я не слишком-то был в этом уверен. Я имел время взвесить его ответ, пока он медленно поднял свой тяжелый взгляд от земли, вдоль по ногам и рукам, к моему лицу.

— Так ты оставил кузницу? — спросил я.

— Разве этот дом похож на кузницу? — возразил Орлик, бросая оскорбительный взгляд вокруг себя, — разве похож?

Я спросил его, как давно он оставил кузницу Гарджери.

— Здесь один день так похож на другой, — возразил он, — что я не сумею сказать. Впрочем, я попал сюда вскоре после вашего отъезда.

— Я бы мог угадать это, Орлик!

— А! — сказал он резко, — ведь и вы в ученые попали.

Тем временем мы подошли к дому, где я увидел, что комната Орлика была как раз рядом с боковой дверью и имела маленькое окно, выходившее на двор. В своих маленьких размерах она походила на конурки парижских portier. Какие-то ключи висели на стене, к ним присоединил он теперь и ключ от ворот; его маленькая, покрытая заплатками постель находилась в небольшом углублении, или нише. Все это имело какой-то тесный вид, точно клетка сурка, между тем, как Орлик, выделяясь из темного угла у окошка, казалось, был сам сурок, обладатель этой клетки, чем он и был на самом деле.

— Я никогда не видал этой комнаты, — заметил я, — да здесь и не было привратника.

— Не было до тех пор, пока не стали толковать, что это место вовсе не безопасно, благодаря бродящим здесь каторжникам и прочей дряни. Тогда меня рекомендовали, как человека, который сумеет постоять за себя, и я принял это место. Должность здесь легче, нежели возиться с мехами и молотом. А эта штука у меня заряжена на всякий случай.

Глаз мой остановился на ружье с окованным медью шомполом, висевшем над камином, и его глаза уловили этот взгляд.

— Что же, — сказал я, не желая продолжать разговор; — идти мне к мисс Хевишем?

— Вздерните меня, если я знаю! — возразил он, сперва потянувшись и потом встряхиваясь, — об этом не говорит данная мне инструкция, молодой барин. Я вот этим молотком ударю по этому колоколу и вы пойдете но коридору, пока не встретите кого-нибудь.

— Меня ожидают, я полагаю.

— Вздерните меня дважды, если я вам на это сумею ответить, — сказал он.

Я пошел по длинному коридору, по которому я хаживал некогда в своих толстых сапогах, а он позвонил в колокол. Гул колокола еще не замер, когда я встретил в конце коридора Сару Покет, которая, увидев меня, кажется, пожелтела и позеленела.

— О, — сказала она — вы ли это, мистер Пип?

— Я, мисс Покет. Я рад, что могу сообщить вам, что мистер Покет и все семейство здоровы.

— Поумнели ли они сколько-нибудь? — спросила Сара, уныло покачивая головой, — пускай бы они лучше были менее здоровы, да поумнее. Ах Матью, Матью!… Вы знаете дорогу, сэр?

Дорогу я знал довольно хорошо; часто мне приходилось всходить на лестницу в темноте. Я теперь поднялся по ней в более тонких сапогах, нежели во время оно, и по старому постучал в дверь мисс Хевишем. Она тотчас же сказала: «Это Пип стучится. Войди, Пип!»

Мисс Хевишем сидела в своем кресле, подле старинного стола, в прежнем платье; руки её были скрещены на палке; она оперла на них подбородок и устремила глаза на огонь. Подле неё сидела с ненадеванным ни разу белым башмаком в руках и с наклоненной над ним головой нарядная барыня, которой я никогда прежде не видывал.

— Войди, Пип, — продолжала лепетать мисс Хевишем, не поднимая глаз, — войди, Пип. Как твое здоровье, Пил? Ты целуешь мою руку, как будто я королева — э?..

Она вдруг взглянула на меня исподлобья и повторила как-то нахмуренно шутливо: „э?“

— Я слышал, мисс Хевишем, — сказал я несколько растерявшись, — что вы были так добры, что желали повидаться со мною — вот я и приехал.

— Ну и хорошо.

Барыня, которой я прежде не видывал, подняла глаза и проницательно взглянула на меня. Я узнал глаза Эстеллы; но она так изменилась, так похорошела, так сложилась; все, что было в ней прекрасного, так удивительно развилось, что мне показалось, что я сам вовсе не подвинулся вперед. Глядя на нее, я вообразил, что я снова превращался в безнадежного, простого, грубого мальчишку. О, какое сознание несоизмеримости расстояние между нами овладело мною, и какой вид недоступности она приняла в моих глазах!

Она протянула мне руку. Я пробормотал что-то про удовольствие снова ее видеть.

— Находишь ли ты ее очень изменившеюся, Пип? — спросила мисс Хевишем с своим странным взглядом и постучала палкой по стулу, стоявшему против неё, приглашая тем меня сесть.

— Когда я вошел, мисс Хевишем, я не узнал ни одной черты прежней Эстеллы, но теперь все как-то странно напоминает ее…

— Как, уж не хочешь ли ты сказать, что она все та же прежняя Эстелла? — перебила мисс Хевишем. — Она была гордая и дерзкая девочка и ты хотел уйти от неё. Разве ты не помнишь?

Я ответил уклончиво, что это было так давно, и что я в то время ничего лучшего не стоил, и т. п. Эстелла улыбалась совершенно спокойно, говоря, что, без сомнения, я тогда был прав, и что она была очень неприятная девочка.

— А он изменился? — спросила мисс Хевишем.

— Очень, — сказала Эстелла, глядя на меня.

— Он менее груб и неотесан? — спросила мисс Хевишем, играя Эстеллиными волосами.

Эстелла засмеялась, взглянула на башмак, бывший у неё в руках, снова засмеялась, посмотрела на меня и потом опустила башмак. Она все еще обращалась со мной как с ребенком, хотя и кокетничала со мной. Мы сидели в прежней усыпительной комнате, под влиянием той старой обстановки, которая некогда так сильно действовала на меня. Я узнал, что она только что возвратилась из Франции и отправляется в Лондон. Гордая и своенравная по-прежнему, она до того подчинила эти свойства своей красоте, что было невозможно или противоестественно — по крайней мере, я так думал — отделить их от её красоты. Вид её пробудил во мне живое воспоминание о той жалкой жажде богатства и джентльменства, которая так преследовала меня в детстве, обо всех тех, дурно направленных, стремлениях, которые впервые заставили меня стыдиться моего дома и Джо, обо всех тех видениях, которые представляли моему воображению образ её в пламени горна, воспроизводили его в ударах молота и рисовали его во тьме ночной, мелькающим в деревянном окне кузницы; словом, мне невозможно было, ни в прошедшем, ни в настоящем, выделить мысль о ней из самой сокровенной глубины моей внутренней жизни.

Решили, что я проведу там вечер и на ночь возвращусь в гостиницу, а в Лондон уеду на другой день. Поговорив с нами немного, мисс Хевишем послала нас погулять вдвоем в запущенном саду. Возвратившись с гулянья, я должен был покатать ее в кресле, как бывало.

Мы вышли с Эстеллой в сад через ту калитку, в которую я входил в день драки с бледным джентльменом, ныне Гербертом. Я весь дрожал внутренне и обожал самый край её платья; она же была совершенно спокойна и положительно ничего во мне не обожала.

Когда мы подошли ближе к месту знаменитого побоища, она остановилась и сказала:

— Должно быть, я была странное маленькое созданье, чтоб, спрятавшись, смотреть на ваш поединок; а это зрелище очень потешало меня.

— И вы щедро наградили меня.

— Право? — возразила она равнодушно, будто не понимая в чем дело. — Я помню, что была очень не расположена к вашему противнику; мне сильно не нравилось его общество; появлением своим он только наводил на меня скуку.

— Мы с ним большие друзья теперь, — сказал я.

— Да? Впрочем, вы, кажется, занимаетесь с его отцом?

— Да.

Я неохотно ответил на этот вопрос; мне казалось, что он был слишком детский, а она и без того уже обращалась со мной, как с ребенком.

— С переменой вашего положения вы переменили и товарищей, — сказала Эстелла.

— Разумеется.

— И конечно, — прибавила она надменным тоном, — что некогда было приличным для вас обществом, то теперь совершенно неприлично.

Я не знаю, было ли у меня в душе смутное намерение сходить повидаться с Джо; но если оно и было, то это замечание уничтожило его.

— Вы не ожидали в то время такой счастливой перемены? — сказала Эстелла, делая в воздухе легкое движение рукой, намекавшее на время поединка.

— Нимало.

Вид независимости и превосходства, с которым она шла подле меня, и вид стеснения и покорности, с которым я шел подле неё, представляли разительную противоположность, ясно мною сознаваемую. Сознание это грызло бы меня более, если б я не считал себя положительно избранным и предназначенным для неё.

Сад слишком заглох и зарос, чтоб можно было удобно гулять в нем; обойдя его два или три раза, мы очутились на дворе пивоварни. Я в точности показал ей место, где я когда-то видел ее на бочках. На это она сказала только, — „Право?“ — и бросила равнодушный взгляд в ту сторону. Я напомнил ей, как она вышла из дома и вынесла мне позавтракать; но она сказала, что не помнит.

— Как, вы не помните, что заставили меня расплакаться? — сказал я.

— Нет, — возразила она, покачав головой и осматриваясь вокруг себя.

Эта забывчивость с её стороны заставила меня снова расплакаться внутренне, а это самые горькие слезы.

— Вы должны знать, — сказала Эстелла, снисходя до меня, насколько прилично хорошенькой и блестящей женщине, — вы должны знать, что у меня нет сердца; не знаю, имеет ли это влияние на память.

Я пробормотал, что осмеливаюсь сомневаться в этом, и имею на то основание, ибо такая красавица не может быть без сердца.

— О, да! Я не сомневаюсь, что у меня есть сердце, которое можно поразить кинжалом или пулею, — сказала Эстелла, — и что когда оно перестанет биться, то я перестану жить. Но вы знаете, что я хочу сказать. Во мне нет этих нежностей, симпатий, чувств и прочего вздора.

Что поразило меня в то время, как она стояла передо мной и внимательно глядела на меня? Сходство ли её с мисс Хевишем? Нет. В некоторых её взглядах и движениях была только та тень сходства с мисс Хевишем, которую мы часто замечаем в детях, которые взросли под исключительным влиянием известной личности, вдали от остальных людей: вследствие чего образуется поразительное сходство в выражении лиц, хотя бы черты их не имели ничего общего. Однако она напоминала мне не мисс Хевишем. Я взглянул на нее еще раз, она все еще продолжала смотреть на меня, но предположение мои уже исчезли. Что ж это было?..

— Я не шучу, — сказала Эстелла, с каким-то мрачным выражением лица, хотя брови её и не были нахмурены. — Если судьба должна часто сводить нас вместе, то я вам советую сразу поверить мне. Нет, — продолжала она, повелительно останавливая меня, когда я хотел открыть рот. — Я никого и ничего не любила. Я никогда не испытывала ничего подобного.

Через минуту мы очутились в заброшенной пивоварне, и она указала на высокую галерею, на которую входила она в первый день нашего знакомства, сказав, что, она была там и видела меня внизу, пораженного и испуганного. Пока глаза мои следили за её белой ручкой, опять та же смутная, безотчетная мысль поразила меня. Моя невольная дрожь заставила ее положить свою руку на мою. Тотчас же странные мысли мои рассеялись. Что ж это было?..

— Что с вами? — спросила Эстелла, — или вас опять что-нибудь испугало?

— Мне следовало бы испугаться, если б я мог поверить вашим словам, — возразил я, желая переменить разговор.

— Так вы не верите? Что ж делать? Во всяком случае, я высказалась. Мисс Хевишем скоро будет ждать вас для катанья в кресле, хотя я полагаю, что это можно бы теперь бросить в сторону, вместе со всем остальным старьем. Обойдемте еще раз вокруг сада и потом отправимся домой. Пойдемте. Сегодня вам не следует проливать слез о моей жестокости; будьте моим пажем и позвольте мне опереться на ваше плечо.

Её красивое платье до сих пор тащилось по земле. Она теперь подняла его одной рукой, а другою легко оперлась на мое плечо. Мы еще два или три раза обошли вокруг заросшего сада и он мне показался весь в цвету. Будь зеленые и желтые травки в трещинах старой стены самыми редкими цветами, они не могли бы иметь более прелести в моих воспоминаниях.

Между нами не было несоответствия в летах, которое могло бы служить нам преградою. Мы были почти ровесники. Но неприступный вид, придаваемый ей красотою и обращением, отравлял мое блаженство, несмотря на внутреннее убеждение, что наша покровительница предназначала нас друг другу. Наконец, мы воротились домой и там я узнал с удивлением, что мой опекун приходил повидаться с мисс Хевишем по одному делу и возвратится к обеду. В комнате, где стоял покрытый гнилью стол, были зажжены старые канделябры, и мисс Хевишем сидела в своем кресле, ожидая меня.

Когда мы стали описывать старинные круги около развалин свадебного пирога, мне показалось, что вслед за креслом я уходил в прошедшее. Но в этой мрачной комнате, рядом с этим трупом, будто восставшим из гроба, Эстелла казалась еще прекраснее и пленительнее, и я был очарован сильнее, чем когда-нибудь.

Приближалось обеденное время, и Эстелла оставила нас, чтоб приготовиться к столу. Мы остановились у средины длинного стола, и мисс Хевишем, протянув свою сухую руку, положила ее на пожелтевшую скатерть. Эстелла оглянулась на пороге комнаты и взглянула назад через плечо; мисс Хевишем послала ей рукою поцелуй с таким страстным взглядом, что он невольно привел меня в ужас.

Когда Эстелла вышла и мы остались вдвоем, она обратилась ко мне и спросила шепотом:

— Что, она хороша, стройна, грациозна? Нравится она тебе?

— Она должна нравиться всякому, кто се знает, мисс Хевишем.

Обхватив одной рукой мою шею, она, сидя в кресле, пригнула мою голову к своей.

— Люби, люби ее! Как она с тобой обращается?

Прежде, нежели я успел ответить (если только я мог ответить что-нибудь на такой трудный вопрос) она повторила:

— Люби, люби ее! Если она станет отличать тебя — люби ее. Если она будет оскорблять тебя — люби се. Если она будет раздирать твое сердце на части, и чем старше ты станешь, чем глубже будут раны — все ж люби, люби ее!

Я никогда не слыхивал слов, произнесенных с таким жаром. Я чувствовал, как мускулы её сухой руки, обхватившей мою шею, наливались кровью от овладевшего ею волнения.

— Слушай, Пип! Я приняла ее к себе, чтоб ее любили. Я вырастила и воспитала ее, чтоб ее любили. Я довела ее до того, что она теперь, все затем, чтоб ее любили — люби ее!

Она повторяла последнее слово довольно часто, так что нельзя было смешать его с каким-нибудь другим; но если бы это слово, вместо любви, выражало ненависть, отчаяние, мщение, проклятие, она не могла бы произнести его более страшным голосом.

— Я скажу тебе, — продолжала она тем же отрывистым, страшным шепотом, — что такое истинная любовь: это слепая, безотчетная преданность, самоунижение, это совершенная покорность, вера и надежда, вопреки самому себе, это, наконец, полная отдача души и сердца любимому человеку. Это то, что сделала я!

Дойдя до этого, она испустила дикий крик; я обхватил ее за талию, потому что она встала с кресла и бросилась вперед, как будто желая удариться об стену и пасть мертвою.

Все это произошло в одно мгновение. Усадив ее в кресло, я почувствовала знакомый мне запах душистого мыла и, оглянувшись, увидел в комнате своего опекуна.

Я, кажется, не говорил еще, что он постоянно носил шелковый носовой платок внушающих размеров, который играл большую роль в его ремесле. Я видал, как он смущал клиента или свидетеля тем, что-торжественно развертывал свой платок, как бы собираясь немедленно высморкаться, но потом останавливался, зная, что не успеет это сделать, прежде нежели клиент или свидетель проговорится. Когда я увидел его в комнате, он держал свой зловещий платок в обеих руках и глядел на нас. Встретив мой взгляд, он ясно высказал тем, что остался на несколько минут молча в этой же позе: «Неужели? Странно!» и затем, с необыкновенным успехом, обратил свой платок к настоящему его назначению.

Мисс Хевишем приметила его в одно время со мной; она, как и все вообще, боялась его. Она сделала сильную попытку справиться и пробормотала, что он аккуратен, как всегда.

— Аккуратен как всегда, — повторил он, подходя к нам ближе. — Как ваше здоровье, Пип? Хотите, чтоб я прокатил вас кругом комнаты, мисс Хевишем? Итак, вы здесь, Пип?

Я сказал ему, что мисс Хевишем желала, чтоб я приехал повидаться с Эстеллой. На это он заметил:

— Да, очень красивая девушка!

Потом, он одною рукою стал толкать перед собою кресла с мисс Хевишем, а другую опустил в карман панталон, как будто карман этот был наполнен тайнами и он хотел их удержать.

— А что, Пип, часто ли вы видали мисс Эстеллу прежде? — сказал он, делая привал.

— Как часто?

— Да, сколько раз. Десять тысяч, что ли?

— О, нет! Конечно не столько.

— Так два раза?

— Джаггерс, — вмешалась мисс Хевишем на мое счастье, — оставьте Пипа в покое и ступайте с ним обедать.

Он повиновался, и мы вместе спустились по темной лестнице. На пути к отдельному строению в задней части двора, где находилась столовая, он спросил меня, часто ли я видал мисс Хевишем за обедом и, по обыкновению, предоставил мне обширный выбор между сотнею раз и одним разом.

Я подумал и сказал:

— Никогда!

— Никогда и не увидите, Пип, — возразил он с пасмурной улыбкой. — С тех пор, как она начала настоящий образ жизни, она никогда не позволяла себе есть или пить ни в чьем присутствии. Она бродит по ночам и тогда питается чем попало.

— Могу ли я, сэр, предложить вам вопрос?

— Можете, — сказал он, — а я могу уклониться от ответа. Ну, спрашивайте.

— Имя Эстеллы — Хевишем, или?.. — Я не знал, что прибавить.

— Или как? — спросил он.

— Она Хевишем?

— Хевишем.

Мы пришли к столу, где она и Сара Покет уже ожидали нас. Мистер Джаггерс сидел на почетном месте, Эстелла напротив его, а я против своей желто-зеленой приятельницы. Мы очень хорошо пообедали. За столом служила девушка, которую я не видал ни в одно из моих прежних посещений, но которая, я знаю, была все время в этом таинственном доме. После обеда бутылка отборного старого портвейна была поставлена перед моим попечителем (который, очевидно, был знаток по части виноградных вин), и дамы оставили нас вдвоем.

Я никогда не замечал в мистере Джаггерсе прежде такой упорной скрытности, какою он отличался в этом доме. Он не поднимал даже глаз и лишь один раз во весь обед, и то едва, взглянул на Эстеллу. Когда она обращалась к нему, он выслушивал ёе, и, когда нужно, отвечал, но я ни разу не видал, чтоб он при этом смотрел ей в лицо. Зато она часто глядела на него с участием, любопытством и недоверчивостью; но по лицу его никак нельзя было судить, примечает ли он её взгляды, или нет. Во все время обеда, он находил величайшее наслаждение заставлять Сару Покет еще более желтеть и зеленеть, часто намекая в разговоре со мной на большие надежды, которые я имел на будущее. Впрочем, и это он, казалось, делал бессознательно, или, лучше сказать, вызывал меня в невинности моей души на подобные выходки. Когда мы остались с ним вдвоем, он сидел с таким сосредоточенным и таинственным видом, что выводил меня из терпения. Он, казалось, производил следствие над достоинством вина, за неимением чего другого под рукою. Он подносил стакан к свечке, пробовал вино, полоскал им рот, глотал его, снова смотрел на стакан, нюхал, отведывал, доливая стакан; все это приводило меня в сильное раздражение и беспокойство. Три или четыре раза я намеревался было начать разговор, но, заметив, что я собираюсь предложить ему вопрос, он, со стаканом в руках, бросал на меня выразительные взгляды и принимался полоскать рот вином, как будто обращая мое внимание на то, что не стоит заговаривать с ним, так как он не в состоянии отвечать.

Мне кажется, что мое присутствие могло бы, наконец, довести мисс Покет до бешенства и внушить ей опасное желание сорвать с себя чепец, который был весьма безобразен, наподобие кисейной швабры, и разметать по полу свои волосы, которые, конечно, выросли не на её голове. Она не показывалась после, когда мы пошли в комнату мисс Хевишем и вчетвером стали играть в вист. Во время нашего отсутствия мисс Хевишем возымела странную мысль украсить голову, шею и руки Эстеллы самыми драгоценными вещами с своего уборного столика, и я заметил, что даже опекун мой поднял несколько брови и поглядел на нее исподлобья — так хороша она была, при блеске этих украшений.

Я не говорю о том, с каким искусством он бил наших крупных козырей и оставался победителем с маленькими незначительными картами, перед которыми совершенно помрачались слава наших королей и дам; умолчу также о моих чувствах при мысли, что он видит в нас три жалкие загадки, давно им разгаданные; меня хуже всего заставляла страдать несообразность его леденящего присутствие с моею любовью к Эстелле. мне было досадно, что предмет моей любви был в двух шагах от него, в одном с ним месте, — это казалось мне невыносимым.

Мы играли до девяти часов, после чего было решено, что когда Эстелла поедет в Лондон, то меня предупредят и я встречу ее в конторе дилижансов. Затем я простился с ней, пожал ей руку и ушел.

Опекун мой занимал в гостинице «Синего Вепря» комнату рядом с моею. До поздней ночи слова мисс Хевишем „люби, люби ее!“ звучали в моих ушах. Я переделал их по своему и сто раз твердил своей подушке: „я люблю, люблю ее!“

По временам мною овладевал порыв благодарности за то, что она была предназначена мне, некогда ученику кузнеца. Я боялся, что она теперь далеко не в восторге от подобной судьбы. Но когда же начнет она принимать во мне участие? Когда пробужу я в ней сердце, которое до сих пор погружено в сон и апатию?

Несчастный, я думал, что то были высокие чувства, и ни разу не приходило мне в голову, что было низко и малодушно с моей стороны чуждаться Джо потому, что она могла презирать его. Прошел один день, и мысль о Джо уже вызывала слезы в моих глазах; впрочем, они скоро высохли, да простит меня Бог!

---

Глава 29
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 28

Глава 30 »