Глава двадцать седьмая

---

«Любезный мистер Пип!»

«Пишу к вам, по просьбе мистера Гарджери, чтоб известить вас, что он едет в Лондон с мистером Уопселем и желал бы вас видеть, если вы позволите. Он заедет в гостиницу Бернарда во вторник, в девять часов утра, и если вы желаете его видеть, то отдайте приказ швейцару. Сестра ваша почти в том же положении. Каждый вечер, сидя перед очагом в кухне, мы вспоминаем о вас и строим разные догадки о том, что вы говорите и делаете. Если вы почтете письмо это за вольность, то извините меня ради вспоминания прежних счастливых дней. Вот и все, дорогой мистер Пип.

Ваша покорная слуга Бидди.

Р. S. Он просил меня написать вам: „шутки“. Он говорит, что вы это поймете. Я надеюсь и даже уверена, что вы будете рады его видеть, потому что, хотя вы и джентльмен, но сердце у вас всегда было доброе, а он достойный человек. Я прочла ему все письмо, за исключением этих последних строк, и он еще раз просит меня прибавить: „шутки“.»

Письмо это я получил в понедельник, а следовательно, Джо должен был явиться на следующее утро. Позвольте мне откровенно высказать чувства, с которыми я ожидал приезда Джо.

Не с удовольствием ожидал я его, хотя и был связан с Джо столь тесными узами, а с беспокойством, даже неудовольствием, вполне сознавая несообразность этого свидания. Если б я мог удержать его, заплатив ему за то деньгами, то наверно не пожалел бы денег. Меня утешало только то, что он приедет в гостиницу Бернарда, а не в Гаммерсмит, и, следовательно, не наткнется на Друммеля. Заметьте, я не боялся, чтоб его увидели Герберт и мистер Покет, которых я уважал, но я боялся, чтоб не увидел его Друммель, которого я презирал. Так обыкновенно случается в жизни: самые вопиющие глупости и низости делаются в угоду людям, которых мы презираем в глубине души.

С некоторого времени я начал украшать свои комнаты самым бесполезным и несообразным образом, и эта тщетная борьба с неизяществом Бернарда стоила мне немало денег. Правда, комнаты значительно изменили свой вид, а я получил немалое значение в глазах соседнего обойщика и мебельщика. Я дошел до того, что снарядил даже грума, и еще какого! — в ботфортах. Правда, в нем было не много проку и из нас двух я бы скорее мог назваться его рабом, потому что, вышколив его (из оборвыша и негодяя, сынка моей прачки) и нарядив в синий кафтан, желтый жилет, белый галстук, палевые брюки и упомянутые ботфорты, мне предстояло еще заботиться о том, чтоб ему поменьше делать и побольше есть. Он решительно отравлял мое существование.

Это угнетающее пугало получило приказание быть во вторник, с восьми часов наготове в передней (имевшей два фута в квадрате), а Герберт предложил достать к завтраку что-нибудь лакомое для Джо. Я был очень рад видеть в нем это внимание и сочувствие, но, при всем том, подозревал, что он делал это потому, что Джо приезжал не к нему.

Как бы то ни было, чтоб принять Джо, я с вечера поехал в город; на другое утро встал пораньше и приглядел за тем, чтоб гостиная и чайный стол имели самую блестящую обстановку. К несчастью, утро было пасмурное.

Чем ближе подступало время, тем я становился беспокойнее и, наверно, убежал бы, если б грум мой, исполняя мое приказание, не сидел у дверей залы. Наконец, я услышал шаги Джо; я узнал его по его тяжелой, неуклюжей поступи, благодаря его парадным сапогам, которые всегда были ему не в пору, и мешкотности, с которою он разбирал надписи на дверях в других этажах. Когда он остановился у нашей двери, я мог расслышать, как он проводил пальцем по надписи, разбирая ее букву за буквой, и потом совершенно явственно расслышал его дыхание у замочной скважины. Наконец, он слегка стукнул в дверь и Пейер (так звали моего грума) доложил: „мистер Гарджери“. Мне показалось, что он целую вечность будет обтирать себе ноги и что мне придется идти, чтоб оторвать его от ковра; но он, наконец, вошел.

— Джо! как ты поживаешь — а, Джо?

— Пип! как ты поживаешь, Пип?

С сияющим лицом, поставил он свою шляпу на пол между нами и, схватив меня за руки, принялся работать ими вверх и вниз, как привилегированным насосом.

— Как я рад тебя видеть, Джо! Дай мне твою шляпу.

Но Джо, схватив ее обеими руками, как будто гнездо с яйцами, и слышать не хотел о разлуке с своею собственностью и упорно продолжал держать ее в руках.

— Да как ты… того… вырос! — сказал он, — и подобрел… и., того., оджентльменился.

Джо несколько минут подумал прежде, чем приискать это слово.

— Право, и король, и вся страна должны бы гордиться тобою.

— И ты, Джо, очень хорош на взгляд.

— Слава Богу! — ответил он, — я всегда был таков. И сестре твоей не хуже, чем прежде. А Бидди все та же умница-разумница. И все себе живут по-прежнему, если еще не лучше. Разве, что, вот, Уопсель сплоховал.

Во все время Джо, все еще не выпускавший шляпы из рук, бросал вокруг себя удивленные взгляды, останавливая их то на предметах, находившихся в комнате, то на моем узорчатом, пестром халате.

— Сплоховал, Джо?

— Как же, — сказал Джо, понижая голос, — бросил церковь и пошел на сцену. Это и привело его в Лондон, вместе со мною. И он бы желал — при этом Джо взял свое гнездо под руку и другою принялся отыскивал в нем яйца, — чтоб я осмелился, то есть, если вы сделаете честь…

Он подал мне измятую афишу одного из мелких столичных театров, гласившую о дебюте „знаменитого провинциального актера-любителя, необыкновенная игра которого в первом трагическом произведении нашего национального барда наделала много шуму в кружках ценителей драматического искусства“.

— Быль ли ты на его представлении, Джо? — спросил я.

— Был, — ответил он с торжественным выражением.

— И, действительно, он наделал шуму?

— То есть… как бы вам сказать… правда, шуму было немало и апельсинные корки сыпались на него градом; особенно, когда он, знаете, видит призрак… И сами посудите, можно ли человеку хорошо делать свое дело, когда, среди самого разговора с призраком, ему то и дело, кричат „аминь“. Положим, человек имел несчастье быть прежде духовным лицом, — прибавил Джо, понижая голос и продолжая говорить тоном сочувствие и убеждение, — но, ведь, это же не причина мешать ему в подобную минуту. А если уже тень отца не должна занимать всего его внимания, то, что ж должно? Да к тому же еще его траурная шапочка, как на грех, была так мала, что перья перевешивали, и она то и дело сваливалась с головы.

В эту минуту, на лице Джо выразилось что-то страшное, как будто он сам завидел привидение. Я по этому догадался, что Герберт вошел в комнату. Я представил ему Джо и он протянул ему руку, но последний попятился, упорно держась обеими руками за свое гнездо.

— Ваш покорный слуга, сэр, — сказал Джо, — позвольте выразить мою надежду, что вы и Пип…

Здесь его взор остановился на Пейере, ставившем жареный хлеб на стол, и он уж был готов причесть его к нашей семье, как встретил мой взгляд и, сконфузившись, продолжал:

— То есть, я хотел осведомиться, как вы оба джентльмена… как ваше здоровье, как вы поживаете в этом тесном, душном углу? Ибо хотя эта гостиница, может быть, и очень хороша для Лондона, но, прибавил он доверчивым шепотом, — я бы, с вашего позволение, не стал бы и свиней в ней держать, то есть, если б я хотел откармливать их, чтоб мясо было повкуснее.

Произнеся эту похвалу нашему жилищу и выразив мимоходом наклонность называть меня сэром, Джо получил приглашение сесть к столу и пришел в недоумение, куда ему девать свою шляпу. Глядя на его хлопоты, можно было подумать, что она может покоиться на предметах, только очень редко встречающихся в природе. Наконец, он поместил ее на выступавшем углу камина, откуда она беспрестанно падала.

— Чего вы желаете, мистер Гарджери, кофе или чаю? — спросил Герберт, который всегда распоряжался за чайным столом.

— Чувствительно вам благодарен, сэр, — ответил Джо, держась прямо, как палка. — Чего пожалуете-с.

— Так хотите кофе?

— Благодарю вас, сэр, — ответил Джо, явно огорченный предложением, — если уж вам так угодно, я не намерен противоречить. Но не находите ли вы, что кофе слишком насыщает?

— Так, значит, чаю? — сказал Герберт, наливая ему чашку.

В эту минуту шляпа Джо, стоявшая на камине, упала; он вскочил, поднял ее и снова поставил на то же самое место, и поставил так, будто основные правила общежития требовали, чтоб она вскорости снова упала,

— Когда вы приехали, мистер Гарджери?

— Позвольте, кажется, вчера вечером? — сказал Джо, принимаясь кашлять в кулак, как будто успел с своего приезда схватить коклюш. — Нет, нет, это было не вчера; а, впрочем, позвольте, позвольте, позвольте — да, да, точно вчера вечером.

Эти последние слова он произнес с выражением строгого беспристрастия.

— А успели ли вы видеть что-нибудь из достопримечательностей Лондона?

— О, да, сэр, — сказал Джо, — мы с Уопселем прямо отправились в железные ряды, да только они не очень-то похожи на те картинки, что рисуют на объявлениях, прибитых везде на лавках, те… того… знаете ли, больно алхитектурнурнурны.

Я, право, полагаю, что Джо еще протянул бы это слово (отлично выражавшее, по-моему, известного рода архитектуру), если б его внимание не было отвлечено новым падением шляпы. Действительно, эта несчастная шляпа требовала постоянного его внимание и неимоверного проворства и ловкости. Вообще, это была прелюбопытная игра. Он, то подскакивал к шляпе и ловко поднимал ее с полу, то искусно ловил ее на лету. Наконец, он уронил ее в полоскательную чашку, откуда мне пришлось ее спасать.

Что касается воротника его рубашки, то он страшно давил ему горло. Непостижимо, отчего этот человек, не сдавив себе горло де обморока, не считал себя прилично одетым? Отчего он полагал необходимым искупить страданием свое праздничное одеяние? Кончив свою игру со шляпою, он впал в такую задумчивость, так страшно вылупил глаза и кашлял, так смешно сидел на стуле и ронял себе на колени, по крайней мере, половину своей еды, что я от души обрадовался, когда Герберт ушел в Сити.

У меня не доставало ни ума, ни души, чтоб почувствовать, что я сам всему виною; если б я обходился с Джо не так сухо, то и он не вел бы себя так странно; я же начинал на него сердиться и выходить из себя.

— Теперь мы одни, сэр… — начал Джо.

— Джо, — перебил я его угрюмо, — как можешь ты меня называть сэром?

Джо пристально посмотрел на меня и что-то вроде упрека блеснуло в его глазах. Несмотря на мое нелепое настроение духа, я не мог не почувствовать, что во взорах его проглядывало достоинство.

— Теперь мы одни, — продолжал Джо, — и так как я намереваюсь остаться здесь очень недолго, то лучше прямо приступлю к цели моего приезда, доставившего мне честь вас видеть. Ибо, — прибавил он, — поверьте, если б я этим не желал вам услужить, то никогда не обеспокоил бы джентльменов в их собственном доме.

Мне так не хотелось опять встретить взгляд Джо, что я ничего не возразил на его слова.

— Ну, сэр, — продолжал Джо, — вот в чем дело. Сижу я намедни у «Трех Лодочников», Пип (когда он хотел быть дружественным, то называл меня Пипом, иначе же, из приличья, сэром); вдруг приезжает Пембельчук в своей одноколке. Он, — продолжал Джо, совершенно удаляясь от своего предмета, — часто досаждает мне: знаете, уверяет весь город, будто бы он был вашим товарищем и другом в юности вашей.

— Вздор, Джо! Ведь, ты знаешь, что ты был единственным моим другом и товарищем.

— Как же, я это не хуже вас знаю, хотя теперь уж все равно, — проговорил Джо, слегка качая головою. — Ну, Пип, вот этот Пембельчук подходит ко мне в «Лодочниках» — вы знаете, сэр, какая отрада рабочему человеку выпить пивца и выкурить трубочку — и говорит он мне: „Джозеф, мисс Хевишем желает, значит, с тобою переговорить“.

— Мисс Хевишем, Джо?

— „Она желает, говорит, переговорить“.

Джо на минуту остановился и устремил глаза на потолок.

— Неужели, Джо? Пожалуйста, продолжай.

— Вот, на другой день, сэр, — сказал Джо, смотря на меня, — я почистился, взял, да и пошел к мисс X.

— Мисс X? Мисс Хевишем ты хочешь сказать?

— Да, к мисс X, мисс Хевишем тож, — отвечал Джо, с таким формальным видом, как будто он диктовал свое завещание. — Вот, что она мне сказала: «Мистер Гарджери, вы, говорит, в переписке с мистером Пипом». Получив однажды от тебя письмо, я отвечал: «точно так-с, сударыня». «Ну, так не скажете ли вы ему в письме, — говорит, — что Эстелла приехала и желала бы его видеть?»

Я чувствовал, что, взглянув на Джо, сильно покраснел. Одна из причин, заставивших меня покраснеть, было сознание, что если б я знал, с каким поручением приехал Джо, я бы его принял совершенно иначе.

— Просил я Бидди написать вам, воротясь домой, да она как-то неохотно бралась за перо. «Я знаю, — говорит, — он очень будет рад это слышать от вас самих, к тому же, вы очень желаете его видеть. Сегодня праздник; поезжайте-ка». Вот я и кончил, сэр, — прибавил Джо, вставая с места. — Желаю вам, Пип, чтоб вы жили и поживали все счастливее и счастливее, делались все славнее и славнее.

— Но, ведь, ты, Джо, не уходишь же сейчас?

— Да, я ухожу.

— Но, ведь, ты придешь обедать, Джо!

— Нет, — отвечал Джо.

Наши глаза встретились и «сэр» замерло на устах благородного человека.

— Пип, старый дружище! — сказал он, протянув мне руку, — свет полон прощаний и разлук! И один на свете кузнец, другой — медник, третий — золотильщик; вот между этими людьми и должны быть различия; но этим нечего огорчаться. Если кто-нибудь из нас сегодня виноват, то это я. Я и ты, мы вместе не можем быть в Лондоне, и вообще нигде, как посреди друзей, которые нас понимают. Не то, чтоб я был горд — нет, но я хочу всегда хорошо поступать, и ты никогда более меня не увидишь в этом платье. Я нехорошо делаю, когда надеваю это платье. Я нехорошо делаю, когда оставляю кузницу, свою кухню или наши болота. Ты будешь гораздо лучшего обо мне мнение, вспоминая обо мне в моем обыкновенном, замаранном платье, с Молотком в руке или трубкою в зубах. Ты будешь гораздо лучшего обо мне мнения, если когда-нибудь пожелаешь со мною повидаться и, заглянув в окошко кузницы, увидишь кузнеца Джо в изношенном, сожженном переднике и услышит как он стучит своим молотком по наковальне. Мне очень, очень тяжело и грустно, но, мне кажется, я наконец добрался-таки до истины. Ну, прощай, Пип, Христос с тобою, старый дружище, Христос с тобою!

Нет, я не ошибся, он действительно имел какое-то врожденное достоинство. Уродливое платье его уже теперь не вредило ему в моих глазах так же точно, как оно не могло и заслонить ему врата царствия небесного. Он тихонько поцеловал меня в лоб и вышел. Когда я пришел в себя и побежал искать его в соседних улицах, его уже след простыл.

---

Глава 27
«Большие надежды» Ч. Диккенс

« Глава 26

Глава 28 »